Инесса Ким: «Кривые небеса»

10.04.2024

Родословная

Дедушка - Серебряков Иван Степанович, урожденный Ким Ман Гем (1886 -1938). Фамилия и имя Серебряков Иван Степанович дедушке были даны при крещении.
Бабушка - Ким-Серебрякова Зинаида Григорьевна (1884-1962) , урожденная Сон (1884-1962), тоже была крещена в детстве.

Бабушка с дедушкой родились в Приморье, в поселке Брусье Посьетского района, где еще раньше поселились их родители, бежав из Кореи от голода, наводнения и японской экспансии

По корейскому обычаю рождение ребенка отсчитывается со дня его зачатия, поэтому бабушка мне всегда говорила, что она родилась в 1883 годы, а дедушка - в 1885 году. И обручили еще в детстве. Бабушке было восемь, а дедушке шесть лет, и она, смеясь, рассказывала, как 8-летней девочкой гонялась с прутом в руке за женихом, так как он был очень живым ребенком и постоянно проказничал. В восемь лет бабушка уже умела шить, в семье появилась машинка «Зингер» - не потому, что семья бедствовала, а просто корейцы с детских лет приучались к полезному труду. У бабушки был очень хороший прирожденный вкус, и шила она красивые вещи. По ее словам, она и дедушка родились в обеспеченных семьях. Поэтому, наверное, и породнились.

Передо мной лежит старая полувыцветшая от времени групповая фотография. На переднем плане сидят одетые в белые нарядные одежды корейцы, на головах у них необычные шляпы с плоскими широкими тульями. С этой фотографией бабушка никогда не расставалась и рассказывала нам, кто был на ней изображен. Это наши близкие родственники, но чьи, бабушкины или дедушкины, я просто забыла, да и особо тогда, в далеком детстве, не прислушивалась, когда бабушка рассказывала.

Фотография моих предков, с которой никогда не расставалась моя бабушка

Бабушка рассказывала, что она родила восьмерых детей; трое, друг за другом, умерли в детстве, остальные пятеро выросли, и всеми ими владела, как и их отцом, «одна, но пламенная страсть» - жажда образования. Но началось все с прадедушки, который отправил своего сына на учебу во Владивосток. В 1906 году дедушка окончил Высшее городское училище. В 2001 году, через 63 года после его расстрела, вышла книга о нем – «журналисте, видном общественном деятеле, ученом и публицисте», - первая из серии книг о российских корейцах, изданная под эгидой Российской академии наук.

Бабушка Зинаида Григорьевна не получила какого-то специального образования, хотя где-то училась…Бабушка говорила по-русски, но плохо. Незнание русского языка, по моему мнению, вполне компенсировалось знанием корейского – и не просто языка, а корейской культуры, ее давней истории. Она могла бесконечно рассказывать о Корее, о красоте корейской природы, о горе Пусан, о необыкновенных восходах и закатах, о корейской культуре – театре, артистах, многих из которых знала лично. Она прекрасно пела, исполняя целые корейские оперы по очереди за всех персонажей, - а тогда ей было уже за шестьдесят.

Моя бабушка была, что называется, идеальной женой. Все дети были на ее плечах, кроме того, она сопровождала дедушку вместе с детьми во всех его дальних командировках, в частности в Корею и Китай. В 1921 году дедушка под фамилией Сеулов был направлен на революционную работу Дальневосточным секретариатом Коминтерна. В Шанхае японцы обвинили Ким Ман Гема в том, что он якобы покушался на жизнь японского генерала Танаки, и начали охоту за ним. Однажды поздно вечером, когда вся семья была в сборе, в дом ворвались вооруженные японцы и стали искать дедушку, но он ускользнул от них, выпрыгнув из окна второго этажа. Как оказалось, он при падении сломал ногу и отбил легкие, и потом ему пришлось долго лечиться.

Ким Ман Гем (И.С. Серебряков), мой дедушка

Дедушку любили все за его мягкий характер, доброту и юмор. В ВКП(б) дедушка состоял с 1919 года. Он создал на территории Дальнего Востока 40 начальных корейских школ, 20 средних школ, корейский театр, корейский журнал «Авангард», корейскую газету. Он основал педагогический институт во Владивостоке, чтобы корейцы набирались знаний, писал блестящие статьи на прекрасном русском литературном языке. Кроме журналистской работы в дальневосточной газете был корреспондентом центральной газеты «Правда», читал лекции во Владивостокском государственном университете и педагогическом институте.

В 1935 году дедушку арестовали, но не японцы, а родные органы НКВД, обвинив в сотрудничестве с японской разведкой, - как раз в то время, когда его творческая и просветительская деятельность на ниве служения Родине достигла апогея. В 1936 году дедушку выпустили – дело его прекратили, но на прежней работе не восстановили, и ему пришлось преподавать русский язык в школе-семилетке в родном городе Владивостоке.
Осенью 1937 года была проведена одна из самых массовых операция – депортация корейского населения Дальневосточного края «в целях пресечения проникновения японского шпионажа». В конце октября Н.И. Ежов доложил В.М. Молотову, что депортация корейцев в Казахстан и Узбекистан закончена. Было выселено более 170 000 человек (Хроника России. ХХ век. М., Слово, 2002).

Итак, осенью 1937 года дедушку с женой и сыном Лёвой (остальные дети разъехались и были арестованы к тому времени уже в Москве и Ленинграде) вместе с другими корейскими семьями погрузили в «модное» тогда средство передвижения изгоев общества – в товарные вагоны и длинными составами вывезли, как скот, в неведомый доселе корейцам Северный Казахстан. Их выгрузили за 160 километров от Актюбинска, поселив в Богом забытом колхозе «Путь Коммуны», где семья дедушки прожила два месяца. В январе 1938 года семья Ким Ман Гема переехала на станции. Мартук Актюбинской области, где он стал работать учителем истории в средней школе. Тогда это называлось переселением. Слово вроде вполне безобидное. Слово репрессии появилось официально только при Н.С. Хрущеве.

В 1935 оду в Москве в 30-летнем возрасте арестовали старшего сына Валентина. В 1938 году в Ленинграде в возрасте 26 лет арестовали среднего сына Евгения. В 1938 году погибла дочь Людмила в возрасте 29 лет. В 1938 году вторично арестовали уже в Казахстане Ким Ман Гема в возрасте 52 лет.

В 1938 году после гибели дочери на бабушку (мало она настрадалась!) свалилась еще и забота о судьбе двух внучек (четырех и двух лет), оставшихся без родителей. Впереди у неё были годы нищеты, непосильного физического труда, настоящего голода, бездомность. Только молитвами она и спасалась. Умерла бабушка в Москве в 1962 году 78 лет в страшных муках от неизлечимого рака на моих руках. Когда она умерла, я подумала: «Слава Богу, теперь не будет этих диких болей», и у меня на душе в этот момент стало легко. Даже в конце тяжкого пути ей не дано было умереть пусть нелегко, но хотя бы легче. Похоронили бабушку студеным январским днем на Востряковском кладбище.

Норильский заключенный

Серебряков Валентин Иванович (1905-1987), старший сын Ким Ман Гема – выпускник Владивостокского государственного университета. Экономист-японист, он побывал на практике в Японии. После окончания университета был направлен в Москву, на преподавательскую работу в Коммунистический университет трудящихся Востока. Параллельно он являлся сотрудником Института национальных и колониальных проблем. Писал диссертацию, которая осталась незаконченной. Его научная деятельность прекратилась в связи с арестом.

19 октября 1935 года в дом №13 по Хохловскому переулку в комнату №307, где жил дядя Валя с молодой женой Татьяной Хан и годовалой дочкой Тайей, постучали. Это пришли сотрудники НКВД с ордером на обыск и арест. Дяде Вале десять дней назад исполнилось ровно 30 лет.

На допросе он согласился почти со всеми предъявленными ему обвинениями, утверждая лишь то, что организация «Эм-Эль-Дан» не ставила перед собой террористической цели. Им были названы имена 21-го человека, в числе которых: Клеопатра Ли – его первая жена, В.А. Капелович – мой отец, Михаил Ким – его двоюродный брат. Все эти люди якобы являлись членами этой организации. И все они были арестованы. Клеопатра Ли была арестована во Владивостоке, её семилетний сын Юра остался на попечении бабушки. Через год Клеопатру Ли освободили. В.А. Капелович был арестован в Москве в 1938 году и в том же году расстрелян. Михаил Ким, выпускник и аспирант Ленинградского строительного института, отмерил тот же лагерный путь, что и дядя Валя, и они вместе отбывали долгий лагерный срок в заполярном Норильске.

Мама - Ким Людмила Ивановна и папа - Капелович Владимир Андреевич (Хан Ха Уен)

Почему так случилось? Почему на допросе Валентин Иванович Серебряков оговорил ни в чем не повинных людей, не принадлежавших, так же как и он, ни к какой мифической контрреволюционной, шпионской (в пользу Японии) организации?

Для меня все разъяснилось году в 1964-1965. Однажды я пришла к нему в гости, это уже было в Москве, после прочитанного мною «В круге первом» Солженицына в самиздатовском варианте, который мне дали на две ночи. С жаром молодости и ужасом от прочитанного я стала пересказывать содержание дяде Вале. Он мягко меня прервал и тихим голосом, как всегда говорил, рассказал, как его пытали в застенках Лубянки и что «В круге первом» ничто по сравнению с тем, что происходило на самом деле с людьми, которых арестовывали и пытали, выбивая из них ложные показания. И это было не в кровавом 1938 году – это было начало 1936 года. И чтобы вернуть меня на грешную землю, он мне единственной из нашей семьи рассказал, как его пытали. Вот что он рассказал.

Пытка, которую назовем первой. Дядю Валю вводят в камеру, похожую на пенал, предварительно облачив в жаркий овчинный тулуп до пят, ставят к стене пенала, включают яркие тысячесвечовые громадные лампы и оставляют так на несколько дней. В пенале дикая жара, да еще тулуп, который невозможно снять, сесть тоже невозможно, так как дверь камеры упирается в лицо, руки плотно зажаты боковыми стенками камеры, от яркого света ламп никуда не деться. Страшно хочется пить. Пот льет градом. Человек начинает сходить с ума, и тогда его ведут на очередной допрос.

Пытка вторая. Такой же карцер, но чуть посвободней. Дядю Валю вводят в него совершенно голым. Он видит на уровне колен стальной круг, привинченный к стене. Его ставят спиной к этому кругу вплотную лицом к двери и закрывают. У дяди Вали возникло ощущение, что откуда-то извне в карцер нагнетается холод, его трясет от холода, но он стоит. От долгого стояния болят ноги, затем дядя Валя теряет сознание и невольно оседает прямо на металлический круг, что за его спиной, но тут же с диким криком вскакивает, так как верх металлического круга очень остро заточен – как лезвие бритвы. Льется кровь, дикая боль, он полузамороженный опять стоит по стойке «смирно», подошвы ног примораживаются к полу, опять обморок, опять острие круга, опять вскакивание и так до бесконечности. Он потерял счет времени, опять ощущение, что он сходит с ума, и вот тут-то «сезам» ласково приоткрывается, и его окровавленного, голого, обмороженного волокут на очередной допрос.

Кто бросит в него камень? В результате признание в том, чего он не совершал, невольная выдача людей, - под такими пытками и не то расскажешь. О других пытках он не стал рассказывать, но и этого достаточно.
Сразу после приговора Военной Коллегии его по этапу отправили в заполярный Норильск отбывать срок. Вплоть до 1957 года он жил и работал в Норильске. Был восстановлен в правах лишь с волной хрущевской «оттепели», когда смог приехать в Москву и добиться жилплощади. Долгие годы его мать ничего не знала о судьбе своего старшего сына, да и остальные тоже, и жила предсказанием цыганки – её сын жив и она увидит его. Своего старшего сына бабушка увидела только в 1958 году. И часто вспоминала старую цыганку.
Дядя Валя умер в 1986 году, ему было 82 года. Бедный дядя Валя. После его смерти на поминках я рассказала его брату Леве и сестре Алле о зверствах энкаведэшников, пытавших его. Они были очень удивлены, что ничего не знали. Дядя Валя никогда никому ничего не рассказывал, тем более младшему брату, который винил его в том, что из-за него посадили их отца. Я же только благодаря Солженицыну узнала то, о чем узнала. И это только два эпизода. Потом я много раз слышала, что люди, прошедшие через кошмар сталинских лагерей, чаще всего молчали о том, что им пришлось пережить.

23 июня 1935 года Постановлением СНК СССР было принято решение о строительстве заполярного промышленного гиганта - Норильского горно-металлургического комбината: необходимы были рабочие руки. Вот поэтому дядю Валю в соответствии с велением времени арестовали, пытали и отправили по этапу в заполярный Норильск.

Но возвращаюсь к моей московской жизни. Точно не помню, но поскитавшись года полтора в училище, я узнала, что дядя Лева разыскал норильский адрес дяди Вали и послал ему категорическое письмо с требованием, не просьбой, чтобы он высылал деньги на мое содержание. Дядя Валя ежемесячно, ни разу не пропустив, до самого конца моей учебы отправлял мне 20 -26 рублей, и тогда моей радости не было предела. А ведь жил он за 69-й параллелью в зоне вечной мерзлоты не по своей воле, где люди, даже жившие на воле, болели цингой, страдали от нехватки кислорода, где не было овощей. Можно перечислять и перечислять минусы норильской жизни той поры, но об этом написано немало. Посылал ли дядя Лева ему хотя бы посылки с чесноком, я не знаю. Уверена, что нет. Дядя Лева считал, наверно, что он там деньги гребет лопатой, а как дядя Валя жил на самом деле, никому не было интересно. Только его первая жена, тетя Клера, оказалась на высоте, она не представляла ему никаких материальных претензий, живя нелегко, воспитывая одна сына. Вторая его жена, узнав, что он уже на поселении, тут же подала на алименты за дочь и вновь вышла замуж. А у дяди Вали уже была третья семья и дети.

Смерть Сталина

Устроив с помощью дяди Вали мои, а скорее свои материальные дела – ведь ему уже не надо было думать обо мне и тем более видеть мою ненавистную для него физиономию, - дядя Лева нашел мне «угол» в коммунальной квартире в Лазовском переулке. Семья, сдавшая мне «угол», состояла из шести человек, из них четверо – дети, старшая из которых училась в восьмом классе. Мать, опухшая от болезни женщина, работала уборщицей; отец, худой от недоедания, работал почтальоном. Бедность ужасающая. Чем люди беднее, тем они добрее. Я не помню ссор в этой семье: добры были взрослые, добры были дети.

Живя в этом первом, снимаемом мною на дяди Валины деньги углу, я по радиотарелке с ужасом услышала, что заболел дорогой Иосиф Виссарионович Сталин. Стали передавать бюллетени о состоянии здоровья заболевшего вождя. С каждым днем все тревожнее. Если не дай Бог он умрет, как же мы все дальше будем жить? Что же будет со страной? Глаза мои постоянно были на мокром месте. Никогда в те годы от своих родственников я не слышала ни одного критического замечания в адрес существующего строя, все молчали, всего боясь. А о чем на самом деле думали, мне не говорили. Я все принимала на веру: если славят нашу страну, так оно и есть, и я была горда, что живу в самой лучшей стране мира, только у нас самые красивые станции метро, самые лучшие композиторы, писатели, художники, Стахановы, Гризодубовы и Чкаловы. Люди же жили в подвалах и полуподвалах, что вызывало у меня грустную зависть, потому что у меня не было своего угла и прописки. Но счастливы нищие духом, я никогда тогда не связывала свое положение с политикой своего государства и все свои беды видела в том, что у меня не было родителей. А почему они исчезли из моей жизни и из своей – узналось позднее.

Наконец наступило то мартовское утро, когда в 6 утра передали, что Сталин умер. Горю моему не было предела, я рыдала, с ужасом думая о будущем страны. Как же мы будем жить дальше? Сталин не мог умереть – это просто страшный сон! И так было со многими. Вселенский психоз. Только позднее я узнала, что была и другая категория людей, слава Богу. От дяди Левы я лет через тридцать узнала, как в душе он был рад тогда, что Сталин умер.

В день похорон Сталина я, во что бы то ни стало, решила пробраться в Колонный зал Дома союзов, где был установлен гроб с телом вождя. По пути я разминулась со своими однокурсниками, уже вечерело, но я шла вперед с огромной массой молчаливых людей. Ни у кого не надо было спрашивать, как пройти к Колонному залу - все направлялись туда. Уже темнело, когда с людским потоком меня вынесло на Дзержинку, к метро. Там стояла конная милиция, несколько грузовиков, обложенных мешками с песком, людей дальше не пускали, но я, увернувшись как-то от стражей порядка, нырнула под грузовик, по мешкам выползла на другую сторону и побежала вперед, на ходу застегивая растерзанную шинель, и каким-то образом оказалась на Пушкинской площади, плотно забитой людьми. Людской поток вовлек меня в плотную человеческую воронку, из которой не было выхода, и если вначале можно было двинуть рукой, то вскоре человеческие ручьи, потоком льющиеся из ближайших переулков и улиц, так утрамбовали стоящих на площади людей, что стало невозможно дышать. Рядом со мной помню мужчину, который пытался освободить хоть сантиметр пространства, чтобы вдохнуть воздух в легкие, но обратно опустить поднятые руки уже не смог. Моя правая рука оказалась за спиной, я думала, что её оторвут, было больно, и этот же мужчина (как это ему удалось?) помог мне вернуть ее обратно. Я с благодарностью вспоминаю его. Запомнила молодую женщину с ребенком на руках, до рассвета провисевшую в плотном кольце толпы. С наступлением ночи стихли крики и плач ребенка, и я вместе со всей толпой, как один организм, не доставая ногами земли, равномерно качалась из стороны в сторону. Грудная клетка была сжата так, что, казалось, смерть близка. А Колонный зал с прахом дорогого вождя был совсем вроде бы рядом – рукой подать. Наконец стало светать и серое, хмурое утро разрешило проблему всю ночь простоявших на площади, не чувствовавших мартовского холода людей. Наверно, сняли оцепление на подступах к Колонному залу. Толпа зашевелилась, вдохнула морозный воздух в свои сжатые легкие и быстро распалась. Ни одного слова упрека, возмущения в чей бы то ни было адрес. Расползлись тихо, как тараканы. Так я не попала на похороны вождя. На следующий день моя двоюродная сестра Тайя рассказала, что в ту ночь в той самой толпе, в которой качалась я, был насмерть задавлен студент, учившийся вместе с ней в Институте тонкой химической технологии. И один ли он? Радио таких сведений тогда не сообщало. Таким образом, мой патриотический поход не удался, и увидеть Сталина пришлось позднее, рядом с Лениным в Мавзолее, который стал называться на короткое время Мавзолеем Ленина-Сталина.
Когда вслух начали говорить о репрессиях, я проходила практику в небольшой типографии на Бауманской. В один из обеденных перерывов зашел среди рабочих разговор о незаконных репрессиях. В цеху работал молодой печатник Володя, окончивший юридический факультет МГУ. Про себя я, помню, удивилась, когда узнала, что он человек с высшим образованием, а работает печатником. Теперь думаю, что он, наверно, был диссидентом, за инакомыслие «сосланным» на работу в типографию. Тем хуже мне. Володя завел разговор о безвинно осужденных и сосланных в сталинские лагеря людей. Все внимательно его слушали. И вдруг, не выдержав его возмутительных нападок на существовавший тогда государственный строй, я вскочила со стула и, гордо став в позу, взволнованно отреагировала: «В нашей стране просто так никого не сажают и не расстреливают, а только врагов народа!». После моей тирады никто не сказал ни слова. Взрослые люди молча встали и разошлись.

На очередном заседании Союза писателей в декабре 1962 года обсуждалась повесть Солженицына, что дало повод О. Берггольц заговорить о сталинщине: «Я сидела в тюрьме за десятикратное покушение на товарища Сталина. У меня там умер ребенок. Когда я впервые вступила в камеру, я была уверена: я-то здесь на два дня, а остальные – «враги народа»…».

Я была занята собственными невзгодами. Каждую ночь, дрожа от страха, ложилась спать и ждала, что явится милиционер и выгонит на улицу, - в Москве жить без прописки нельзя. Так продолжалось все четыре года учебы, да и другие мои неприятности заслоняли чужие беды. Родственники, сами смертельно напуганные, ни разу при мне не говорили о том, что произошло с нашей когда-то большой семьей. Но сколько себя помню в те годы, они дружно, в одну дуду, постоянно твердили: радуйся, что родилась в Советском Союзе, где государство тебя бесплатно учит, кормит, одевает. Я и радовалась. А тетя Аля, как-то приехав в Москву из Ленинграда, добавила: «Представляешь, что было бы с тобой, если бы ты родилась в капиталистической стране?». Нет, такого ужаса я не могла тогда себе даже представить! Поиздевавшись порядком надо мной, она неожиданно подошла ко мне, обняла и заплакала, ну, а у меня глаза всегда были на мокром месте. Да, государство заботилось обо мне: еда была такой, чтобы человек не умер с голоду, одежда была такой, чтобы человек суровой зимой окончательно не замерз, но я говорю только о себе, потому что те учащиеся, у которых были родители и свое какое-никакое жилье, приходили к себе домой, а для бедной семьи дотация государства было подспорьем, - бедных людей в то время было много. Но если все так хорошо, почему тогда, то же государство отказывает мне право жить в городе, в котором я родилась и нелегально жила, - а где еще жить? Этот мой вопрос не подлежал обсуждению. Так я жила, сваливая все свои несчастья на то, что я «круглая сирота» и поэтому не имею права ни на что.

Прожив некоторое время у своих первых хозяев, привыкнув к тому, что у меня есть место, куда я могу прийти и поспать, я была вынуждена уйти от них, так как в райотделе милиции стало известно, что я живу у них нелегально, без прописки. Пришлось искать и перебираться в другое место, к новой хозяйке, тете Марусе, жившей недалеко на Ленинградском проспекте недалеко от метро «Аэропорт». У неё была комната в 12 м2 в общей квартире. Угол был снят на пять рублей дороже (15 рублей), но комната была чистенькой. Тетя Маруся жила в ней с двумя детьми: старшим сыном, который учился в ФЗО, и дочкой – пятиклассницей. Тетя Маруся работала грузчицей, была чистоплотной и веселой, дети добрыми, соседи тоже. Мне же не нравилось в ней то, что она постоянно ругалась матом. И сама, наверно, уже не замечала. Я не могла слышать её мата, да еще при детях, и постоянно делала ей замечания. Тетя Маруся весело отвечала, что больше не будет. Но тут же подкрепляла свои слова очередной нецензурщиной.

Мне пришлось уйти и от тети Маруси. Однажды, когда уже все спали, ближе к полуночи, раздался стук в дверь. Пришел милиционер и, разбудив меня, стал требовать документ о моей прописке. Прописки не было. Он велел мне собираться и уйти среди ночи. Правда, беззлобно. Когда он ушел, я осталась досыпать.

Пришлось искать новый «угол». В перерывах между поисками ночлега были и светлые минуты, о которых как-то иногда забываешь. Рива Борисовна Бабашина из Смирнова в то время работала билетершей в Театре им. Ленинского комсомола и доставала мне контрмарки на спектакли театра. – Гиацинтова, Карнович-Валуа, Бирман, Ульянов, Днепров, Вовси, Дилекторская, Пелевин, Мурзаева, молодые Ларионов, красавица Гана Матвеева, Марков, его сестра Римма, Ширвиндт. Вот сколько имен помню! И все это благодаря Риве Борисовне. А однажды она сделала мне подарок на всю жизнь. Дала мне контрмарку на концерт какого-то дотоле неизвестного мне певца Вертинского: это было в 1953 году. Предупредила, что будет очень много народа и, может быть, мне придется сидеть на ступеньках. А мне какая разница, где сидеть, лишь бы смотреть на сцену. Когда я вошла в фойе в своем ремесленном, выходном синем сатиновом платье, мне показалось, что я сплю и вижу сон. Мимо прошел живой Мартинсон с женой, запомнилось, что она была в голубом костюме; живой улыбающийся Жаров с 19-летней женой, тестем и тещей, несущий из буфета штук 30 стаканчиков с мороженым, которые он прижимал к груди. Было очень много лиц, знакомых мне, естественно, только по киноэкрану. На всех были красивые костюмы и платья. Мне хотелось вжаться в стенку. Но любопытство пересилило, я во все глаза таращилась на них. Затем я нашла свою ступеньку, близко к сцене. Вышел Вертинский., он был во фраке, и первое, что я подумала: как же красиво он на нем сидит! Михаил Брохес ему аккомпанировал. Впервые услышанные его песни мне ни о чем не говорили. Но что творилось в зале! Он был переполнен как ни на одном из спектаклей, и после каждой песни – не буря, а торнадо аплодисментов, зал гудел как улей, неслись выкрики с просьбой исполнить, ту или иную песню, не значащуюся в программе, скандировали: «Желтый ангел!». Кто-то выкрикнул: «Журавли!», на что Вертинский ответил, что это песня его коллеги певца Петра Лещенко и поэтому он не может ее исполнить.

В последний год учебы я перебралась жить на Нижнюю Красносельскую улицу в дом №30. Опять же коммунальная комната, бедно обставленная. Угол я сняла за 15 рублей в месяц. Новая моя хозяйка была молодой, лет тридцати, изможденной женщиной с двумя маленькими детьми, бледными и тихими. Муж её работал таксистом, но его посадили в тюрьму за то, что он сбил прохожего. Договорились, что пока мужа нет, я поживу у нее. Так и случилось. Когда муж вернулся, я уже закончила учебу, но проблема прописки так и осталась неразрешенной. Распределение на работу я получила, но без жилья. Круг замкнулся. Что было делать? Но молодость беспечна. Я решила добиваться любой ценой перераспределения на работу в Ленинград. Мне казалось, что в Ленинграде начнется новая для меня жизнь. Там живет моя тетя с мужем, они артисты – известная балетная пара. Почему я решила, что они будут мне рады? Все оказалось наоборот. Тетя Аля с мужем получили комнату в 5-комнатной коммунальной квартире – 14 м2, и еще там жила моя сестра с ними, и тете было всего 33 года. Господи, лучше не вспоминать. И она не звала меня к себе.

Недолго думая, я поехала в Главполиграфиздат, который находился на Ленинском проспекте, и без лишних хлопот доброжелательный пожилой чиновник выдал мне направление в ленинградскую типографию им. Евгении Соколовой. Я была счастлива. Но почему-то мне ни проездных, ни подъемных не выдали. Денег не было. Дяде я даже боялась заикнуться о деньгах. Ему я была глубоко безразлична, он был только рад тому, что я уезжаю. У кого занять деньги? Я в отчаянии обратилась к новообретенной подруге Гале, с которой я познакомилась в школе рабочей молодежи, которую я посещала параллельно с учебой в училище. Галя попросила свою маму одолжить мне деньги, Её мама, тетя Поля, сама зарабатывала гроши, работая прачкой, но отдала мне последние, с трудом скопленные на «черный день» целые 100 рублей. Получив первую зарплату в Ленинграде, я тут же выслала ей свой долг. И помню об этом всю жизнь.

О тете Поле и её дочке Гале

Параллельно с учебой в училище я посещала школу рабочей молодежи, которая находилась на Красноармейской улице. Вдруг в один из учебных дней в классе появилась стайка юных принцесс из сказки, в необыкновенно красивых нарядах, каких в жизни мне видеть не доводилось. Одну из них посадили за мою парту. Юная красавица с громадными синими глазами, длинными черными от природы загнутыми ресницами, нежный овал лица в ореоле темных каштановых волос – такой впервые я увидела Галю Петрову. Оказалось, что все девочки – ученицы знаменитого московского хореографического училища – были посажены за парты по той же причине, по которой в этой школе оказалась и я, то есть для получения аттестата зрелости. Мы подружились с Галей на почве любви к литературе, и обе мечтали поступить в Московский университет. Увы… Получив аттестат зрелости, Галя подала документы на филологический факультет МГУ и сдала первый самый трудный экзамен, сочинение, на пять баллов. Узнав об этом, Н.В. Надеждина, руководительница ансамбля «Березка», в которой Галя уже танцевала, жестко заявила: «Выбирай – или «Березка», или университет!». Галя осталась в ансамбле. Они с мамой, жили на улице Осипенко в доме №48, в большой комнате. О том, что судьбы наших отцов были схожи, мы тогда знать не могли. Мой папа, кореец, приехал в СССО из Манчжурии; Галин отец, немец, приехал в СССР из Германии, где вовсю орудовал Гитлер, и оба поплатились за это молодыми жизнями в одном и том же 1938 году в городе Москве.
Галина мама, тетя Поля, приехала в Москву из деревни, работала на фабрике, была комсомолкой, вступила в партию, вела активную общественную жизнь и, познакомившись с молодым немцем-антифашистом, приехавшим из Германии на учебу в СССР, вышла за него замуж. Его звали Макс. Когда мужа арестовали, тетя Поля была беременна Галей, поэтому Галя никогда не видела своего отца. Тетю Полю стали вызывать в органы, где настаивали на том, чтобы она отказалась от мужа – «шпиона». И эта молодая, хрупкая, полуграмотная русская женщина, и при этом беременная, вдруг взметнулась раненной насмерть тигрицей и бросила на стол энкаведэшникам свой партийный билет, сказав им на прощанье, что в партии, которая оклеветала ее мужа, она состоять не будет никогда. И ушла. Я не знаю, каким унижениям она подверглась после такого редкого по тем временам поступка, но еще удивительней, что она осталась на свободе. Следователи тоже в те времена были разные. Когда Галя познакомила меня с тетей Полей, я увидела очень тихую, застенчивую, немногословную женщину, работавшую прачкой на заводе. Она стирала замасленные спецовки рабочих, а это был тяжелый труд, потому что стирала руками. Руки у нее всегда были натруженными и красными от хозяйственного мыла и соды. Маленькая, почти прозрачная от тяжкой работы и плохого питания, получала она за свою работу 60 рублей. Даже одного себя на такие деньги прокормить было трудно. Но так жили. Лучшие куски еды – Гале. Целью жизни и светом в окошке для тети Поли стала Галя, родившаяся в год расстрела своего папы. Девочкой ее приняли в хореографическое училище. После окончания училища ее взял в свой ансамбль знаменитый Игорь Моисеев, наблюдавший за ней, когда она еще училась.

Ансамбль Игоря Моисеева стал готовиться к поездке во Францию. Что такое зарубежная поездка в ту пору, хорошо знают те, кто помнит то время в СССР – железный занавес. Можно только представить радость тех, кто должен был оказаться в зарубежном турне. Готовилась и Галя. Перед приездом ансамбля в Париж уже были расклеены афиши: «Находка Игоря Моисеева – юная красавица Галина Петрова!». Началось оформление документов. Наткнувшись на данные о репрессированном отце юной красавицы, Игорь Моисеев отказался хлопотать за нее в вышестоящих органах. Испугался или не захотел.

Её начинающаяся карьера в знаменитом ансамбле оказалась под угрозой – «невыездная». Галя ушла из ансамбля И. Моисеева в другой, в «Березку», руководимый Надеждой Надеждиной. Недеждина не испугалась ее анкетных данных, добилась того, что она стала «выездной», и всю жизнь Галя испытывала к ней огромную благодарность за поступок, на который в то время не каждый бы руководитель решился. На пути череды заграничных гастролей первой оказалась Америка. Галя побывала с ансамблем почти во всех странах мира, стала солисткой ансамбля, снялась в фильме «Девичья весна» режиссера В. Дормана. Ее окружала куча поклонников. Была она умным, добрым, отзывчивым на дружбу, замечательным человеком, никогда не изменяла себе. Не зря же Игорь Моисеев, после того как Галя ушла в «Березку», ежегодно на ее день рождения 11 октября присылал громадную корзину дивных чайных роз.

Помню, как-то Галя восторженно поведала мне: «Инна, я познакомилась с таким мальчиком!». Однажды мы с ней побежали на почту и послали поздравительную телеграмму с днем рождения в Ленинград этому самому мальчику. Летом 2000 года я купила книгу воспоминаний того самого «мальчика», которая называется «Путешествие длиною в жизнь», автор – Юрий Сенкевич. Вот что он пишет: «К тому времени (окончание ленинградской Медицинской академии. – И.К.) я познакомился с одной красивой девушкой, которая была москвичкой. И не просто познакомился, а влюбился всерьез. Звали ее Галя Петрова, и была она артисткой знаменитого ансамбля «Березка».

Юра Сенкевич стал мировой знаменитостью. 25 сентября 2003 года по всем телевизионным каналам сообщили о внезапной смерти Юрия Александровича Сенкевича. Возраст – 66 лет. Инфаркт.
Но возвращаюсь в прошлое. Через какое-то время Галя вышла замуж за музыканта ансамбля «Березка» Толю Гусева, родила двух красивых детей, которых вырастила Толина мама Мария Максимовна, так как родители были постоянно в гастрольных поездках, зарабатывая на жизнь семье и на кооперативную квартиру. Галя и тетя Поля были просто замечательными людьми. Умерла Галя от тяжелой болезни в 1991 году.

Ленинград

Приехала, устроилась на работу в 4-ю типографию им. Евгении Соколовой (название в честь революционерки). На холодность дяди и тети по легкомыслию молодости не обращала внимания, но они приняли меня, так как больше не у кого было остановиться. В 1954 году тете Але было всего 33 года, у нее был молодой муж, и на иждивении жила моя младшая сестра. А тут еще и я появилась. Было от чего прийти в ужас. Но я только сейчас задумываюсь об этом.

Я не любила свою профессию. Но не я ее выбирала. На работу ездила как на каторгу, работала спустя рукава. Вне работы жизнь сосредоточилась на хождениях по музеям и театрам города, любовании городской архитектурой, на покупке дешевых книг по архитектуре и истории города. Не буду захлебываться в восторге, описывая все красоты несравненного города.

Однажды в печатный цех, где я работала, зашла девочка из переплетного цеха, сообщив всем, что она завербовалась на стройку по комсомольскому призыву – строить новый город в тундре, на вечной мерзлоте, за 69-й параллелью, который называется Норильск. Что-то показалось мне знакомым в ее словах. Название города! Да там же живет дядя Валя, мамин брат, и его двоюродный брат дядя Миша! А когда она сказала, что при вербовке на стройку дают еще и подъемные – деньги за проезд и на жизнь, - то все мои сомнения и колебания вмиг улетучились, и я решила ехать. Вместе со мной в печатный цех устроилась работать девочка Алла, приехавшая из Луцка поступать в Ленинградский университет. Не пройдя по конкурсу и проработав в цехе месяца полтора, Алла тоже решила ехать в Норильск. Я была рада, что еду не одна.

С работы меня легко отпустили, двухлетний обязательный срок после окончания училища я отработала. Да если бы и не отработала, от таких работников всегда стараются по любой причине избавиться, был бы повод. На руках – выданная в райкоме комсомола путевка, подъемные, прекрасная погода, лето и надежды, что вот теперь будет все чудесно и все невзгоды позади. Никто по мне не плакал, никто не провожал – я была свободна.

В вагоне поезда все перезнакомились, подружились. Алла была очень хорошенькой, и молодые ребята старались оказаться к ней поближе, а так как в пути мы стали с ней неразлучны, то вроде и я была при деле. А за окнами вагона проплывали большие и малые города, бескрайние поля и леса, громадные, нависающие над поездом мосты, небесные глади изумительно красивые озер и полноводных рек. Дивной красоты картины живой природы навечно запечатлелись в памяти.
Доехали до Красноярска – конечный пункт, а дальше надо было ждать теплохода три дня. О городе у меня не осталось в памяти никаких впечатлений, кроме похода к красноярским «Столбам», и еще поразило обилие мух во всем городе. Теплоход «Александр Матросов» оказался очень комфортабельным, громадным, блистал чистотой и красотой, и даже не верилось, что я поплыву на нем. Погрузились. Нас поместили в не менее комфортабельные каюты. Когда теплоход отчалил и мимо стали проплывать волшебные красоты первозданных крутых берегов с мощной растительностью дремучей тайги, мирно сосуществующей с могучей водной гладью гордого Енисея, мне показалось, что я сплю и вижу волшебный, но почему-то тревожный сон, наверно, от величий увиденного. Плыли несколько дней. Стало намного прохладней. По вечерам на палубе устраивались танцы.
Вот и конечный пункт – порт Дудинка. Серый унылый городок с бесконечными кранами, навевавшими тоску. Долго ждали местного поезда под названием «кукушка». Железная дорога от Дудинки до Норильска была одноколейной. Наконец нас посадили в допотопные вагоны, наверно, в них перевозили арестованных. Поезд шел невероятно медленно, мимо мелькали, как в замедленном кадре, чахлая растительность, худосочные низкие березки. «Кукушка» часто останавливалась и подолгу стояла. Казалось, что так ехать будем всю жизнь. Спасала солнечная, но уже прохладная осенняя погода и любопытство: что это за город, который мы должны построить?

Норильск

В ленинградском райкоме комсомола нас уверяли, что строительство Норильска – это комсомольско-молодежная стройка, что мы едем на пустое место и должны быть горды, что на вечной мерзлоте за 69-й параллелью, в продуваемой холодными ветрами тундре мы построим город. Я до поры до времени была глубоко убеждена, что Комсомольск-на-Амуре и Магнитогорск построили молодые комсомольцы-энтузиасты, а не заключенные, страдающие от дикого холода и недоедания, подгоняемые автоматами и злыми овчарками.

Норильск возник перед глазами, как одна из сказок Шехерезады. Способствовала этому и чудесная, солнечная, теплая погода. Я поняла, что с мечтой о жизни в палатках придется распроститься. Настоящий город – похож чем-то на Ленинград. В центре – драматический театр, ювелирный магазин, ресторан «Таймыр», прямые чистые улицы, к городу примыкал небольшой парк с заполярными березками и кустами и всеми необходимыми для парка атрибутами. Вокруг же города дымили многочисленные трубы заводов и фабрик, перерабатывающих чуть ли не всю таблицу Менделеева.

Нас поселили в общежитии по адресу: Заводская, №26. Общежитие находилось в стороне от центра города – Старый город. Напротив нашего общежития через дорогу находился дом культуры, назывался он ДИТР (Дом инженерно-технических работников), построенный заключенными, в нем играл оркестр, но уже из бывших заключенных, куда почти каждый вечер, освоившись в новой обстановке, мы бегали на танцы. Впервые в жизни я стала жить в общежитии. Наконец-то у меня появилось жилье. В комнате было пять кроватей. Возраст моих соседок – от 18 до 22 лет. Трое из Ленинграда, двое из Кронштадта.

По приезде нас всех распределили на подсобные работы, так как ни у кого из нас не было соответствующих специальностей, с окладом 70 рублей. Конечно, гроши, но мы не умели ничего делать. Все мы, живущие в одной комнате, решили питаться вместе, собрали необходимые деньги на питание и зажили дружной коммуной. Но потом оказалось, что не совсем дружно, иногда одной девочке присылали из дома какие-то посылочки с едой, которой она ни с кем не делилась и ела в уголке, отвернувшись от нас.

Как только мы приехали, к нам в общежитие стали приходить вербовщики с разных заводов или строительных контор, чтобы отобрать нужных для них людей. Так я попала с небольшой группой в ремонтно-строительный цех никелевого завода. Нам выдали рабочую одежду с рукавицами, на зиму шикарные белые, очень теплые овчинные полушубки, валенки, и мы вышли на работу. Мастер нас привел в пустующее помещение, где с потолка что-то капало, и сказал, что мы будем выкладывать полы метлахской плиткой, чтобы капающая сверху, через потолок, какая-то химическая жидкость не разъедала полы. Никогда никто из нас этим не занимался, но мы ползали по полу. Сверху уже не на пол, а на наши головы капали ненужные производству остатки таблицы Менделеева. Но никто не облысел почему-то. Мастер был молодым, но вредным, из местных, наверно. Он презирал всех комсомольцев-энтузиастов, недоплачивая деньги. Подумаешь – приехали тут с материка! Тоже мне строители! И ненавидел нас. Но зато после работы мы были свободны. В общежитии на первом этаже располагалась большая ванная комната, в которой в ряд стояло несколько ванн, штук шесть. Когда-то, наверно сто лет назад, ванны были наверняка белыми, но при нас они были коричневого цвета от ржавчины, но где-то надо было приводить себя в порядок. И в этом уголке цивилизации приводило себя в порядок и занималось стиркой всё двухэтажное общежитие. Затем после работы мы направлялись в город, солнце заходило поздно, и в нашем распоряжении был весь долгий вечер. Мы бродили по красивым улицам, не ведая тогда того, что он был, по выражению старожилов, «построен на костях заключенных». Позже я просветилась.

Прошло какое-то время, и я решила навестить своих родственников и познакомиться с дядей Валей, которого до этого никогда в жизни не видела. Кажется, они были рады; у него уже было три очаровательных ребенка, старший Гера учился в третьем классе. Я была у них несколько раз, но всегда уходила с каким-то камнем на душе. Дядю Валю постоянно «пилили» необразованная теща с молодой женой, - то он выпьет, то еще что-то. Запьешь от такой жизни. Серая унылая жизнь. А дядя Валя был духовный, образованный человек, интеллектуал. К моему приезду в Норильск он уже жил на поселении без права выезда куда-либо, работая начальником планового отдела Горстроя. Вырвался из Норильска только через двадцать лет.

Двоюродный брат дяди Вали Михаил Васильевич Ким тоже был сослан в Норильск по одной и той же статье. Они, прибыв на место с первой партией заключенных, - «зэки-первооткрыватели», - вместе отбывали срок. Он тоже был женат, и у него родился физик, умница и добрейшей души человек – иначе не скажешь. Когда я приехала в Норильск, Володя учился в десятом классе и дружил с Гошей Муравьевым. Гоша окончил операторское отделение ВГИКа и до сих пор работает на 1-м телевизионном канале. Его отец Дмитрий Муравьев был начальником Норильского Горстроя, да еще и интересным мужчиной. Многие норильские красотки были в него влюблены. Чуть позже он стал лауреатом Ленинской премии.

В отличие от дяди Вали у дяди Миши после отбывания срока судьба сложилась творческая, удачная, открывавшая перед ним большие перспективы, и он не преминул этим воспользоваться. Дядя Миша окончил Ленинградский строительный институт, учился в аспирантуре, и его профессия инженера-гидротехника пригодилась сразу же, как он прибыл в лагерь. Дядю Мишу назначили бригадиром строителей, в 1939 году он стал начальником мерзлотной лаборатории, занимающейся, в частности, разработкой новых методов строительства в условиях вечной мерзлоты.

У меня сохранилась статья из газеты, кажется это «Известия», автор В. Лобанов. Привожу выдержки: «Пройдет 25 лет и к проблемам мерзлотоведения широко обратятся научно-исследовательские институты в Москве и Якутске, они изучат опыт строительств города Норильска и Норильского комбината. Ким станет научным консультантом московского НИИ, не получив даже ученой степени. Его метод произведет технический переворот в наиболее трудоемкой части строительств на Крайнем Севере – нулевом цикле. Двадцать пять лет спустя появятся первые каменные дома в Магадане, а шахты Воркуты перестанут расползаться по швам. Двадцать пять лет спустя Норильск займет одно из первых мест в стране по комфорту жилых помещений, а сама проблема жилья уйдет в воспоминания. Пройдет четверть века, а Ким все так же будет работать по 19 часов в сутки… Награжденный медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг, он получит еще орден Ленина и три серебряные медали ВДНХ СССР. За разработку и внедрение прогрессивных методов фундаментостроения на вечномерзлых грунтах при строительстве Норильского комбината и города Норильска М.В. Киму будет присуждена Ленинская премия 1966 года… Он умер на работе, приехав в командировку в Красноярск на доклад. Тело привезли в Норильск и похоронили 9 сентября 1970 года». Дяде Мише было 63 года.

Михаил Васильевич Ким – первый слева

В Норильск постоянно прибывали партии молодых строителей со всего Советского Союза. Как грибы стали расти 5-этажные дома из красного кирпича в центре города. И первая заслуга в этом строительстве принадлежала Михаилу Васильевичу Киму. Он показывал мне кипу статей и журналов, переводных и не переводных, на разных языках и, конечно, был горд и рад. Так жаль, что он рано умер.

Однажды меня, активную комсомолку, назначили агитатором. Надвигались не помню какие выборы. И я пошла по адресам. Была суровая зима. Мои избиратели жили на окраине города в балках. Захожу, вижу большую корейскую семью, в свое время репрессированную, жившую на поселении. Объяснила им, с какой целью я пришла. Видя родственную душу, они стали расспрашивать, кто я. Когда я сказала им, что я внучка Ким Ман Гема, они очень удивились и оживились. Люди они были пожилые, простые, не знаю, из какого сословия, но, оказывается, хорошо помнили дедушку. Один кореец сказал: «Вы знаете, какой это был великий человек! Он с простыми людьми здоровался за руку!». Фраза дословная. Я им сказала, что дедушка умер, - тогда ведь ничего о нем не знала и не могла им рассказать о том, что в 1938 году в возрасте 52 лет он был расстрелян.

Года через полтора стали расселять наше первое общежитие. Дядя Миша помог мне устроиться в лучшее общежитие ИТР в центре города на Советской улице. Это было весной 1958 года. Там была квартирная система, комната на двух человек. Все бытовые условия, батареи горячие. На улице зимой 40-50-градусные морозы, а в помещении благодать. Осенью прибыла большая группа москвичей, молодых специалистов, выпускников Горного, Архитектурного, Геологического, Бауманского и многих других институтов. Все красивые, молодые и веселые. Общежитие заполнялось, и не только москвичами. Выпускники институтов и техникумов из разных городов СССР тоже стали прибывать и селиться в нашем общежитии.

С моим приездом в Норильск жизнь провела незримую черту – жизнь до Норильска и после. После была лучше и интереснее, вначале тем, что было, где жить. В 22 года я получила спальное место в общежитии, это уже для меня было неслыханным счастьем после долгих московских скитаний. Новые знакомства вселяли в душу только радужные надежды. В этом возрасте все легко преодолевается: 40-градусные вьюжные морозы и нескончаемые зимние дни-ночи, когда тоскуешь по солнцу, и наступившие долгожданные краткие летние денечки, когда солнце ни на минуту не заходит за горизонт. Чтобы ночью оно не докучало своей яркостью и не мешало спать, завешивали окна суконными одеялами, имитируя сумерки. В нескончаемые зимние трескучие морозы с ветрами вдруг образовывался оазис: ветер стихал, и в кромешной темноте вспыхивало во всю видимую широту и высоту необъятного заполярного неба волшебной красоты северное сияние, расцвеченное всеми цветами радуги. Захваченная необыкновенным зрелищем, забываешь о морозе и любуешься, задрав голову, сказочной феерией, пока не заболит шея.

…И тогда повеет ветер странный
и прольется с неба страшный свет.
Это Млечный Путь расцвел нежданно
садом ослепительных планет….

На этом я думаю закончить первую половину моих воспоминаний о жизни, прожитой мной неважно, но тем не менее, прожитой.

Мои воспоминания о детстве не претендуют на то, чтобы вызвать жалость читающих к девочке, оставшейся без родителей, благодаря страшной политике государства, направленной на уничтожение ни в чем не повинных людей. О чудовищных пытках, которым эти люди подвергались перед полным уничтожением, написано много воспоминаний, жутких в своей правдивости. Мое сиротское детство ничто по сравнению с судьбой 5-летнего сына Генриха Ягоды (о самом Ягоде здесь речь не идет), который в одночасье остался сиротой и был отправлен в детский приют где-то в Сибири (читай детская тюрьма, ничем не отличавшаяся от взрослой), а единственная его бабушка оказалась совсем в другом концлагере. Иногда бабушка каким-то образом получала от малыша, заключенного ребенка, весточки-письма. Как-то писем долго не было, но все-таки пришла записка, в которой ребенок пишет: «…бабушка, если ты думаешь, что я тебе не писал потому, что я уже умер, то я еще не умер…» (из воспоминаний Лариной-Бухариной). От этих строчек маленького ребенка – осязаемая физическая БОЛЬ!!! Вот вам и лозунг: «Дети не отвечают за поступки своих родителей».

Выйдя на свободу, Ларина-Бухарина пыталась отыскать следы сына Ягоды, но не нашла. И таких детских судеб не пересчитать, но, думаю, достаточно одного примера. Был и показательный детский дом, интернациональный, в г. Иваново, где жили и воспитывались в тепле и сытости дети высокопоставленных родителей, в основном иностранных революционеров, которые тоже томились в сталинских застенках или были расстреляны. Я очень завидовала детям, которые жили в этом детском доме, и мне так хотелось туда попасть. О том, что такой детский дом существует, я уже знала в 10-летнем возрасте. О нем трубили по радио, писали в газетах, в журналах печатали фотографии счастливых детей и их воспитателей. Рефрен был один: только в Советском Союзе у детей, оставшихся без родителей, может быть такое безоблачное детство. И параллельно тысячи неведомо где сгинувших детей – в болезнях, голоде и холоде, ответивших только своим рождением за так называемые «проступки» своих родителей. И где она – эта «слеза» Достоевского?

Думаю уместно к вышесказанному привести здесь текст Постановления Политбюро ЦК ВКП(б), вышедшего 5 июля 1937 года: «…Все жены изобличенных изменников Родины правотроцкистских шпионов подлежат заключению в лагеря не менее как на 5-8 лет, а их дети до 15-летнего возраста берутся на государственное обеспечение».

Еще хочу воспроизвести по памяти рассказ Варвары Арсеньевны Енукидзе, которую арестовали только за то, что она была женой сына известного в те годы Трифона Енукидзе (до расстрела в 1937 году Т. Енукидзе по рассказам внук Бежана Енукидзе был директором Гознака). Этот рассказ я услышала от нее в 60-х годах, уже, Боже мой, прошлого века. Она запомнилась мне умной, энергичной, талантливой и очень красивой женщиной, несмотря на все те страшные беды, которые ей довелось пережить.

Варвару Арсеньевну арестовали тут же, как только она отдала 4-летнего сына на попечение своей мамы. Ночью пришел «воронок» и ее втолкнули в уже переполненную людьми машину, двери захлопнулись. По пути следования стояла гробовая тишина, и в этой тишине вдруг взвился женский крик, который не прекращался ни на минуту: «Я не шпионка, я не шпионка, я не шпионка!!!». Варвара Арсеньевна сказала, что эту фразу женщина выкрикивала по-немецки. И была она молодой немецкой антифашистской.

В один из хмурых, холодных осенних дней Варваре Арсеньевне определили место отбывания наказания, и она с другими арестантами оказалась на плоту, который должен был доставить их по реке Каме к месту назначения. Людей на плоту было много, и вдруг, когда уже плот отплыл и оказался на середине реки, раздался душераздирающий, уже полузабытый ею, но знакомый крик: «Я не шпионка!» - и она увидела, как молодая девушка метнулась к краю плота, бросилась в ледяные воды Камы и на глазах у всех утонула.

И еще немного о судьбах детей.

Для меня судьба маленького ребенка, сына Ягоды, - самая страшная. Самая счастливая (я думаю, что можно так сказать) – судьба Вивиан Пак – это интернациональный детский дом. Но ее судьба, как лотерейный выигрыш, одна на миллион. Судьбы же остальных детей – а имя им легион – оказались разными. Детям меняли фамилии, рассеивали по детским домам, которые были сродни тюрьмам, некоторых забирали родственники и т.д.

Прочитаны «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, «Погружение во тьму» Волкова, страшные рассказы Разгона о быте в сталинских лагерях. Я всегда помню его рассказ о том, как рыли заранее круглые неглубокие ямы-могилы для обреченных на смерть заключенных. Привозили в «воронках» живых людей, раздевали догола в 40-50 градусные морозы, и конвоиры велели им прыгать в эти круглые ямы. Люди кричали нечеловеческими голосами, отчаянно сопротивлялись, но их толкали голых в эти круглые мерзлые могилы, заставляли сворачиваться калачиками и кричащих, живых, засыпали землей. Что это? Кто мы?

Варлам Шаламов пишет: «…Если бы мне пришлось повторить свою жизнь…вспоминая все, что мне пришлось перенести, я покончил бы с собой где-нибудь в пароходном трюме, еще не приехав в Магадан…».

И Даниил Гранин: «…Что это был за страх, трудно себе ныне представить. Нечто мистическое, которое больше страха смерти, страх, от которого цепенела мысль…».

Но первым автором воспоминаний об ужасах сталинских репрессий был, конечно, А.И. Солженицын с рассказом, опубликованным в журнале А.Т. Твардовским «Новый мир», - «Один день Ивана Денисовича». Мнение Анны Андреевны Ахматовой: «Эту повесть обязан прочитать и выучить наизусть – каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза».

Все прочитанное об этом Времени как будто из какого-то жуткого фантастического романа, - но нет, это время моего реального детства. Я говорю именно о Времени, потому что тогда мне, ребенку, тот парализующий страх был неведом. А ведом он был мама и папе, дедушке и бабушке, дяде Вале и дяде Жене, дяде Леве и тете Алле.
И сколько еще литературы мемуарной, от прочтения которой стынет кровь в жилах, потому что это ПРАВДА. И люди читают и не знают, что делать с этим грузом прочитанного, - не изменить мир этими примерами. И все продолжается и будет продолжаться?..

Иногда мне говорят, что никому уже сейчас не будет интересно читать об этой поре прошедшего «моего» времени, что все уже написано и описано самими очевидцами, а теперешнему поколению тем более это все не нужно. Но ведь есть и неравнодушные. И пусть «…пепел Клааса стучит в мое сердце…».

«Но кто может сказать, что будущее станет лучше настоящего? Ведь нити находятся вне рук человеческих» (Мамлев Юрий. Изнанка Гогена. М., Вагриус, 2002).

Кратово. Ст. Отдых, 2003 год