Исторический раздел:

Воспоминания узников ГУЛАГа


Воспоминания узников ГУЛАГа. 


Источник: http://mustagclub.ru/blog/vospuzn_gulaga_1/

Белых Петр Иванович – родился в 1917 г. Зам. начальника ст. Новокузнецк-сортировочный.
Арестован в 1937 г. Осужден на 8 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах.

В конце декабря 1933 года я вынужден был оставить школу и поступить на работу в Араличевский транспортный отдел г. Сталинска списчиком вагонов.

 

Расставшись со школой, я, чтобы заглушить свои переживания, с головой ушел в новую для себя жизнь и быстро освоился на производстве.

Начальник отдела Петр Демьянович Иголкин относился ко мне с большой теплотой и называл меня сынком. Почти каждый день, уходя на обед, он брал меня с собой. Завидев меня на пороге, дети кричали: «Мама, мама, пришел еще один сынок!».

Ровно через год Петр Демьянович взял меня за руку, привел к начальнику железнодорожной станции и сказал: «Здесь ты пробьешь себе дорогу». Не прошло и одного месяца, как с меня потребовали свидетельство о рождении. Мне не было еще 18 лет, и грозило увольнение с работы. Я сказал об этом Петру Демьяновичу. По его совету я был направлен на определение возраста к врачу Жеребцовой. Вместо меня в кабинет вошел мой двадцатилетний друг Шарапов Саша. Мне показалось, что прошла целая вечность. Двери кабинета резко распахнулись и с криком: » Вот тебе и 18 лет!» – вылетел с бумажкой Саша. Я замер от страха, но все обошлось. Должность коммерческого конторщика я освоил быстро и через полмесяца сдал испытание на «отлично». Мой переход совпал с передачей станции в постоянную эксплуатацию, и меня избирают секретарем комсомольской организации. Шел 1935 год. Я был неосвобожденным секретарем, но меня тем не менее вызывали на все совещания и активы, проводимые в Управлении Томской железной дороги. И уже тогда в повестку дня включали вопросы об усилении бдительности и разоблачении врагов народа.

В то время начальником Томской дороги был Ваньян Андрей Львович. Перед назначением его на должность газеты «Гудок», «Железнодорожник Кузбасса» писали о нем, как о соратнике Кагановича Л.М. Это был молодой, красивый, опрятно одетый в форменное обмундирование человек. Он обладал ораторским искусством и был всеми любим. В июне на дорожном активе, после своего доклада о бдительности, он спросил начальника станции Новосибирск-пассажирский: «Вот вы, начальник станции, хоть одного врага разоблачили?» Начальник станции, чрезмерно толстый, небольшого роста, торопливо вскочил: » Товарищ начальник дороги, разоблачили багажного весовщика!» Ваньян с возмущением оборвал его:»Какого врага?! Блоху разоблачили. Надо настоящих врагов разоблачать!»

Через несколько дней, возвращаясь с аттестации, мы прочитали в газете «Железнодорожник Кубасса» напечатанную на первой странице жирным шрифтом статью «Выкорчевывать и до конца разоблачать охвостья Ваньяна». Речь шла уже не о нем, а о его референте, который обвинялся в притуплении бдительности. Потом мы узнали, что Ваньян попал в Иркутский «Централ» и, не выдержав пыток, бросился с третьего этажа в лестничный пролет. Впоследствии его реабилитировали посмертно.

В августе этого же года произошел еще один случай. Начальник нашей станции Вайншпок М.З. вызвал к себе меня, зам. начальника по оперативной работе Кривенко и предупредил, чтобы завтра мы со станции не отлучались, так как он выезжает срочно в Новосибирск. Фактически он выехал в этот же день. На второй день прибежала перепуганная домработница и рассказала, что двое из НКВД заявились в квартиру и все перевернули. Вайншпоку таким образом удалось избежать ареста и помог ему Л.М.Каганович. Впоследствии он работал главным инженером Министерства Хлебопродуктов в Москве.

Вскоре арестовали ст.помощника начальника станции Голева. В срочном порядке было проведено собрание. На повестке дня стоял вопрос об исключении из комсомола жены Голева. На собрании присутствовали секретарь ГК ВЛКСМ и следователь НКВД. Голеву обвинили в том, что она не пришла и не заявила о своем муже, якобы участвовавшем в диверсиях. Молоденькая, светловолосая, можно сказать, совсем еще девчонка , она стояла и плакала. Особенно мне запомнилось выступление Анисимова – одного из наших комсомольцев. Он говорил о бдительности и позоре нашей организации за то, что мы не смогли сорвать маску с врага народа Голева . Выразил благодарность НКВД за проявленную бдительность и резко осудил семью Голевых. Мне стало жалко жену Голева и при голосовании я не поднял руки. После собрания меня задержали и секретарь, стуча кулаком по столу, вынес мне устное порицание.

Не прошло и недели, как арестовали Анисимова. Комсомольцы молча, в недоумении, пожимали плечами. Вслед за Анисимовым арестовали Пряхина, Лясицкого, Ковалева и Блинова. Удивительно, что в разгар массовых арестов люди не сомневались в вине арестованных.

Стояли теплые осенние дни. Все еще ходили в летней одежде. После окончания демонстрации в честь 20-летия годовщины Великого Октября я зашел домой и встретился с нашим односельчанином Жилиным. Поздоровавшись с ним, я ушел на станцию и забыл о нем. Позже мать рассказала мне, что Жилин подробно расспрашивал, где и кем я работаю, и ушел с обидой за то, что его не угостили. Этот разговор я оставил без внимания.

Мне еще не было и двадцати , а я уже занимал должность заместителя начальника внеклассной станции с установленным наркомом персональным окладом и был секретарем комсомольской организации. Первым на Новокузнецком отделении дороги за новый метод работы с Кузнецким Металлургическим комбинатом был награжден знаком «Почетному железнодорожнику». Приказом директора КМК т. Бутенко К.И. был премирован велосипедом и черными валенками. По тому времени валенки – это большой дефицит. В газетах «Большевистская сталь» и «Железнодорожник Кузбасса» напечатали очерки обо мне под названиями «Ровесник Октября», «Счастливая юность» и «Мой метод работы». С сообщением об этом методе работы я выступал в кинотеатре «Коммунар» и на собрании в заводоуправлении. На станции и в управлении дороги висели мои портреты.

Знак «Почетному железнодорожнику» мне вручал лично Л.М.Каганович. В Москву на вручение знака мы выехали вместе с секретарем парторганизации Павловым. Поезд Новокузнецк-Москва тогда находился в пути более 4-х суток. В течение всего этого времени я зубрил свое выступление, составленное Павловым. Оно мне запомнилось на всю жизнь:»Получая знак «Почетному железнодорожнику», награжденный Вами, Лазарь Моисеевич, я все силы отдам за великое дело Ленина-Сталина, и буду бороться за 100-тысячную погрузку вагонов в сутки». Перед вручением знака Л.М.Каганович сказал: «Товарищи, сегодня мы вручаем знак «Почетного железнодорожника» самому молодому работнику железнодорожного транспорта».

Железнодорожный транспорт я полюбил с первых дней. Работа всегда доставляла мне радость и со временем я не считался. Хотя однажды мой старший брат Михаил, член ВКП(б), наверное, предвидя недоброе, сказал мне: «Ну, Петька, не перед добром тебя носят на руках!»

Секретарь парторганизации Павлов очень любил меня и при встрече с улыбкой двумя руками пожимал мою руку. Никогда не называл меня по фамилии, только по имени. И вдруг через неделю после встречи с Жилиным вместо приветствия грубо сказал мне: «А ну, Белых, зайди ко мне!» От такой перемены у меня дрогнуло сердце. В кабинете Павлов заявил: «Как же так?! Ты скрыл от нас соцпроисхождение и не сообщил об отце, который был в 1930 г. раскулачен и сбежал из села.» На мои возражения он не реагировал. Оказалось, поводом для этого разговора послужило заявление Жилина, который в праздники был у нас в гостях.

Жилин перед войной ослеп. Он постоянно сидел перед мостом через Абушку и выпрашивал милостыню. Однажды, увидев его, мой старший брат спросил: «Как ты мог заявить, что мы были раскулачены, и отец бежал в 30-м году?» А он ответил: «А я его перепутал с сыном Ипата.» «Вот за это тебя Бог и наказал,» – сказал Михаил.

Выйдя из кабинета Павлова, я сразу обратился к начальнику станции Шубину. Я просил его разрешения на выезд в село за справкой, так как фактически мы никакого хозяйства не имели и числились в бедняках. Без отца я остался, когда мне еще не было одного года. Шубин заявил, что сын за отца не отвечает, и не стоит беспокоиться. В отпуске он мне отказал.

19 ноября 1937 г. в 12 часов раздался телефонный звонок, и мне приказали явиться в Первый дом к начальнику горотдела НКВД Шарашкину. День был солнечный, теплый, я был в форменном костюме, в желтых туфлях, подаренных братом на день рождения. По дороге, напротив своего дома, что по ул.Челюскина, я встретил мать, державшую на руках двухлетнюю племянницу. Она спросила: «Ты куда, сынок? Иди поешь.» Я сказал, что скоро вернусь и побежал. Я не мог предполагать, что это «скоро вернусь» произойдет лишь через 11 лет.

В Первый дом, обнесенный сплошным заграждением, вахтер долго не разрешал пройти. Дошло до скандала: я упорно доказывал, что явился по вызову Шарашкина. Потом дежурный убедился в моем вызове и разрешил пройти. Уже в кабинете следователь заявил мне, что я скрыл соцпроисхождение, пробрался в комсомол на ответственную должность. Не обращая никакого внимания на мои возражения, сделали обыск. Взяли 3 рубля из бумажника и вернули его мне. Затем сорвали петлицы, значок и водворили в камеру. В камере было многолюдно. Я не успел осмотреться, как ко мне подошел один из подследственных и шепотом спросил:» Взор- ванный мост через Абушку восстановили?» «Никто его не взрывал,»-ответил я. Он показал в угол и так же тихо сказал: «Смотри, вот те 5 человек сидят за взрыв этого моста». На второй день мне сообщили, что в камере есть сексот-агент НКВД. Его тоже, как и всех, вызывали на допросы, и вталкивали в камеру. И он жаловался на избиения, хотя следов побоев никто не видел. Таким тоже не позавидуешь. Им от властей пощады не было, если не угодят чем-нибудь. Судьба снова свела меня с ним в 1956 г. Это был П… – машинист Новокузнецкого депо. По его словам, он просидел около полугода и ни статьи, ни срока не имел.

В камеру приносили по кусочку черного хлеба и суп из чечевицы, похожий на деготь. От потрясения я в первые дни никакую пищу не принимал. Не верил в арест. Я думал, что это просто испытывают меня.

С наступлением темноты из камеры то и дело вызывали людей на допрос. С допроса их уже втаскивали волоком. Мой черед пришел через три дня. Мне предъявили на подпись протокол, составленный без меня и не с моих слов. Ко всему сказанному при аресте было добавлено, что я был завербован Голевым. Подписывать я это категорически отказался. На следующий вызов я попал к следователю Марченко, полному человеку высокого роста. Он уговаривал меня, не повышая тона: » Подписывай , сынок, иначе хуже будет».

- Если вы считаете меня сыном, тогда зачем заставляете подписывать явную ложь?

- Зря ты упрямишься , ты можешь смягчить свою участь.

Несмотря на все уговоры, от подписи я отказался.

Примерно в половине второго ночи меня ввели в кабинет начальника горотдела Шарашкина. У меня и в мыслях не было, что я увижу здесь начальника Новокузнецкого отделения Томской ж.д. Семенова. В моем присутствии Шарашкин заставил снять его сапоги и с размаху ударил Семенова по голове так, что у того потекла из носа кровь, и он упал со стула. Тут же Шарашкин крикнул часового, меня увели. Затем меня снова вызвал Марченко. У меня повысилась температура, пересохло во рту, и я попросил воды. Марченко выставил две бутылки пива на стол и сказал: «Подпишешь протокол и попьешь». Я попросился в туалет. Мне пришло в голову, что там можно набрать воды. Зайдя в туалет, я бумажником из сливного бачка зачерпнул воды и пил, пил эту воду. Вошел в кабинет и снова все во рту пересохло. На этот раз садиться не разрешали и Марченко все время старался обратить внимание на выставленное пиво.

Заступивший на смену другой следователь вел себя грубее. Утром в кабинет вошел Шарашкин и с возмущением сказал :»Ну что вы с ним возитесь?» На мое заявление, что я буду жаловаться Калинину, он пригрозил :» Я загоню тебя туда, где Макар телят не пас.»

Тогда, как правило, протоколы допросов принуждали подписывать под пытками. Меня не избивали. Для меня был выбран другой метод: не давали спать и держали до изнеможения на ногах. В результате всего у меня отекли ноги, я больше не мог стоять и вместо подписи написал «нас», что в моем понятии означало «насильно». Однако на это внимания никто не обратил, и я был через десять суток с момента ареста переправлен в Старокузнецкую тюрьму.

В тюрьме меня втолкнули в до отказа переполненную камеру. С первого дня мое место было в углу у параши на полу. Днем сидели съежившись, дремали, никаких передвижений не было. Ночью, не смыкая глаз, прислушивались к каждому шороху. При прикосновении ключей к замку все словно по команде вздрагивали. Дверь открывалась и надзиратель громким голосом называл фамилию и добавлял: «С вещами на выход.» После фамилии выдерживалась пауза, в течение которой у каждого замирало сердце от страха. Вызванные с вещами в камеру не возвращались и на этап не попадали. Исчезали бесследно. Мы прислушивались к стонам и перестукам. Никто не знал ни статьи, ни срока. Знали одно, что нас считают врагами народа.

В декабре выпал снег и похолодало. Во время первой прогулки мы услышали за зоной крик: «Петя, Петя». В толпе я увидел старшую сестру Марию. Она молила конвойных передать мне узелок. По настоянию заключенных, конвой и вахтер смилостивились и разрешили принять шинель, валенки и два кг сала.

В начале января нас, несколько человек, вызвали из камеры с вещами и присоединили к выставленной колонне. Под покровом ночи, в сопровождении конвоя и собак, повели на погрузку. Конвой состоял из молодых солдат, злобно настроенных против нас. Наверняка прошли специальное обучение. Погрузка производилась в эшелон, сформированный из двухосных вагонов. Спешили. Солдаты толкали нас прикладами. Рано утром дверь открыли и бросили, как собакам, соленой кеты и несколько булок черного хлеба. Рыбы приходилось на каждого по большому куску, а воды почти не давали. Староста вагона разделил стены на квадратные участки, и каждый со своего участка соскребал снег для питья. На двухъярусных нарах спать укладывались только на боку.

В пути, не доезжая до станции Усяты, мы попали под крушение. Часть вагонов нашего эшелона были разрушены. О жертвах нам не было известно. Мы только ощутили сильный удар, и многие слетели с нар. Поезд долго стоял, и была большая суета конвоя.

На всем протяжении пути у меня не выходили из головы мысли о матери. Девичья фамилия ее была Богатырева, и я думал, что такая фамилия присваивалась людям, имевшим богатырскую силу. Помню, как в моем детстве она свободно поднимала и переносила кули с пшеницей. Тогда говорили о ней: «Это еще что! Вот до смерти мужа она могла за пояс заткнуть любого мужчину.» Моя мать была стройной и красивой. Семья наша состояла из шести человек. Наш отец имел трех коней, которые считались лучшими в селе. После его смерти их украли; не прошло и двух месяцев, как пала корова, и мы сразу оказались на мели. Все тяготы жизни перешли на плечи матери. Она устроилась на работу уборщицей райисполкома. Одновременно мать занималась огородничеством и даже сеяла пшеницу на одной десятине. Позже старший брат Михаил устроился на кирпичный завод к Кустову.

С малых лет я слышал от матери:»Ты мой кормилец». Она надеялась только на меня. После моего ареста здоровье ее резко ухудшилось. Ее парализовало. Я был единственной ее опорой, и эта опора внезапно рухнула.

В начале декабря мать вызвали на станцию для получения расчета. Убитая горем, с дрожащими руками, она пришла в контору станции. Никто не успокоил ее, не сказал доброго слова. Кто-то шепотом сказал:»Вот эта старая змея вырастила врага». От таких слов ей стало плохо. Она, униженная, в слезах, еле дошла до дома и слегла. Вскоре пришел представитель от гражданских зданий и потребовал немедленно освободить квартиру. А на другой день подошла машина, и мою больную мать, брата и сестру вытряхнули из квартиры, как котят…

В начале февраля 1938 г. нас высадили на ст.Бурея и поместили в буреинский лагерь. На перекличке спросили, кто умеет быстро и красиво писать. Это я умел. И меня определили на работу в учетно-распределительную часть (УРЧ) на заполнение формуляров. Там я встретил Виктора Альгипова. Я знал его по работе на КМК. Он был арестован в 35г. по бытовой статье и после отбытия срока остался работать в системе Сиблага начальником УРЧ. С первого дня он обеспечивал меня продуктами питания. После месячного пребывания Виктор вызвал меня и сказал: «Я не имею права больше держать тебя здесь. Поедешь на заготовки в поселок Чикунду. Ты еще молод и для того, чтобы выжить, старайся избегать общих работ. Соглашайся на любую подсобную. Говори: «Знаю, умею,» – а потом научишься.» Перед отправкой поговорил с начальником лагеря обо мне.

Нас высадили вдали от поселка, в районе вечной мерзлоты, в 360 км севернее ст.Бурея. Сообщение шло только по зимним дорогам, по рекам.

Сначала мы установили палатки для начальства и конвоя. Для себя разжигали днем костры и делали на их месте застил из засохших деревьев. Спали, укрываясь брезентом.

На работу меня не вызывали. Через несколько дней я сам обратился к начальнику лагеря, и мне предложили должность десятника по заготовке строительного леса и шпал. Я быстро освоился, и на глаз определял размеры верхних срезов, пригодных для строительства, размеры для вырезки шпал и количество заготовленного леса.

В конце марта, пока не размыло дороги, начальник лагеря поручил мне привезти медикаменты со ст.Бурея. По возвращении мне доверили их охрану в только что построенном медпункте. А потом начальник лагеря сказал, чтоб до приезда врача я завел журнал учета освобожденных от работы по болезни. Для этого надо было выходить на развод. На вопрос: «Как я могу определить больного человека – ведь я не врач?» , он ответил: «По виду». Так я стал «врачом». На разводе многие теперь меня называли доктором. Я смазывал йодом царапины, давал таблетки от головной боли и желудка. Других медикаментов я не знал и не применял. Все это не волновало меня. Меня беспокоило другое: не дай Бог, кто умрет от моего лечения. Вскоре прибыл вольнонаемный врач-хирург Николай Иванович. Он уговаривал меня остаться с ним и обещал научить кое-чему. Но я боялся мертвых и не согласился. Вернулся на свою старую работу десятником по распиловке леса.

Корреспонденция в лагерь доставлялась верховым. Я всегда ждал его прибытия с надеждой, что он привез документы на мое освобождение. В начале сентября неожиданно для всех поступило приказание об этапировании. На лодках и по бездорожью пешком мы добрались до ст.Бурея. Там я встретился вновь с Альгиповым, и он сказал, что не может оставить у себя ни одного заключенного, которые числятся врагами народа. Так я навсегда расстался с человеком, которому был обязан своей жизнью.

Долго мы тряслись в вагонах, и наконец прибыли в пересыльный пункт Вторая Речка. Перед вселением в бараки нас выставили на поверку. При названии фамилии каждый должен был сказать имя, отчество, год и место рождения. После чего объявляли статью, срок приговора и разрешали задавать вопросы. В основном всем объявляли: КРД (контрреволюционная деятельность) и КРТД (контрреволюционная террористическая деятельность). Почти всем давали сроки по 10-15 лет, а мне – 8. Я задал вопрос:»Почему всем по 10 лет, а мне – 8?» Раздался смех, и администратор сказал: «К тебе отнеслись более точно». Я часто задумывался, отчего за контрреволюционную агитацию дают по 10 лет, а мне за контрреволюционную диверсионную деятельность – 8 лет. То ли учли мою молодость? Или это сделал снисхождение следователь Марченко? Находясь в бараке, я высказал свою мечту, что при выходе на свободу я обязательно расскажу обо всем М.И.Калинину. Один из пожилых со вздохом произнес: «Эх, сынок, что может сделать Михаил Иванович, когда его жена тоже арестована как враг народа».

В пересылочном пункте мы набрали вшей и думали, что они съедят нас заживо. Было очень мучительно переносить их нападение.

Шли разговоры, что нас собирают для отправки на Колыму.

Колыма … Одно это слово наводило ужас. В пересылке рассказывали о колымском произволе и о том, что оттуда возврата нет, что там очень короткое лето, а зимой морозы достигают 60 градусов, и почти не бывает светлого времени. Разговоры об отправке на Колыму сбылись.

В конце сентября нас погрузили на пароход «Дальстрой». Это огромное грузовое судно, трюмы которого вмещали несколько тысяч заключенных. Погрузка шла беспрерывно в течение трех су- ток. В пути находились более десяти дней. Кормили в основном рыбой и поили переработанной морской водой. Выход на палубу не разрешался. Некоторые, не выдержав духоты и морской качки, погибали в пути.

На всю жизнь остался в памяти вечер 7 октября 1938 г., когда нас высадили на колымскую землю в бухте Нагаево. На светлом небе ярко сияли звезды. Один из заключенных, показывая на созвездие Большой Медведицы, сказал:»Запомни, куда нас за- везли,» другой ответил:»Зачем? Отсюда еще никто не сбегал.»

Нас вереницей отправили в транзитную пересылку, которая находилась на четвертом километре. Деревянные дома Магадана выглядели мрачно, будто все стояли под охраной. Сплошные заборы с колючей проволокой да бараки с решетками. От темноты, лая собак и стены конвоя разрывалась душа. Перед размещением в бараке транзитного пункта нас пропустили через санпропускник и произвели прожарку всей одежды. После последней процедуры и такого утомительного перехода мы все спали как убитые. Утром громкими выкриками нас выставили на проверку, затем сформировали в бригады. На второй день вывели на раскопку каналов для ремонта отопительной системы.

Перед выходом из зоны конвой предупреждал: «Шаг влево, шаг вправо – оружие применяется без предупреждения».

В бригаде я был самым молодым и один был одет в форменное обмундирование. Короче говоря, не был похож на заключенного. Мужики из своих заначек доставали деньги и давали мне на покупку махорки. Я без особого труда выходил из-под конвоя. При возвращении я приближался к бригаде и, при малейшем отвлечении конвоя, оказывался на месте.

Через несколько дней заменили гражданскую одежду. Нам выдали новенькое обмундирование. Валенки, байковые портянки, ватные брюки, полушубки, шапки с меховой отделкой и теплые рукавицы. Выдача нового обмундирования подняла настроение в бригаде.

Бригадиром нашей бригады был Константинов, бывший работник политодела Донецкой железной дороги. Он заявил, что нас направили на освоение Севера, и мы должны работать добросовестно. «Поверьте мне,- добавил он,- что не случайно нас не судили, а просто условно объявили постановления троек НКВД «особых совещаний», попомните, что потом все это будет отменено.»

Накануне отправки на прииск, во время работы, к бригаде подошла машина «черный ворон» и в сопровождении конвоя увезли бригадира. Все были в испуге: зачем, куда и почему увезли? Под вечер его вернули в бригаду. Он был, можно сказать, в радостном настроении. Рассказал нам, что начальник Дальстроя Павлов вызвал бригадиров, предупредил их об ответственности за добычу золота. До Павлова начальником Дальстроя был Берзин, который в конце 1937 г. был объявлен врагом народа. Однако среди заключенных о нем шли хорошие отзывы. С вступлением Павлова в должность все политические заключенные были отправлены из Магадана в тайгу. Преследовалось общение заключенных с вольнонаемными. Было отменено введенное дополнительное питание за выполнение норм.

В конце октября нас привезли на прииск «Ударник». В зоне, огражденной в два ряда колючей проволокой, с вышками по углам, были натянуты большие брезентовые палатки, заваленные снегом. В палатках установлены двухъярусные нары и по две железных печки. На работу выходили под конвоем. Работали на полигонах, где вручную бурили шурфы в грунте почти сплошных камней и вечной мерзлоты. 12-часовая работа выматывала все силы. Подъем был установлен за два часа до развода. За это время каждый должен был принести по бревну из тайги для отопления лагеря. Для этого выпускали всех без конвоя. С каждым днем тайга уходила все дальше, и заготавливать дрова становилось все труднее. Трудно было найти сушняк. Доставку дров на проходной контролировала лагерная обслуга. Избивали всех, кто приносил мало. В состав обслуги входили воры, жулики, убийцы, наделенные большими правами. Они были беспощадны к «контрикам», т.е. к нам, политическим. Если кто-нибудь из них проявлял человеческие чувства, их немедленно отстраняли и отправляли на подсобные работы в зону.

В ноябре появились сплошные туманы, начались морозы до 50 градусов. Солнце показывалось в обеденный перерыв, поднималось из-за сопки на минуту и мгновенно скрывалось. По закону на открытом воздухе разрешалось работать при температуре до -50 градусов. Этот закон никогда не соблюдался. На полигонах не было тепляков для обогрева, но не запрещалось разжигать костры. Хотя стоило только подойти к костру, слышался окрик: «Хватит греться!»

Однажды в период самых сильных морозов при возвращении с работы вдруг раздалась команда: «В связи с эпидемией всю одежду сменить!» В зоне запылал огромный костер. Все, что получили в Магадане, было предано огню. Вместо добротных полушубков выдали бушлаты, взамен валенок – бурки на подошве из транспортерной ленты, шапки из байкового полотна и брезентовые верхонки. Одновременно с заменой обмундирования заметно ухудшилось питание. Щи готовились из соленой неочищенной капусты вместе с кочерыжками, вместо каши получали овсяный кулеш без жиринки. Непропеченный хлеб выделяли на бригаду булками. Их разрезали на пайки и раздавали по жребию. Каждый мечтал получить пайку первого отреза от края булки, с верхней и боковыми корками. Это время стало для нас началом чудовищных злодеяний. В зоне стоял стон, крик охраны и лагерной обслуги.

На работу выводили голодных, полураздетых. На глазах увеличивалось число доходяг, на некоторых смотреть было страшно – это были живые скелеты, обтянутые кожей. Из лагпункта в среднем вывозили за сутки по десять трупов. Умирали обычно под утро. До развода трупы скрывали, чтобы получить за них лишнюю пайку хлеба и ложку баланды. Перед выводом на развод трупы стаскивали и укладывали на пол у нар. Затем сообщали администрации. Дальше скрывать было невозможно, так как по окончании развода лагерные пираты проверяли все палатки.

Есть такое мнение, что человек привыкает ко всему. Я очень боялся покойников, а тут в порядке вещей: перешагиваешь через трупы, идешь за баландой и с котелком возвращаешься той же дорогой на свои нары.

В нашем лагпункте было 600 человек, и я про себя хладнокровно подсчитывал: за десять дней умрет сто человек, за двадцать дней двести. Больше двух месяцев мне не выжить. Придет и мой черед.

Характерно, что находясь в невыносимых условиях, от заключенных мне не приходилось слышать злобных высказываний против государства. Некоторые же в тайне, с большим риском для себя, говорили, что волна массовых репрессий проходила не без участия «вождя всех народов». Конечно, единого мнения не было, так как уровень образования среди «врагов народа» был разный. Некоторые, чуть ли не четверть от общего числа, были неграмотными – не могли даже расписаться. В конечном счете люди тешили себя верою в справедливость, мечтали выжить, отдавая работе все силы до последнего вздоха.

За все время мне не довелось встретить в лагпункте ни одного ровесника. Бригада, в которой я работал, состояла из заключенных, которые были старше меня на 10-25 лет и меня оберегали. На полигонах, в забоях зимой я разжигал и поддерживал костры, летом подносил инструменты, ремонтировал трапы. Мне помогали выполнять норму, чтобы сохранить положенный паек хлеба. Кто испытал бурение вручную и гонял тачки по трапам на эстакаду, тот знает какой это непосильный каторжный труд.

Однажды мы вышли за дровами и кто-то сказал: «Вы знаете сколько сушняка за противоположной зоной лагеря?» И мы несколько человек рванули туда. При виде такого сушняка я покрылся холодным потом: это были трупы, сложенные в штабеля. Так мы узнали, что зимой никого не хоронили. Летом привязывали бирку на ногу, сбрасывали в общую яму и зарывали. Незадолго до этого случая один из любопытных, рассматривая трупы в штабелях, нашел живого человека. Тот смотрел на него молча живыми глазами. В зоне началось возмущение, и его вынуждены были вернуть в лагерь. В лагпукте его отогрели, и он чудом остался в живых. Фамилия его Алешин.

В мае земля была еще покрыта снегом. Ночью морозы доходили до -30 градусов. Шли подготовительные работы к промывочному сезону. На полигонах производили мощные взрывы. От места взрыва всех эвакуировали за 2-3 километра. Уходя со всеми, я, при сдаче инструмента, увидел на стенде около участка портрет Калинина, выполненный масляными красками. Мы находились в окружении конвоя. Что бы его забрать, я спрятался, затем снял портрет и укрылся в коробе вагонетки. Взрыв. Дрогнула земля и масса небольших глыб из смерзшегося грунта обрушилась на короб. Я остался жив. Клятва, данная себе, – рассказать обо всем М.И. Калинину, воодушевила меня на такой рискованный поступок. Портрет мне чуть не стоил жизни. Опоясавшись им, я пронес портрет через все этапы, и он до сих пор находится у меня. Однако моя наивная мечта встретиться с Калининым не сбылась.

Однажды, когда закончился монтаж промывочных приборов, в сопровождении большой свиты на полигоне появился начальник Дальстроя Павлов.

Наш бригадир Константинов официально обратился к нему и отрапортовал о том, что питание плохое, что добротную одежду заменили холодной и что в лагере очень большая смертность. В ответ Павлов заявил, что меры будут приняты. В этот же день Константинов был водворен в изолятор и там заживо заморожен. О смерти Константинова в лагере шли разные толки. Одни говорили, что тут расстаралась лагерная администрация, другие, – что это сделано по указанию Павлова. Мне думается, последнее предположение более соответствовало действительности. Павлов был грозой Дальстроя. На прииски он приезжал в сопровождении чекистов. Кортеж из 4-5 черных блестящих машин распадался при подходе к поселкам. На каждом прииске ( Чкалов, Гай-Урья, «Большевик», «Комсомолец») останавливалось по одной машине, и каждая нагоняла страх. Никому не было известно, из какой машины выйдет начальник Дальстроя. При его появлении дрожали не только заключенные, но и все вольнонаемные. Обычно он появлялся на приисках в период окончания строительства промывочных приборов и в разгар промывочного сезона по добыче золота.

Весной обрушивалась цинга, которая уносила сотни жизней. Погибших заменял новый приток заключенных.

Осенью 1939 года на Колыму привезли много узбеков. Обмундирования в Магадане им не выдали и они были одеты в ватные полосатые халаты. С наступлением холодов они гибли, как мухи и к весне не осталось ни одного узбека.

В сороковом нас стали выводить без конвоя. Однако мы находились под постоянным наблюдением лагерной обслуги: десятника, учетчика, проводившего замер выполненной работы и вольнонаемного горного мастера.

В конце года я заболел. Лагерный врач признал двухстороннее крупозное воспаление легких. На выздоровление надежд не было. Однажды, при обходе начальника санчасти, дежурный лекарь, показывая на меня, произнес: «Безнадежный». Я был в таком тяжелом состоянии, что эти слова меня никак не тронули. К удивлению лекарей, я перенес воспаление, и по их заключению был направлен в баню на легкий труд. Я таял в котлах лед и снег.

Мы были совершенно изолированы от мира: были лишены переписки, забыли запах газет. Работая в бане, я познакомился с геологом через заведующего. Через геолога я направил две жалобы и несколько писем домой и даже получил письмо от брата, который писал: «Дорогой братишка, поверь мне, что в советской стране никто невинно не страдал и страдать не будет. Жди скорого освобождения».

Летом на меня обрушилась цинга. На икрах ног появились черные пятна.

О начале войны нам никто не сообщил, но по усилению режима догадались, что в стране происходит что-то страшное. На работу стали водить под конвоем. Запретили выходить на подсобные работы доходягам. Всех без исключения направляли в бригады. В зоне, особенно по утрам, слышался стон, лай собак, крики. Некоторых заключенных вызывали из лагеря с вещами и отправляли неизвестно куда.

На разводе раздалась команда: «Назад, в бригаду, под конвой». Услышав такую команду, я буквально оторопел. «Ну вот мне и крышка,» – подумал я. Еле передвигая ноги, я подошел к старшему по вахте и с испугом спросил: «А мне тоже назад в бригаду ?» Взглянув на меня, он спокойно сказал: «Ступай,» – и махнул в сторону выхода. В охране таких можно было встретить одного на тысячу. Его лицо до сих пор сохранилось в моей памяти. Не могу себе простить, что не узнал его фамилии. Видимо, не надеялся выжить. Я вышел за зону и у меня то ли от радости, то ли от пережитого страха отнялись ноги. С трудом добравшись до бани, рассказал заведующему обо всем случившемся. Бурдыгин – энергичный, волевой, всегда улыбающийся человек, дал распоряжение, чтобы в помещении прачечной я сделал полати и в зоне меня больше не видели. На мой вопрос, как быть с поверкой, которая проводилась ежедневно перед отбоем, и с пайкой, Бурдыгин, хорошо зная, что за неявку на поверку грозит изолятор, уверенно сказал: «Ты что, хочешь дуба дать? А за неявку в зону буду отвечать я и прокормим как-нибудь тебя.»

Как-то он подошел ко мне и сообщил, что Гитлер объявил войну и предупредил: «Смотри, никому об этом ни слова». От такого сообщения я обомлел и подумал, что теперь нашему брату будет хана.

Первая ночь прошла в кошмаре. При малейшем стуке, шорохе или скрипе дверей мне казалось, что пришли за мной. Жизнь в лагере тем не менее шла своим чередом. Работники бани получали продукты сухим пайком и обеды готовили сами. Питание было намного лучше, чем в зоне. Кроме того с нами работал китаец Ван-Ви-Хи. Мы звали его Коля. Он занимался стиркой и глажением белья для начальства и его часто одаряли маслом, хлебом, конфетами. Я изо всех сил старался выполнять свои обязанности. Вставал раньше всех, помогал таскать воду, а это в мои обязанности не входило. Постепенно с обстановкой свыкся, но ночи проводил в тревоге. На полатях у стены каждый вечер делал отметки о прошедшем дне. Относились ко мне сносно, но когда их донимало любопытство, то спрашивали, как я пошел на такое дело. Один из воров, по кличке «Старороцкий», как-то сказал мне: » И зачем ты завербовался? Надо было в воры пойти. Вор завсегда у нас и в лагере, и на свободе в почете.»

Осенью сорок второго была объявлена перепись. Всех без исключения заключенных водворили в лагерь и согнали в одну сторону зоны. Лагерный пункт разделили на две части и поставили охрану. По окончании опроса и сверки с формуляром в сопровождении охраны переводили в палатку другой половины зоны. Наконец я остался один, т.к. моего формуляра не оказалось. После записи моих данных начальство несколько раз уходило и возвращалось, и это продолжалось в течение нескольких часов, которые показались мне очень долгими. В испуге какие только мысли не приходили мне в голову! Потом меня привели в УРЧ (учетно-распределительная часть), там сделали отпечаток большого пальца и установили, что я был списан в архив N 3. Помню как сейчас, в акте было написано: «похоронен головой на восток». Вспоминая эти слова ночью, я часто вздрагивал и просыпался. Один человек из лагерной администрации с усмешкой сказал мне: «Вот видишь, ты был освобожден».

Вся эта ужасная история для меня обошлась благополучно. Весной сорок второго года несколько машин, до отказа набитых заключенными, отправили в Чай-Урьинскую долину, получившую название от реки Чай-Урья, что в переводе с якутского означало солнечная река. До 1939 года там не ступала человеческая нога.

В Чай-Урьинском лагере, как и в «Ударнике», уголовники были в почете. Лагерное начальство и военная охрана пользовались неограниченной властью. Издевательство лагерной обслуги оставалось безнаказанным. И без того урезанное питание не доходило до нас. В хлебе попадались запеченные тараканы, баланда была однообразной и в результате солнечную долину переименовали в Долину смерти. На работу водили без конвоя, однако в забое находились под контролем. Для отопления лагеря за дровами приходилось ходить далеко, а посему подъем был установлен за два с половиной часа до работы. Тяжкий, изнурительный труд и скудное питание привели к массовой гибели заключенных.

Всем уже было известно, что идет война. Мы, униженные и оскорбленные, все-таки верили в победу и предсказывали ее и жили одной мечтой -выжить.

Этот год для меня стал особенно памятным. Находясь в лагере Чай-Урья, я написал два заявления с просьбой отправить меня на передовую фронта, чтобы доказать, что я не враг народа и избавиться заодно от непосильного труда, постоянного унижения и оскорблений. На первое заявление ответа не было. После второго заявления меня вызвали к начальнику лагеря Юшкову. Он облаял меня нецензурной бранью, считая , что мое заявление написано с целью перебраться к фашистам.

Летом 1943 года, когда начальником Дальстроя стал И.Ф. Некишев, который по своей жестокости не уступал Павлову, в Чай-Урьинскую долину прибыл вице-президент Америки Уэльс. К его приезду лагерные пункты со стороны трассы были замаскированы. В его присутствии производили съемку золота с промывочного прибора. На промывочных приборах появились лозунги: «Сколько металла ты дал Родине?», » Помни, что каждый грамм золота – это удар по врагу». Конечно, эти лозунги были не для нас. Нас не призывали, а принуждали.

За время нахождения в лагере мы не видели женщин. В этот же год, мой пятый, по путевке комсомола прибыла Гридасова Мария. Ее назначили начальником промывочного прибора, которому сразу было присвоено ее имя. Гридасова не раз расспрашивала меня, как я в таком возрасте оказался врагом народа. Осенью сообщила мне по секрету, что выходит замуж за начальника Дальстроя, хотя Никишев имел жену, детей и был намного лет старше ее. В разговоре посоветовала мне написать заявление на имя Никишева и обещала свое содействие. Заявление я отправил, но ответа не получил.

Надо сказать, что за добываемое золото заключенные отдавали свою жизнь. За счет бесплатной рабочей силы себестоимость добычи золота была очень низкой. За найденные самородки выдавалось мизерное поощрение.

В конце промывочного сезона 1943 г. меня заставили выкопать яму под столб натяжного устройства. Для облегчения своего труда я нашел выемку. В процессе копки ямы, под небольшим слоем «синюги», я увидел глинистый грунт, в котором просматривалось золото. Об этом я сразу сообщил горному мастеру Пристяжнюку. В результате по всей выработанной площади в «синюге» на несколько метров было вскрыто подобие извилистого ручья, заполненного золотоносным песком. В этой массе было намыто более 20 кг золота. В порядке поощрения мне выдали булку хлеба и 10 пачек махорки.

Наступил 1944 г. Как-то на полигоне я встретил младшего лейтенанта Коренец В.С. Завязался разговор – мы оказались одного года рождения. Он только что прибыл по направлению МВД и работал уполномоченным СВИТЛ. После нашего знакомства Василий Степанович часто приходил в забой и приносил мне продукты. Он был убежден, что я невинно отбываю свой срок, и что впоследствии меня реабилитируют.

С того времени по день его смерти (1978 г.) у нас были крепкие дружественные связи. Таких друзей у меня не было больше никогда. Даже находясь на материке, мы не могли обойтись друг без друга, делили все невзгоды и радовались успехам.

Проходили годы. Наконец, настал день Победы. Все были обрадованы. Помню, даже «доходяги», которые одной ногой были в могиле, оживились и повеселели. Все мечтали получить освобождение или какие-то льготы. Мечты не сбылись, и наши условия ничуть не изменились, и никаких снисхождений для нас не было. Дни были длинными, в работе казалось, как-будто кто-то сдерживает время, но годы проходили своим чередом.

Настал и долгожданный день 19 ноября 1945 г. Прошло ровно 8 лет с момента моего ареста. В этот день от волнения я не находил себе места. Ночь не мог уснуть, она показалась мне бесконечной. Утром ждал вызова на освобождение. Вызова не было, и я решил до развода зайти в УРЧ. На мой вопрос об освобождении получил грубый и короткий ответ: «Освободим, когда придет время.» Я вышел, и меня охватило отчаяние. В забое я встретил В.С.Коренец и не мог сдержать слез. Успокаивая меня, он сообщил неприятное известие. Поступило указание: осужденных тройками НКВД не освобождать до получения особого распоряжения. Распоряжение поступило 26 февраля 1946 г. Даже после это- го работники Чай-Урьинского СВИТЛ сомневались, и только 1 марта 1946 г. вызвали меня на освобождение.

За время пребывания в лагере я направил жалобы на имя Кагановича, Калинина, Вышинского, военного прокурора Томской ж.д., военному прокурору г.Москвы, в Президиум Верховного Совета СССР, главного прокурора ЖДТ. Никогда бы не поверил, если бы до ареста мне сказали, что придется невинно отбывать срок. А в жизни вон как получилось: даже после истечения срока заключения освобождение было задержано более чем на три месяца.

Трудно очнуться и осознать, что переходишь в другую жизнь. Мне, как говорится, повезло. Я чисто случайно остался в живых – наверно, так было суждено. Я познал тяжесть ручного труда и цену горбушки хлеба. Увидел и перенес другую жизнь с совершенно другими законами, законами преступников, наделенных неограниченной властью. Я увидел бесчеловечное отношение власти, жестокости, избиения, постоянные унижения и оскорбления людей, без всякого основания загнанных за решетку и колючую проволоку. У них отнимали человеческое достоинство, пытались превратить в беззащитных животных. Но надо сказать, что такие страдания не смогли сломить русский дух и любовь к Родине настоящих людей. Я выстоял и сохранил в себе достоинство, хотя жуткие воспоминания не оставляют меня до сих пор.

И вот я в ожидании документов на освобождение. И снова переживания. Боялся, что в справке укажут: судим за контрреволюционно-диверсионную деятельность, так числилось в формуляре. По такому документу навряд ли кто осмелился бы принять меня на работу. К моему удивлению, в справку внесли запись:»По делу УНКВД с применением ст.39 Положения о паспортах.» Таким оборотом я был доволен, не придавая никого значения дополнению.

Несмотря на все сложности, через два дня после освобождения, я был принят на должность начальника материально-хозяйственной части прииска Чай-Урья. Для меня это было неожиданно. В этом проявил содействие лейтенант СВИТЛ В.С.Коренец. Оказанное доверие возродило во мне энергию, и я работал, не считаясь со временем, отдавая работе буквально все. Спал в сутки не более 6 часов, и не случайно многие говорили:»И когда только он спит!» В короткий срок я заслужил уважение к себе со стороны руководства и коллектива прииска.

В июне 1948 г. я получил отпуск с выездом на материк на 8 месяцев с учетом дороги. Из Берелеха через Якутск вылетел в Новосибирск. Там добился приема у военного прокурора Томской железной дороги. Это от него в 1940 г. я получил ответ, что осужден справедливо. Я заявил о своем несогласии с его ответом. Он, к моему удивлению, не мог подтвердить, что мое дело рассматривалось. Записав мои данные в журнал, прокурор посоветовал обратиться в Главную Прокуратуру железнодорожного транспорта г.Москвы.

Выйдя из прокуратуры, дал телеграмму матери, но выехать в этот день не мог. В поезде до Новокузнецка не было мест, даже в общем вагоне.

Когда я приехал в Новокузнецк, меня никто не встречал. У дома на огороде я увидел двух женщин. Жена среднего брата узнала меня, подбежала и предупредила, чтобы я был осторожнее, т.к. мать не верит в мой приезд.

Я подошел к матери, тихо сказал:»Мама,» – и обнял ее. Она дрожала и плакала. Руки ее тряслись. Никогда не забыть мне ее слезы, почти все выплаканные за годы разлуки. Она плакала и приговаривала:»Сынок, я думала, больше не увижу тебя». Передо мной стояла не та мать, образ которой я хранил в памяти все эти годы. Старенькая, сухонькая и беспомощная старушка. И самому было невозможно удержаться от слез. Я думал: за что же ей выпала такая жестокая судьба? Сколько же она пережила горя!

Наша мать была очень спокойной. Она никогда не повышала голос, мы слышали от нее только ласковые слова. Она никогда не наказывала нас физически, не была мстительной или злопамятной, непоколебимо верила в Бога.

Побыв немного времени с матерью, я отправился в Москву с большой надеждой добиться правды. На приеме прокурор отдела главной прокуратуры железнодорожного транспорта на мое заявление потребовал предъявить паспорт. Указав в нем на ст.39, вместо ответа по существу предложил мне в течение 24 часов покинуть Москву. «Что касается пересмотра Вашего дела, – можете писать,» – заявил он.

Прокуратуру я покинул с тяжелым чувством, разочарованный и подавленный. Потом какая-то сила потянула меня на Красную площадь. Всматриваясь в Красную площадь и Мавзолей, я подумал:»Все изменилось с виду. Только в людях изменений не вижу».

Я подал письменное заявление на имя Главного прокурора железнодорожного транспорта и выехал из Москвы.

На материке я женился и в декабре с женой возвратился на Колыму. В августе 1949 г. у нас родился сын, и нашей радости не было границ. Жена работала заведующей сберкассой, имела хорошие отзывы. Я продолжал добиваться пересмотра своего дела. Направил жалобы Прокурору СССР и в Президиум Верховного Совета СССР. Руководство прииска, уполномоченные МВД и начальник управления кадров ГПУ полковник Тарасов В.В. верили в мою невиновность и доверяли мне ответственную работу. Вроде было все благополучно. И вот однажды вечером жена приходит с работы с заплаканными глазами. Оказалось, что ее вызвал помполит Шагин и потребовал, чтобы она со мной развелась.

С этого начались постоянные терзания. Шагин снова и снова вызывал жену и, когда она наотрез отказалась лишить сына его отца, он заявил:»Соберем комсомольское собрание и исключим из комсомола за потерю бдительности.»

Куда бы я не направлял жалобы, ответы на них шли одинаковые: «Ваша жалоба проверяется, о результате будет сообщено.» И только в 1950 г. Главный прокурор железнодорожного транспорта Гридин сообщил, что «рассмотрение жалобы задерживается в связи с нерозыском дела». Затем он же сообщил, что жалоба проверена, и оснований для пересмотра не найдено. На мое заявление о несогласии с ответом Гридин 2 октября 1951 г. прислал такой ответ: «Ваше дело пересмотрено, и оснований для прекращения не найдено.»Я был возмущен. Вопрос где и как найти правду мучил меня. И я решил написать небольшое письмо на имя В.И.Сталина:

«Иосиф Виссарионович!

Для меня будет большое счастье, чтобы Вы прочли хотя бы четыре строки моего письма. Работая на ст.Новокузнецк Томской ж.д. заместителем начальника станции, 19.11.1937 г., в возрасте 20 лет, я был арестован и осужден на 8 лет…

С момента ареста я посылал письма Калинину М.И., Кагановичу Л.М., Вышинскому А.Я. и прокурору г.Москвы, Томской железной дороги. Но кроме уведомлений о получении этих писем и что «о результате будет сообщено позже», я ничего не получал…

 

…Знаю, что не имею права отнимать у Вас ценное время, но это время я никогда не забуду. Пишу потому, что я никогда не состоял в контрреволюционной группе и во мне нет ничего антисоветского.

 

Два моих родных брата – оба офицеры, оба инвалиды Отечественной войны, оба члены ВКП(б), один из них умер 5.02.1948 г. от открывшихся ран.

Я даже не верил, что придется отбывать полностью срок и вот теперь, спустя почти пять лет после освобождения мне приходится слушать оскорбления за пребывание в лагере.

Сейчас ставят вопрос об исключении моей жены из комсомола, кроме этого отказали в выезде в Центральные районы.

Я прошу Вас дать указание об ускорении пересмотра моего дела.

4 октября 1950 г.

 

Белых Петр Иванович.»

Объявил это письмо ценным на десять тысяч рублей и 4.10.1950 г. отправил. Кроме того, что оно сдано в секретариат Сталина, я ничего не получил в ответ. А из-за письма пришлось пережить немало: были случаи, когда авторов жалоб на имя Сталина вызывали, и они бесследно исчезали.

Не придавая никакого значения всем моим усилиям доказать свою невиновность, помполит Шагин 18.01.1951 г. организовал проведение комсомольского собрания по поводу исключения из комсомола моей жены. Некоторые выступили в ее защиту, пытались говорить, что я искупил свою вину. Жена мне потом рассказывала, что Шагин вставал и каждому заглядывал в глаза. В конце концов, несмотря на все его старания, из двенадцати членов ВЛКСМ четверо проголосовали против исключения.

После смерти Сталина мне вновь был предоставлен отпуск, и я опять занялся поиском правды.

Отношение органов прокуратуры в Москве резко изменилось. Там я добился приема к Генеральному прокурору. Оставалось уже только открыть дверь и войти, но в приемной меня, узнав, что я прибыл по поводу незаконного ареста в 1937 году, направили меня в другой кабинет, убеждая, что в случае неудовлетворительного ответа пропустят к Генеральному прокурору. Но прокурор обошелся со мной очень вежливо и по-деловому, сообщил, что нашими делами занимаются в МВД и КГБ.

Мне посчастливилось попасть на прием к председателю КГБ Серову. Выслушав меня, Серов спросил мою фамилию, имя, год и место рождения. Затем, после телефонного разговора, заявил мне:»Поезжайте, работайте. За пребывание в лагере Вас никто не имеет права упрекать. А через шесть месяцев Вы будете реабилитированы». Я вышел из кабинета с радостным настроением, но подумал: опять ждать.

По окончании отпуска возвратился на Колыму. Прошло восемь месяцев – ответа не было. Я отправил телеграмму на имя Серова:»Будучи у Вас на приеме 05.09.54 г. получил обещание: через 6 месяцев будет пересмотрено мое дело. Прошло восемь месяцев, ответа нет».

В конце сентября на прииск прибыл капитан. По запыленной форме было видно, что добирался он на попутном транспорте. Мы с ним случайно встретились на улице. Он спросил меня

- Где здесь живет Белых ?

- Белых – это я.

И тогда он сказал:

- Я привез Вам радостную весть.

Невозможно описать радость, которую я тогда испытал. Капитан подробно ознакомил меня с моим делом и сообщил, что Военной Коллегией Верховного Суда СССР от 29.04.1955 г. дело, по которому я осужден, за отсутствием состава преступления прекращено.

Я узнал, что, помимо Жилина, написали на меня ложный донос Гомзаков и техничка. Они подтверждали, что якобы под руководством Голева, ранее арестованного, был организован взрыв цистерны. Я сразу вспомнил Гомзакова – товарного кассира, это был лодырь и карьерист. Не случайно меня привлекли по делу Голева: ведь я не поднял руку на собрании за исключение его жены из комсомола.

То, что я ознакомлен с материалами, по которым был приговорен тройкой НКВД, я должен был держать в тайне. С меня взяли подписку о неразглашении.

После реабилитации выезд мне не разрешили, ссылаясь на отсутствие замены. Только в июне 1956 г., после почти восемнадцатилетнего пребывания на Колыме, мне был предоставлен отпуск с выездом в Центральные районы страны с последующим увольнением.

По окончании отпуска, с небольшой проволочкой, я был назначен заместителем начальника железнодорожной станции г.Осинники. Сбылась моя мечта о работе на транспорте. Было радостное ощущение, как будто с транспортом не расставался.

Не прошло и года, как моему радужному настроению настал конец. Сослуживцы мне сообщили, что начальник отдела кадров Новокузнецкого отделения Пудинов В.П. направил запрос в МПС, не веря, что в таком возрасте я был награжден знаком «Почетному железнодорожнику». Одновременно он поручил начальнику станции Дегтяреву, чтобы «присматривал» за мной. В последующие годы Пудинов и Дегтярев старались очернить мой труд, но это им не удалось.

Только в должности начальника станции я проработал двадцать два года. Станция работала устойчиво. За этот период я был награжден вторым знаком «Почетному железнодорожнику», орденом Трудового Красного Знамени, медалью «За доблестный труд», бронзовой медалью ВДНХ, дважды награжден именными часами, сто одной Почетной грамотой и грамотой ЦК КПСС, а также мне присвоено почетное звание «Заслуженный работник транспорта РСФСР».

Не много наград, но они достались мне не так просто: недоверие, подозрительность, а затем и возраст часто служили препятствием при представлении к награждению.

В марте 1988 года по своей воле я оставил работу на транспорте. В городском комитете народного контроля был внештатным заведующим отдела транспорта и связи, а в городской газете – внештатным корреспондентом.

 

 

Записей не найдено.

Поделиться:

Рекомендуем:
22.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть вторая: «Как машина едет, думаю, сейчас меня заберут»
21.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть первая: «Нас старались ликвидировать»
19.11.2024 | Арнаутова (Шадрина) Е.А.: «Родного отца не стала отцом называть» | фильм #403 МОЙ ГУЛАГ
•Из истории строительства Вишерского целлюлозно-бумажного комбината и Вишерского лагеря
•Створ (лагпункт, лаготделение Понышского ИТЛ)
•ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕПРЕССИИ В ПРИКАМЬЕ 1918-1980е гг.
КНИГА ПАМЯТИ | Любила его всей душой
КНИГА ПАМЯТИ | Национальность свою никогда не скрывал
КНИГА ПАМЯТИ | Главная страница, О проекте