Пермская региональная благотворительная общественная организация
«Центр исторической памяти»

Заново начать писать стихи Шаламову удалось весной 1949 в командировке на реку или, как поэт ее называет, ключ Дусканья. Здесь он жил и работал в поселке лесорубов, в, по выражению одного из главных исследователей Шаламова В. В. Есипова, «отдельной избушке», где расположили фельдшерский пункт. В «Моей жизни» Шаламов рассказывает, что писал «все свободное время» и на всем, что оказывалось под рукой: «на обороте старых рецептурных книг, на клочках оберточной бумаги, на каких-то кульках». Формально освободившись, но не имея возможности уехать, в Якутии Шаламов писал «день и ночь — на самодельных тетрадях».

«Настоящий поэт и настоящий человек»: история любви и история знакомства

Итак, летом 1952 года с короткого письма и двух поэтических книг, началась переписка Варлама Шаламова и Бориса Пастернака, началась как разговор старшего с младшим и продолжилась как диалог двух поэтов об искусстве и жизни. Первое письмо Шаламов писал, видимо, почти без надежды на ответ. Даже адрес сопроводил словами «если захотите ответить». В самом письме, собственно, — только повод к нему:

Борис Леонидович.

Примите эти две книжки, которые никогда не будут напечатаны и изданы. Это лишь скромное свидетельство моего бесконечного уважения и любви к поэту, стихами которого я жил в течение двадцати лет.

Почему же Шаламов пишет именно Пастернаку? Почему отправляет ему стихи? Откуда это «бесконечное уважение и любовь»?

Ответы на эти вопросы — в следующих письмах, воспоминаниях, записях Шаламова и, конечно, в его стихах. На стихи Шаламова Пастернак ответил развернутым письмом, в котором подробно и с примерами разобрал как их положительные стороны, так и недостатки. Но обратимся ко второму ответному письму Шаламова. В первом же его абзаце поэт объясняет, зачем он послал стихи:

Я послал их потому, что в жизни есть всегда какое-то неисполненное обещание, не сделанный поступок, неосуществленное намерение и боязнь раскаяния в том, что обещание, поступок, намерение — не выполнено. Я ощущал долг перед собственной совестью, беспокойство душевное — что я не могу ничем, кроме простого и показавшегося бы странным, письма, благодарить Вас за все то хорошее, чистое и прямое, что было в Ваших стихах и освещало мне дорогу в течение многих лет.

Шаламов вспоминает, как первый раз увидел Пастернака, его чтение «Второго рождения» «не то в 1933 или в 1932 году в Москве в клубе МГУ» и то сильнейшее впечатление, произведенное на него поэтом двадцать лет назад:

Я сидел, забившись в угол, в темноте зала и думал, что счастье — вот здесь, сейчас — в том, что я вижу настоящего поэта и настоящего человека — такого, какого я представлял себе с тех пор, как познакомился с его стихами.

Шаламов после возвращения с Вишеры. 1932. shalamov.ru

Еще одну попытку объяснить самому Пастернаку, «чем П<астернак> был там — и почему стихи Пушкина или Маяковского не могли быть той последней нитью, за которую хватался человек, чтобы удержаться за жизнь, настоящую жизнь», Шаламов делает во время первой встречи поэтов в Москве. Запись об этой встрече сохранилась в записных книжках Шаламова. Но как кажется, красноречивее всего о роли Пастернака для Шаламова говорят его стихи.

Рассмотрим хотя бы первое стихотворение Шаламова из цикла «Стихи к Пастернаку», написанное в 1954 году, то есть между первой встречей с поэтом и окончательным возвращением в Москву. Помимо того, что в стихотворении повторяется и обостряется мысль о жизненной важности стихов Пастернака на Колыме, текст демонстрирует, как хорошо Шаламов в действительности знал его лирику и как внимателен был к каждому его слову и замечанию.

Поэту

В моем, еще недавнем прошлом,
На солнце камни раскаля,
Босые, пыльные подошвы
Палила мне моя земля.

И я стонал в клещах мороза,
Что ногти с мясом вырвал мне,
Рукой обламывал я слезы,
И это было не во сне.

Там я в сравнениях избитых
Искал избитых правоту,
Там самый день был средством пыток,
Что применяются в аду.

Я мял в ладонях, полных страха,
Седые потные виски,
Моя соленая рубаха
Легко ломалась на куски.

Я ел, как зверь, рыча над пищей.
Казался чудом из чудес
Листок простой бумаги писчей,
С небес слетевший в темный лес.

Я пил, как зверь, лакая воду,
Мочил отросшие усы.
Я жил не месяцем, не годом,
Я жить решался на часы.

И каждый вечер, в удивленье,
Что до сих пор еще живой,
Я повторял стихотворенья
И снова слышал голос твой.

И я шептал их, как молитвы,
Их почитал живой водой,
И образком, хранящим в битве,
И путеводною звездой.

Они единственною связью
С иною жизнью были там,
Где мир душил житейской грязью
И смерть ходила по пятам.

И средь магического хода
Сравнений, образов и слов
Взыскующая нас природа
Кричала изо всех углов,

Что, отродясь не быв жестокой,
Успокоенью моему
Она еще назначит сроки,
Когда всю правду я пойму.

И я хвалил себя за память,
Что пронесла через года
Сквозь жгучий камень, вьюги заметь
И власть всевидящего льда

Твое спасительное слово,
Простор душевной чистоты,
Где строчка каждая — основа,
Опора жизни и мечты.

Вот потому-то средь притворства
И растлевающего зла
И сердце все еще не черство,
И кровь моя еще тепла.

Черновик стихотворения «Поэту»

Внимание на себя обращает третья строфа. Если пересказать ее прозаическим языком, лирический герой стихотворения, очевидно, близкий к самому Шаламову признается, что в стихах или с помощью стихов пытался найти подтверждение нравственной правоты заключенных над сотрудниками лагерной системы. Эта мысль вообще часто встречается у Шаламова. Рифму он называл «поисковым инструментом» поэта. Интересно здесь, что строфа оказывается прямым ответом на одно из замечаний Пастернака в его первом письме:

Не утешайтесь неправотою времени. Его нравственная неправота не делает еще Вас правым, его бесчеловечности недостаточно, чтобы не согласясь с ней, тем уже и быть человеком.

Принимая это замечание, Шаламов в то же время полемизирует с другим. Строфа построена вокруг словесной игры со словом «избитый», а именно неуместную, по его мнению, словесную игру критикует в первых присланных Шаламовым стихах Пастернак.

Еще один эпизод, показывающий крайне внимательное отношение Шаламова к каждому замечанию Пастернака, — во второй строфе. Рассуждая о стихах Шаламова все в том же первом письме, Пастернак выделяет и показавшиеся ему удавшимися строки. Среди таких: «Рукой отломим слезы. Такой УЖ тут мороз». По всей видимости, Шаламов сохраняет содержание этих двух строк и обостряет производимый на читателя эффект, поставив «мороз» и «слезы» в рифмующиеся позиции.

Однако вернемся к содержанию текста. Стихотворения Пастернака, заученные наизусть задолго до заключения, предстают некой «основой», последней внутренней опорой для человека, находящегося там, где все моральные соображения и нормы отступают, где человечности места не остается. Стихи наделаются некой сверхъестественной силой, поскольку только они оказываются способны эту норму и человечность в себе сохранить.

Сильной кажется последняя строфа, и она же, как кажется, предлагает объяснение, как стихам Пастернака удалось обрести такую удивительную силу. Рифмующиеся слова «притворства» и «черство» своими аллитерациями и созвучием перекликаются с «творчеством и чудотворством» в финале пастернаковского «Августа», что как бы намекает на чудесную, чудотворную природу стихотворения Пастернака и, вероятно, стихотворения вообще.

Автор: Мария Стовбур, студентка 4 курса образовательной программы «Филология» НИУ ВШЭ.