Исторический раздел:

«Только бы это не повторилось…»


В Медведке Таисья Васильевна Борисова живёт с третьего класса. А на свет она появилась в посёлке Боровском, куда в тридцатых годах были высланы её родители – отец из Смоленской области, мать – из Псковской.

Первые годы жизни на новом месте она помнит хорошо. Родители купили лачугу на окраине посёлка. Четыре стены. Даже крыши не было. Отец был хорошим плотником. Вскоре дом преобразился – появился пристрой со второй комнатой, кухня.

–…Люблю Медведку, – говорит моя собеседница. – Душа болит, когда вижу, как погибает посёлок. Дома рушатся. Не живут в них люди, не поддерживают, не ремонтируют. Работы в посёлке нет, вот и уезжают…

Жизнь посёлка, ставшего ей родным, она знает, что называется, из первых уст. Она педагог. Три года в начале своего трудового пути отработала в школе и ещё тридцать семь лет – в детском саду. А значит, постоянно с людьми работала – с маленькими и большими.

– В детском саду в прежние годы было три группы, в каждой из которых по двадцать восемь детей, – вспоминает Таисья Васильевна. – Это теперь одна группа при школе, которую посещает десяток ребятишек. Кстати, в школе Медведки такая же картина – мало учеников.

О школьных делах она тоже не понаслышке знает. Дочь – учитель начальных классов. Продолжательница, так сказать, династии. И школьные проблемы Таисью Васильевну по-прежнему волнуют. Да похоже, что вся семья делами медведкинской школы занимается. Даже внук из Качканара какие-то лампы для интерактивной доски везёт. Это всё – сегодняшние заботы. Но хранятся в этой семье воспоминания и о других временах.

 

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ТАИСЬИ ВАСИЛЬЕВНЫ БОРИСОВОЙ

…Где-то в середине весны к дому Трошковых (это мои дед, бабушка и будущая мама) ночью подкатил «воронок». Из него вышли какие-то незнакомые люди в военной форме, велели срочно собираться и ехать вместе с ними. Куда и зачем – никто ничего не объяснил, да и разговаривать эти люди не стали, а тем более что-то объяснять. Моя бабушка, Трошкова Наталья Дмитриевна, хотела собрать с собой кой-какие вещи, но дед, Трошков Григорий Васильевич, её отговорил, мол, это недоразумение, зачем что-то собирать? Что их утром же отпустят домой. Тем более, около двух лет назад они горели. Сгорело всё: и скотина, и дом, и все постройки. Да и сам дед сильно обгорел, более месяца провёл в больнице. Они только-только стали, как говорится, отстраиваться на пепелище. Дом был ещё не достроен. Конюшню достроили, из скота были только корова и лошадь. Так что дед никак не мог ожидать, что его семью объявят «врагами народа», а его – «кулаком». Таким образом, конечно, ни утром, ни завтра, ни послезавтра их домой не отпустили. Погрузили в телячий вагон, народу было: тьма-тьмущая… Весь состав состоял примерно из двух десятков таких вагонов, заполненных людьми. Здесь были и старики, и дети, и женщины с грудными детьми на руках. В вагонах было жарко и душно. На весь вагон два маленьких окошечка. Вдоль стен в три яруса были расположены то ли полки, то ли топчаны… Туалета в вагоне не было, молодые стеснялись, не знали, где им справить нужду. Потом кто-то догадался, в углу вагона пробили дыру, а сам угол завесили какой-то большой тряпкой или простынёй. Сделали что-то вроде ширмы. Это и стало туалетом. Стояла вонь. Дети, которые находились с родителями на верхних полках, часто писались, а иногда и хуже... Всё это стекало на нижние полки. Воды не было. Самые смелые открывали окошечко и просили конвоиров почерпнуть в банку или ковшик снега, чтобы растопить его. Но и конвоиры были разные – кто-то мог почерпнуть, а иные только кричали: «Закрой окно! Стрелять буду!» – и крыли матом. Очень многие, особенно пожилые люди и грудные дети, не вынесли такой утомительной тяжёлой дороги…

Ехали долго. К концу второй недели их высадили на какой-то станции. Из рассказа мамы я поняла, что это была Тёплая Гора. До посёлка Промысла шли пешком, там переночевали в каком-то бараке, напротив моста. Утром приехало несколько подвод лошадей. Дети и пожилые люди, кому хватило места, уселись на подводы, остальные отправились пешком. Шли очень долго, часто отдыхали в дороге. К вечеру, когда стало смеркаться, они увидели какой-то полуразвалившийся барак. Кругом была тайга, тайга, тайга… Тут они и остановились, им сказали, что здесь надо построить посёлок, в котором они и будут жить. Часть взрослого населения стала рыть землянки, другая часть вручную валила деревья, корчевала пни… Позже стали строить бараки.

Есть было нечего, да и не из чего. Люди собирали пустые консервные банки, выдалбливали что-то наподобие корытец из дерева, ложки тоже вырезали из дерева. Спецпоселенцам выдавали немного муки и хлеба. Взрослому работающему по 400 грамм в день, неработающему – по 200 грамм.

Люди голодали, ели всё, что могли собрать. Это была и крапива с лебедой, и хвощ, кора и хвоя деревьев… Люди мёрли, как мухи. Началась цинга, опухали и кровоточили дёсны, зубы выпадали… Да и сами пухли от голода. Заболела и слегла моя бабушка, Наталья Дмитриевна. Лечили её настоем молодых сосновых веточек. Пить было противно, но необходимо. Бабушке повезло, она выздоровела, чего нельзя сказать о многих других спецпереселенцах. Чуть окрепнув, бабушка решила бежать на родину, на Псковщину.  Первая попытка не удалась. Её поймали и посадили в карцер, где она провела около недели. Места в нём было очень мало, даже лежать было невозможно: только стоять и сидеть. Вторая попытка побега удалась, через месяц или два она вернулась в Псковскую область.

А в Боровском пошёл мор на детей (острая диспепсия). За сутки умирали по 10-12 детей. Эта участь постигла и моих старших братишек. Один с 1940 года рождения, другой с 1942 года рождения.

В 1943 году умер дед Григорий Васильевич. По всем признакам у него была прободная язва, так как была рвота сгустками крови.

Папа освоил профессию плотника, строил бараки. Когда в 1941 году началась война, мой папа, Шашкин Василий Игнатьевич, подал заявление в комендатуру, чтобы его взяли добровольцем на фронт – ему отказали. Месяца через три он снова подал заявление – ему снова отказали. Так всю войну он и проработал на военных заводах в Салде и Нижнем Тагиле.

Мама работала в забое в бригаде под руководством Михайлова Петра Фёдоровича. Когда оставался месяц до моего рождения, маму перевели на «лёгкий труд», в лес: окапывать деревья по пояс в снегу.

В 1947 году наша семья была освобождена комендатурой из спецпоселения. К нам вернулась бабушка, ведь здесь был похоронен её Гриша.

Я хорошо помню, как мы жили в бараке. Барак был длинный, в нём жили четыре семьи: Шашкины, Кононовы (потом Елсуковы), Базуевы и Дубковы (дед и бабушка Гуляевой Любовь Леонидовны). Напротив стоял такой же длинный барак, в нём жили высланные немцы: семьи Шлегер и Кроммер. С ними мы жили очень дружно. Только старожилы ненавидели спецпереселенцев, называли «кулаками» и «врагами народа». Они старались всячески вредить спецпоселенцам и даже, увидев на улице, переходили на другую сторону и плевали им вслед.

Но всё равно жить стало легче. В посёлке появился магазинчик-лавка. В нём можно было купить самое необходимое. А если чего-то недоставало, то мама вместе с такими же женщинами ходила пешком в магазин на Косью. Это в шести километрах от нашего Боровского. Вместо денег тогда были боны. Это была такая большая денежная бумага, состоявшая из купонов… На каждом купоне стояла определённая сумма. Когда ты покупал продукты на энную сумму, то от боны отрезали купон на эту же сумму. У каждой боны была своя стоимость.

Помню, папа долбил корытце из дерева, а мама солила в нём свежемороженую сельдь. Потом мы купили козочку. Жизнь налаживалась.

В 1951 году многие семьи трудпоселенцев – Мизюкины, Михайловы, Яковлевы, Халтурины, Шитовы, Елсуковы и другие– переехали из Боровского в Медведку.

 

Папу наградили медалью за труд в Великую Отечественную войну. Своим трудом в тылу он тоже приближал День победы. Бедный мой папочка, он так и не успел узнать о своей реабилитации, так как умер в 1989 году, а закон «О реабилитации жертв политических репрессий» вышел в 1991 году.

Мою сестру Нину, маму и меня реабилитировали. Отдел реабилитации Управления внутренних дел прислал нам по реабилитационному листу, где индивидуально каждому выражал сочувствие, как жертвам политических репрессий, невинно пострадавшим от произвола, принёсшему нам много горя, унижений и потерь, которые действительно невосполнимы.

Сегодня Таисья Васильевна на жизнь не жалуется. Активно участвует во всех поселковых делах. За детей радуется. С дочерью живут напротив друг друга – калитка в калитку. Сын, хоть и живёт в Нижневартовске, звонит каждый понедельник. Таисья Васильевна себя богатой бабушкой называет – трое внуков и пятеро правнуков. На стене в комнате целый иконостас из фотографий её большой и дружной семьи.

Об одном только молится – чтобы не повторилось то, что пришлось испытать ей с родителями.

 

Алексей Якимов,

газета «Новости», Горнозаводск, http://gorn-novosti.ru

Фото автора

Поделиться:

Рекомендуем:
22.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть вторая: «Как машина едет, думаю, сейчас меня заберут»
21.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть первая: «Нас старались ликвидировать»
19.11.2024 | Арнаутова (Шадрина) Е.А.: «Родного отца не стала отцом называть» | фильм #403 МОЙ ГУЛАГ
•Чтобы помнили: трудармия, лесные лагеря, Усольлаг
•Карта террора и ГУЛАГа в Прикамье
•Узники проверочно-фильтрационных лагерей
КНИГА ПАМЯТИ | Невиновен, но осужден и расстрелян
КНИГА ПАМЯТИ | Национальность свою никогда не скрывал
КНИГА ПАМЯТИ | Главная страница, О проекте
blog comments powered by Disqus