Одиссея лесничего Николая Тараторина

Автор: Николай Тараторин

Источник

15.03.2021

Слева — Николай Тараторин-старший в 1934 году. Справа — он же в Бутырской тюрьме, 1936 год.

Николай Николаевич Тараторин был расстрелян 28 ноября 1937 г. в 23 часа 15 минут. Ему было 49 лет и один день. Так закончилась история его скитаний: сын крестьянина, монархист, ученый (крупный специалист по лесоводству), Тараторин десятилетиями переезжал из региона в регион в надежде, что его не достанет чека. У НКВД были к нему претензии еще со времен Гражданской, он много раз попадал под арест, хотя политика не слишком интересовала его: главной страстью Николая Николаевича был лес.

Сын Тараторина, тоже Николай, был арестован в сентябре 1938 года, через два года после того, как забрали отца. Тараторина-младшего приговорили к полутора годам лагерей, но досрочно освободили в 1939 г. Он прошел всю войну от Москвы до Вены, а потом всю жизнь пытался докопаться до правды о судьбе отца. Лишь в девяностых он узнал из документов архивов КГБ, что Тараторина-старшего расстреляли. А определить, где покоится его тело, удалось только в 1997 году благодаря изысканиям Юрия Дмитриева, который обнаружил места массовых захоронений в урочище Сандармох.

Николай Николаевич Тараторин-младший написал об отце воспоминания, где реконструировал его удивительную судьбу, а его дочери Нина Николаевна Розанова и Наталия Николаевна Смит дополнили текст устными семейными историями, выдержками из газет и архивными документами. В течение этого года воспоминания выйдут в составе второго тома книги «Место памяти Сандармох», а сейчас мы публикуем историю Николая Тараторина с небольшими сокращениями.

«Умная голова, да дураку досталась»

Николай Николаевич Тараторин родился 27 ноября 1888 года в селе Воскресенском Екатеринбургского уезда Пермской губернии. Его отец по окончании военной службы работал лесосмотрителем в Каслинской лесной даче на Урале. Сохранилась публикация 1907 года, в которой Николай Сергеевич делится своим опытом борьбы с лесными пожарами. В конце брошюры, обращаясь к своему будущему читателю, автор надеется, что его советы и опыт помогут «…уменьшить число пожаров, сократить расходы на их тушение и этим сберегут лес. И тогда я, старый лесник, любящий природу, а особенно лес, буду вполне вознагражден за свой маленький труд».

В семье превыше всего почитали Господа Бога, Государя Николая Александровича и его, Николая Сергеевича, чье слово было законом. Его жена Анна Саввишна умерла в августе 1896 года. Николай Сергеевич в том же году женился вторично – осиротевшему дому и детям нужны были хозяйка и мать.

Сыновья Михаил и Сергей решили стать военными, служили офицерами в Царской армии, воевали в Первую Мировую Войну, а затем в армии Колчака. В отличие от братьев, Николай Николаевич решил идти по стопам отца-лесничего. Вот что он пишет в автобиографии, конфискованной при обыске 25 марта 1936 г. и подшитой ко второму тому «Дела # 244380 НКВД» [П-66038 – ГАРФ]:

«Когда мне было 13 лет, я в 1901 году из-за притеснения мачехи бежал из дома в Кыштым к тетке и поступил на службу в Главное Управление Кыштымскими горными заводами на должность мальчика-практиканта в Лесотаксаторскую чертежную. Жалованье мне было дано 2 рубля… Два года я проработал мальчиком-практикантом при чертежной и дослужился до оклада в 10 рублей, кроме того имел хороший голос, пел в соборном хоре солистом и получал 6 рублей. Всего 16 рублей. В то время это было много, и мне хватало.

/…/ 15-летним мальчиком я написал басню на Управляющего Южным горным округом инженера Карпинского, всесильного в то время на всем южном Урале. Он чем-то рассердил меня – мальчишку, и я высмеял его в басне. Басня попала Карпинскому, и он вызвал меня… Наутро, дрожащий от страха, явился я в «Господский дом»… /Карпинский/ сунул мне мою басню и сказал: «Читай вслух!» Я молчал. «Читай!» Дрожа от страха и сквозь слезы, прочитал ему вслух. Карпинский постучал мне пальцем в лоб и сказал: «Умная голова, да дураку досталась. Найди учителя, пусть подготовит тебя за 6 классов гимназии. Поедешь учиться за счет заводов, дурак».

Весь 1903 год я учился у репетитора, коему Карпинский платил из заводских сумм, учился усердно и, обладая способностями, хорошо подготовился. Осенью 1904 г. я выдержал одним из первых огромный конкурсный экзамен в Талицкую среднюю лесную школу (ныне Талицкий лесотехникум), в коем 1906 г. закончил вторым по успеваемости теоретический курс и по отбытии годичной практики по лесоустройству Нязепетровской и Каслинской лесных дач получил диплом за номером 977 на звание лесовода. Как лучший студент лесной школы я был командирован за счет Кыштымского горного округа в Петербургский [Императорский] лесной институт… Числился не студентом, а практикантом у профессора Филиппова».

1906 год. Талицкая лесная школа. Крайний справа — Н.Н. Тараторин.

В 1907 году за участие в студенческой демонстрации Николай Николаевич был лишен права поступления на государственную службу, и лишь личное обращение проф. Филиппова к сенатору Бафталовскому смягчает жандармское решение. В уже упомянутой автобиографии Н.Н. Тараторин пишет об этом времени:

«Приказом по лесному Департаменту от 1 марта 1908 г. право поступления на государственную службу мне было возвращено, но “в местах отдаленных (Восточная Сибирь)”, как говорилось в приказе по Департаменту».

В такое смутное время в апреле 1908 года и прибыл в Енисейскую губернию в г. Минусинск двадцатилетний Николай Тараторин на должность помощника лесничего Сыдинского лесничества.

«Безумное восстание, явно обреченное на неудачу»

Из Воспоминаний сына, Николая Николаевича Тараторина-младшего:

Воспитанный в семье, где боготворили Государя Императора, отец был и оставался до конца своей жизни убежденным сторонником монархии. Много, много лет спустя во время допроса на Лубянке в 1936 году на вопрос следователя НКВД: «Ваши политические убеждения?» – отец ответит: «Монархист! Единственно справедливым государственным строем считаю монархию!»

Подтянутый, стройный, с хорошей выправкой, компанейский парень сразу стал своим в среде молодой интеллигенции города. Вскоре он познакомился с Антониной, “Ниной”, дочерью знатного купца, почетного гражданина города Глеба Захаровича Узунова и племянницей Николая Павловича Пашенных. Оба представляли два именитых купеческих рода, были известными коммерсантами и меценатами. Выбор дочери и племянницы был одобрен, и свадьбу отыграли уже в 1909 году.

В 1911 году, вскоре после рождения дочери Анны (1910 г.), отец был призван на действительную военную службу в 8-ю Сибирскую Стрелковую Артиллерийскую бригаду, квартировавшую в Минусинске.

Отслужив два положенных по закону года, пройдя все ступени солдатской службы от канонира до командира орудия, отец уволился в воинском звании «фейерверкер», по нынешней табели о рангах оно соответствует званию сержанта или старшего сержанта.

Через год после демобилизации в 1913 году в семье Тараториных родилась дочь Александра. В 1911 году появился сын Николай, но он проживет недолго и умрет в 1916 г. от дифтерии. Потом его имя унаследую я. Но до этого пройдет много тревожных и трудных лет, сделавших глубокий надлом в судьбе и жизни отца и всей нашей семьи.

После увольнения в запас отец опять вернулся к лесной работе, приняв под свое ведомство Ермаковское лесничество. По своим лесным качествам оно ничем не отличалось от прежнего, Березовского, но обрело в годы Советской власти известность тем, что на его территории находилось село Шушенское, в котором до 1900 года отбывал срок своей ссылки В.И. Ленин. Впрочем, тогда, в 1913 году, да и позднее, отец не придавал этому факту никакого значения. Его интересовал только лес, и занимался он только лесом. Лес был его неделимой любовью, и только ему он посвятил всю свою жизнь без остатка.

Летом 1914 года началась Первая мировая война. 8-я артиллерийская бригада уходила на фронт. В качестве вольноопределяющегося, то есть добровольца, ушел с нею и отец. Он провоевал три с половиной года и вернулся домой лишь в январе 1918-го с двумя тяжелыми ранениями и орденом Св. Анны. Еще находясь на госпитальной койке, отец узнал ошеломившую его весть об отречении Императора Николая Александровича от престола, а во время возвращения с фронта домой его настигла весть об Октябрьском перевороте в Санкт-Петербурге и о том, что в его далеком таежном и глубоко патриархальном Минусинске установлена Советская власть.

Я знал, что он люто ненавидел Советскую власть. Он ничем не выказывал этой своей ненависти, но и не скрывал ее. Когда я, будучи учеником уже старших классов, читал вслух историю СССР, отец, бывало, взглянет насмешливо на меня поверх своего золоченого пенсне и буркнет:

– Не будь каплуном, не все заглатывай, что блестит. Маленько и мозгОй шевели иногда.

А я думал: почему он, отец, ненавидевший советский строй, советское государство, честно и даже самоотверженно работал на него? Когда он видел, как варварски относятся к лесу его новые хозяева, он переживал трагедию леса как свою собственную. И шел во все партийные инстанции, шел, презирая их, шел, чтобы бороться с их помощью за судьбу своего леса. Он мог, если это могло помочь лесу, склонить свою непокорную голову перед любым партийным или государственным чинушей. Когда он слишком надоедал начальству, его обвиняли во вредительстве и отправляли под следствие. И так было не раз. Оправдавшись, отец возвращался к своему лесу и начинал снова бороться за его судьбу и жизнь.

К лету 1918 года почти три четверти центральных губерний, Поволжье и Урал были освобождены от красных, 26 июня в Минусинске была восстановлена власть Городской Думы. Отец, как и прежде, много публиковался в местных газетах. В статьях за 1918–1919 годы – гнев и крик души за варварство и жестокость по отношению к людям и лесу:

«…Картину бесшабашного вандализма <…> представляют теперь леса <…> Минусинского края. В тех деревнях, где большевизм расцвел пышным репейником (напр. с. Мична), там расхищение общенародного богатства дошло до невероятных размеров… Уничтожается лесной запас целых десятилетий <…> На логические доводы о преступности такого отношения к лесу обычно отвечают: «Теперь свобода, а лесу на наш век хватит» <…> Пощадите природу!»

Однажды его до глубины души потряс случай самопожертвования птицы, застигнутой лесным пожаром. Он рассказал о нем минусинцам в их газете «Труд» от 13 (28) июля 1918 года:

«…Представьте себе тайгу, по которой разлилось море огня. Страшный треск, шум и вой бушующей огненной стихии заглушает человеческие голоса. Невероятная жара, дым и чад заставляют людей через каждые две минуты ложиться на землю, чтобы, уткнувшись носом в траву, хоть немножко продышаться. Все живое в паническом страхе бежит <…> И вдруг рабочие наткнулись на гнездо самки глухаря <…> Бедная, беспомощная птица, сознавая неминуемую гибель, распустив крылья, прикрыла собственным телом гнездо с яйцами, ценой своей жизни спасая будущее потомство. Увидев людей, глухарка еще плотнее прижалась к гнезду и, вытянув шею, как бы молила о пощаде и помощи своего извечного врага – человека <…> Один из рабочих бережно снял птицу с гнезда и отнес ее в безопасное место. И тут несчастная наседка стрелой бросилась назад, к своему гнезду, и вновь закрыла его собой. Я никогда не забуду: у старика, бывалого таежника, закапали из глаз слезы. Схватив лопату, он начал быстро окапывать гнездо, к нему присоединились все остальные. Создав вокруг гнезда земляной остров, они подожгли вокруг него сухую траву, чтобы встречным пламенем заглушить подступавший к гнезду огонь. Птица и гнездо были спасены».

Отец пишет о варварском расхищении леса, об отказе крестьян-заготовителей выполнять плановые лесные поставки: «Теперь свобода. Хочу работаю, хочу нет!» А когда лесоводы и лесники пытаются навести в лесу порядок, взывая к гражданской совести крестьянина, их ждет лютая расправа:

«…здесь, в Сибири, в течение последнего года покойные ученые лесоводы А.И. Черных, В.С. Разсудов, С.К. Линский и наконец курбатовский лесничий Ачинского уезда Тапочкин были зверски замучены при исполнении своих обязанностей, причем последний должен был подвергнуться обливанию водой на морозе до тех пор пока не превратится в ледяной столб!!!»

А вот второй, еще более ужасный эпизод, о котором рассказал отец в декабре 1918 года в статье «Кто виноват?»:

«Свершилось!.. Волна братоубийственной бойни, поднятой людскими отбросами, докатилась и до нас. Группа проходимцев, пользуясь темнотой и невежеством деревенского жителя, спаивая самогонкой косную массу, подняла безумное восстание, явно обреченное на неудачу. В результате сотни трупов одураченных крестьян, оскверненный алтарь церкви села Каратузское, десятки замученных и истерзанных защитников правопорядка…, сотни вдов, обреченных на слезы и вечное проклятие… Довольно народных бедствий, довольно жертв во имя вашего узкопартийного тщеславия! Пощадите, если уж не погибшую отчизну, то хоть тех, кого вы оболваниваете!»

С организацией Минусинского военного района началась мобилизация военнообязанного населения в колчаковскую армию. Мобилизовали и отца, невзирая на его думский мандат. Из-за тяжелых фронтовых ранений его признали негодным к строевой службе в действующих боевых частях, определили в нестроевую службу в качестве «чиновника военного времени» и назначили губернским секретарем Управления начальника Минусинского военного района. А 17 августа 1919 г. вышло постановление о назначении отца комендантом г. Минусинска, которое было напечатано во всех местных газетах. И несмотря на новые общественные и военные должности, главной заботой отца был лес. Он вел борьбу с лесным вандализмом, тщательно изучал и анализировал состояние вверенного ему лесного хозяйства, взывал к сознанию и совести людей, обращался с критикой и деловыми предложениями к властям.

В напряженном ритме проходила жизнь отца в самый разгар Гражданской войны с января 1918 года до самого ее окончания – 1920 года. Условия работы и жизни менялись быстро и непредсказуемо: неразбериха военных событий со сменой властей, непосильные требования, подкрепленные реальными угрозами репрессий и полным отсутствием какой-либо помощи, саботаж и неподчинение крестьян и рабочих ничьим приказам. Все это усугубляли беды, несчастия и трагические события, чередой преследовавшие семью: 24 февраля (8 марта) 1919 г. умер отец жены – Глеб Захарович Узунов, опора всего рода. А через несколько месяцев скончалась и сама горячо любимая жена, оставив на руках вдовца двух дочерей и новорожденного сына – меня, родившегося (по новому стилю) 23 февраля 1919.

В конце ноября 1919 года партизанская [Красная] армия заняла Минусинск. Армией командовал А. Кравченко, бывший агроном Минусинского уезда и бывший прапорщик царской армии. Его «правой рукой» был бывший политический ссыльный, отбывавший ссылку в Минусинске, С. Сургуладзе. Оба они хорошо знали всех чиновников города и прежде всего членов Городской Думы и сотрудников управления начальника Военного района. Это знакомство дорого обошлось отцу. Едва покончив с вооруженной контрреволюцией, советская власть с ожесточением перешла к классовой борьбе с теми, кто не участвовал в военных действиях, но Советской власти не сочувствовал или откровенно ненавидел ее. К этой категории принадлежал и отец. В апреле 1920 года его арестовали и увезли в Красноярск. Отцу поставили в вину все: и думский мандат, и должность военного чиновника, и его комендантскую должность.

Одним из главных обвинений было его участие в подавлении крестьянского восстания в селе Каратузском Дубининской волости, хотя следователям ВЧК было известно, что отец выезжал туда не как каратель, а как корреспондент газеты «Труд». Тогда ему поставили в вину его оскорбительные высказывания в адрес крестьян, рабочих и бойцов Красной Армии, которых он в своих статьях называл «отребьем», «проходимцами», «варварами и дикарями». Его борьбу с лесными браконьерами расценили как классовую ненависть к трудящемуся человеку. «Тройка» губернского ВЧК в своей работе не нуждалась ни в показаниях свидетелей, ни в адвокатской защите обвиняемого. Итог: три года тюремного заключения. По счастью для отца, следствие закончилось в октябре, когда Советская Россия отмечала третью годовщину Октябрьской революции. По этому поводу была объявлена амнистия. Полгода нахождения в следственной камере отцу засчитали за полтора года тюремного заключения, остальные полтора года скостили по амнистии. В августе 1922 отец был выпущен на свободу с обвинением «за участие в белой прессе» (из допроса от 25 мая 1936 года).

С ведома новых властей он возвратился в лесничество к своему любимому делу. Осенью 1922 года ему дали дополнительное поручение: возглавить работу по озеленению города. По жалобе нескольких пролетариев на «контрика-лесничего», отца снова арестовали и снова отправили в Красноярск. Началось следствие. Но теперь его вело не ВЧК, а обыкновенный гражданский суд. Были вызваны в Красноярск и «пострадавшие».

– В чем вы обвиняете лесничего? – спросил их следователь.

– Он нас по-всякому ругал и палкой угрожал! Обзывал лодырями и голодранцами!

– А палкой бил?

– Нас не бил, а других бил или не бил – не знаем. Может, и бил кого!

Я описываю эти эпизоды так подробно, точно сам был их свидетелем потому, что, знакомясь с уголовным делом отца, по которому он был осужден в 1936 году и расстрелян в 1937, я очень удивился, увидев в этом деле все следственные материалы ВЧК за 1920 и 1922 годы. Как видно, обвинительные документы живут гораздо дольше, чем обвиненные по ним люди.

Факты обвинения, предъявленные отцу «пострадавшими», не подтвердились, следователи закрыли дело и освободили отца. Но в Минусинск отец не вернулся, прекрасно понимая, что в там ему жить спокойно не дадут. В городе уже вовсю шла национализация – семьи Узуновых и Пашенных теряли не только свои родовые дома, коммерцию, но и жили под реальной угрозой потери свободы и жизни. Отец не мог навлечь на них еще большие неприятности своим «контрреволюционным» прошлым.

«ЧК ничего и никого не забывает»

Семья обосновалась в Красноярске. Вот как отец говорит об этом времени на допросах:

«В 1922 году Енисейским Губисполкомом я был кооптирован с лесной службы на постройку крупного Лесохимического Кучеровского завода, каковой в ноябре 1923 года закончил и был премирован серебряными часами за # 708853 и 120 товарными (золотыми) рублями».

В том же 1923 году отец получил совет от приятеля, когда-то работавшего в ЧК:

«Закончишь стройку, не вздумай вернуться в Красноярск. Ты думаешь, если ЧК освободило тебя в двадцатом и не занялось тобой в двадцать втором, то оно о тебе забыло? Нет, ЧК ничего и никого не забывает. Рано или поздно они вспомнят о тебе и займутся тобой по-настоящему. Мой тебе совет: уезжай из Сибири как можно дальше и как можно скорее».

Так отец и поступил – бегство продолжалось, наш путь лежал на Урал. С 1923 по 1931 год семья обосновалась в Сарапуле, небольшом провинциальном городке Воткинской губернии (ныне он входит в республику Удмуртия). Здесь когда-то жила семья нашей мачехи Натальи Александровны Боде, происходившей из семьи обрусевших прусских подданных. Весной 1931 года отца вызвали в ОГПУ. Как ученому-лесоводу и ботанику, ему предложили выехать в командировку в Ростов-на-Дону, чтобы «вылечить» гибнущую по неизвестным причинам одну из аллей удивительного лесопарка, принадлежавшего их ведомству. Настойчиво рекомендовалось взять семью. В мае после окончания мной четвертого класса мы отправились в Ростов. К середине августа 1931 года мы с мачехой вернулись в Сарапул, а вскоре получили сообщение, что отца арестовали. На этот раз его выпустили через несколько месяцев.

1923 год. Слева направо: Александра, Анна (стоит), сын Николай, Н.Н. Тараторин, вторая жена Наталья Александровна Боде

А еще через короткий отрезок времени отца вызвали в военкомат и направили на месячный командирский сбор. Со сбора отец вернулся в солдатской шинели, но с тремя красными кубарями (квадратиками) в петлицах, что по нынешним временам означало звание старшего лейтенанта. Да и служебные дела отца заметно пошли в гору, особенно после удачного претворения в жизнь его идеи перевода прикамского лесного массива на методы коллективного крестьянского лесопользования.

Свой опыт отец обобщил в брошюре «Крестьянские лесные коллективы», вышедшей в 1929 году[5]. Это создало отцу солидный авторитет не только в районе, но и в области, а также всесоюзную известность. Примером тому может служить следующий случай. В 1932 году выдающийся советский минералог и геохимик академик А.Е. Ферсман, работая над всемирно известной монографией о драгоценных камнях, вел изыскания в Ильменском минералогическом заповеднике вблизи г. Златоуста. Там он столкнулся с поразившим его аномальным явлением, когда двух-трехгодичные елочки достигали высоты одного метра, в то время как природой было положено им в таком возрасте иметь рост около полуметра. И еще. Некоторые лесные растения, например, грибы, вдруг начинали перемещаться с места на место целыми семьями, точно соблюдая при этом свои места в первоначальном порядке. Например, семья мухоморов, располагавшаяся в форме четкого геометрического круга диаметром около пяти метров, из года в год кочевала с места на место, сохраняя свои места с точностью до сантиметра, за что обрела общеуральскую известность и была названа «ведьминым кольцом». Заинтересовавшись этим явлением, А.Е. Ферсман вызвал для консультации не лесного академика из Москвы, а рядового лесничего из Сарапула, то бишь моего отца. Отец разобрался в этой лесной загадке, за что был удостоен письменной благодарности Академии наук СССР, приглашения, а затем и перевода в Свердловск.

Семья переехала в Свердловск летом 1933 года. Наступило затишье и даже некоторое благополучие. Отцу дали должность с огромным объемом работы и обещали через год-полтора дать квартиру со всеми удобствами в строящемся недалеко от нас жилом массиве «Горсоветовские дома». Отца полностью захватила работа своим масштабным размахом. Подведомственные ему леса раскинулись на огромных просторах Урала от Карского моря до Татарии и Башкирии, от Волги до Оби и Иртыша. Самолетов тогда было крайне мало, да и железных дорог в тех малообжитых краях было негусто. Основные виды транспорта – пароход и лошадки; отец неделями не появлялся дома.

Одновременно отец продолжал и исследовательскую работу, опубликовал за это время несколько научных трудов. Его изобретение – передвижной аппарат для добычи хвойно-эфирных масел (экспорт) – было одобрено и зарегистрировано в научно-исследовательском институте 26 февраля 1931 г. за # 369. Отец также периодически читал лекции по лесотехнологии и военно-химическому делу.

Увы, кажущееся благополучие уже в который раз длилось недолго. Два последовавших друг за другом события встревожили родителей. Не спросив согласия отца, не объяснив причин, его перевели на другую работу – директором Свердловского парка культуры и отдыха. Другая неприятность заключалась в том, что нам дали квартиру, но не в новом доме, как обещали, а в старом небольшом деревянном флигельке. Это обстоятельство не столько обидело отца, сколько насторожило его. И снова, как и в случае с неожиданным и необъясненным переводом на другую работу, на его вопрос «почему?» начальство недоуменно разводило руками.

И на этот раз предчувствие оправдалось – отца арестовали. Глубокой ночью за две недели до наступления нового 1935 года раздался повелительный стук в дверь и кухонное окно. Отец сразу проснулся и начал торопливо одеваться.

– Наташа, вставай. Это за мной!

Стук повторился. Дверь открыла бабушка. Включили свет. Вошли двое. Один, не задерживаясь, прошел в комнату, другой остался у двери. Разговор с отцом был вежливым, коротким и негромким.

Я тоже проснулся, натянул на голову одеяло и, приподняв его за краешек, наблюдал в щелочку за происходившим. Я первый раз видел, как арестовывают людей, хотя слышал об этом много раз: аресты в те времена не были редкостью. Собравшись, отец простился с бабушкой, обнял жену, подошел ко мне, приподнял краешек одеяла, поцеловал меня в лоб и перекрестил.

Отец вернулся через неделю. С удивлением он рассказывал, что его арестовало не привычное ему ОГПУ, а милиция. Из ежедневных бесед со следователем отец понял, что на него заведено солидное дело, в котором фиксируется каждый его шаг и в которое вошли материалы о прошлых встречах с сотрудниками ЧК, ОГПУ, начиная со времен Канска и Красноярска.

Так жизнь отца продолжалась в двух совершенно разных по содержанию плоскостях. Сама работа, связанная со строительством и развитием паркового хозяйства, приносила ему огромное удовлетворение, находила всяческую поддержку у городских властей. В то же время взаимоотношения внутри коллектива все больше обретали напряженный характер. Малейшие неполадки, самые незначительные разногласия усилиями профкома и партийной группы раздувались до глобальных размеров.

Наступила весна 1935, на исходе был апрель – город готовился к празднованию Первомая. В этом году его собирались провести особенно широко и торжественно. Отец был завален заявками на поставку цветов для проведения первомайских собраний. За неделю до Первомая была назначена первая срезка цветов. К ней готовились как к празднику. Но за два дня до этого события резко похолодало, и термометр опустился очень низко за нулевую отметку. Отец заволновался, однако садовник заверил, что отопление работает отлично и теплица в порядке. В день съемки урожая отец надел форменный сюртук и пораньше отправился в оранжерею. На полпути его встретил запыхавшийся от быстрого бега лесник:

– Беда, Николай Николаич! Цветы померзли, погибли все до одного! Все полегли в лежку!

Не прошло и двух часов, как вокруг теплицы появились милиционеры с собаками. Одна за другой подкатывали машины, из которых выходили представители разных высоких инстанций. Одни сочувственно качали головами, другие чинили допросы с пристрастием, третьи делали многозначительные намеки. Конечно, первомайские торжества отлично прошли и без цветов, но вопрос о «цветочной диверсии» сразу встал в полный рост в партийных, административных инстанциях, а в первую очередь – в силовых органах: ОГПУ и милиции. Следствие не привело ни к каким результатам, но отца осудили на общем собрании и исключили из профсоюза. На всякий случай.

«Сегодня ночью арестовали папу»

Как много лет тому назад отец понял, что в Сибири места под солнцем не найти, так и теперь для него стало очевидным, что и на Урале он лишний. Он подал заявление об уходе с должности директора парка.

Отцу предложили должность директора лесопаркового заповедника Кусково. Сначала отца удивило столь высокое назначение, но, побывав на месте, он понял: понимающий дело специалист работать здесь не согласится. Роскошный когда-то парк был заброшен и не ухожен со времен Октябрьского переворота. Часть деревьев редчайших пород варварски вырублены на дрова, искусно подобранные садоводом-художником декоративные кустарники одичали, их заглушила буйная безрадостная поросль. Но выхода у отца не было: либо эта работа, либо никакой. И он взялся за дело с присущей ему горячностью.

Однако прошло совсем немного времени, и органы проявили нешуточный интерес – их насторожила «одиссея» отца: от Минусинска, через Канск, Красноярск, Свердловск к Москве. Были посланы запросы всюду и везде. Получила здесь свою оценку свердловская «цветочная диверсия». За отцом началась слежка, в коллективе нашлись свои осведомители.

Тем временем я с бабушкой оставался в Свердловске до окончания девятого класса и в ожидании получения отцом постоянного жилья. В марте 1936 г. во время весенних каникул я приехал в Москву на всесоюзные соревнования школьников по гимнастике. Сразу же по приезде я поехал навестить родных и, несмотря на радушный и теплый прием, заметил в их настроении какую-то настороженность. А когда я попытался завести разговор о нашем с бабушкой приезде, мне было сказано, что этот вопрос решится нескоро – возможно, мне придется кончать в Свердловске и десятый класс. Я пригласил отца и мачеху на соревнования, передал им два пропуска и ушел. Они обещали прийти, но не пришли. После окончания соревнований, 25 марта я снова отправился к родителям. Меня встретила заплаканная мачеха:

– Сегодня ночью арестовали папу.

Отца увезли на Лубянку, где он и пробыл с конца марта по июль 1936 года. Никаких свиданий и передач в течение всего этого периода не разрешалось. Следствие вел некто Михаил Ильич Соловейчик, печально известный как беспощадный фальсификатор дел, по которым суды ни разу не вынесли оправдательного приговора. Для дачи свидетельских показаний был вызван не только ряд сотрудников Моссовета, Кусковского лесопарка, но и несколько рабочих и служащих парка из Свердловска. Несколько раз в качестве свидетеля вызывалась и мачеха.

25 мая 1936 г. следователь Соловейчик послал по инстанциям запрос о переквалификации предъявленного обвинения. Докладная записка гласит: «Предъявленное ТАРАТОРИНУ обвинение по ст. 58 п. 10 УК переквалифицировать, предъявив ему обвинение по ст. 58 п. 13 и 58 п. 10 ч. 1 УК РСФСР».

В первых числах июля 1936 года следственное дело № 12559, начатое 25 марта, было передано на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР с квалификацией подследственного Тараторина Николая Николаевича как СОЭ – социально опасного элемента. Оно определило Тараторину Николаю Николаевичу, бывшему директору лесопарка Кусково, меру наказания: три года заключения под стражу с отбыванием этого срока в исправительно-трудовых лагерях Белбалтлага в Карельской АССР. Перед отправкой этапа отцу дали короткое свидание с женой, после которого он ушел от нее и от всех нас в иную, абсолютно бесправную жизнь – «жизненный тупик», из которого ему не суждено было вернуться.

Отец находился в заключении уже полтора года. До окончания его календарного срока – 25 марта 1939 года – оставалось ровно столько же. В конце мая 1937 года из управления НКВД пришло разрешение на свидание с отцом. Мачеха выехала в Карелию в Белбалтлаг. По ее рассказу, состояние отца было ужасным: тяжелая форма атеросклероза головного мозга, подавленное состояние и предчувствие близкой кончины. Да и сама она видела, что надежды выжить в ужасных лагерных условиях крайне мало.

И все-таки, даже несмотря на нечеловеческие условия, на болезнь, отец продолжал работу.

Выписка из протокола допроса, 1937 года сентября 17 дня.

Вопрос: – Какие военные изобретения Вы сделали, как реализовали?

Ответ: – В лагере я продолжил начатое мною изобретение и закончил его теоретически, составил к нему три чертежа, подав об этом докладную записку на имя (начальника), но ответа я до сих пор не получил. Изобретение «О применении хвойно-эфирных масел в военно-химическом деле (сжигание аэропланов эфирными маслами в воздухе)». Мне известно, что мое изобретение послано в Москву на имя Глав. Воен. Хим. Управления СССР. В докладной записке я просил, чтобы выслали специалиста-уполномоченного на место, и здесь вместе с ним можно было бы проделать опыт или в крайнем случае меня бы вызвали в Москву… ответа пока нет.

В конце 1937 г. наша семья получила извещение о том, что отец скончался в лагерном лазарете от болезни. Ни даты смерти, ни официального свидетельства о ней, ни места захоронения в извещении указано не было. Только через 24 года безответных обращений и запросов в многочисленные правовые и карательные учреждения и инстанции был получен первый официальный ответ.

Дальнейшие запросы об обстоятельствах смерти и месте его захоронения оставались без ответа. На их выяснение ушло еще 30 лет.

МБ Карелии 6.09.1994 г.

Уважаемый Николай Николаевич!

На ваше заявление о судьбе Вашего отца сообщаем следующее. Ваш отец Тараторин Николай Николаевич, 1888 года рождения, уроженец с. Воскресенское, Челябинской обл., работавший директором Кусковского исторического лесопарка, проживавший в г. Свердловске, ул. Народной Воли, д. 109, был арестован 25 марта 1936 года НКВД в г. Москве и осужден Особым Совещанием при НКВД 14 июля 1936 г. за контрреволюционную деятельность на срок 3 года ИТЛ. Наказание отбывал в Бел-Балтлаге в Медвежьегорском р-не. Конкретно где, не установлено. Отбывая наказание в Бел-Балтлаге НКВД СССР в сентябре 1937 года 3 отделом ББК был необоснованно привлечен к уголовной ответственности за то, что «систематически вел контрреволюционную агитацию среди заключенных, наносил оскорбления в адрес Советской власти».

По постановлению «тройки» НКВД СССР от ноября 1937 года ему была назначена высшая мера наказания – расстрел, который приведен в исполнение 28 ноября 1937 года. Сведений о месте приведения приговора в исполнение, а также о месте захоронения не имеется и установить их не представляется возможным. В период проведения предварительного следствия Ваш отец содержался под стражей на подконвойном пункте 2-го Онежского отделения ББК. Поэтому можно предположить, что приговор приведен в исполнение в окрестностях г. Медвежьегорска.

И.О. начальника УФСК РФ по

Республике Карелия

(зам. Министра безопасности) А.М. Грошев

390 расстрельных приговоров за одно заседание

Летом 1997 г. представителю Петрозаводского общества «Мемориал» Ю.А. Дмитриеву удалось разыскать место массовых расстрелов в окрестностях Медвежьегорска – урочище Сандармох. Это подтверждалось не только раскопками, но и документами из архивов НКВД, которые получили гласность тоже благодаря настойчивости Ю.А. Дмитриева и его помощников. Среди них были документы, проливающие свет на трагичную гибель моего отца.

В анкете подчеркнуты два пункта – 12 и 15. Видимо, сведения, изложенные в них, особо заинтересовали следственные органы НКВД Белбалтлага. Эти же сведения интересовали и органы ВЧК в 1920 г.

В сентябре 1937 г. отец был вызван в следственное подразделение Медвежьегорского отделения ББК. Ему объявили, что он привлекается к уголовной ответственности по обвинению в антисоветской пропаганде и попытке измены Родине. По имеющимся в распоряжении следствия сведениям (доносы лагерных стукачей), он – Тараторин Николай Николаевич, – имея изобретение оборонного характера, пытался через заключенных, осужденных за шпионскую деятельность, связаться с иностранными разведками и передать им техническую идею своего изобретения. Своими разговорами с малосознательной частью заключенных дискредитировал государственных и партийных деятелей страны, призывал к производственной «туфте» (обману) и саботированию работ. Следствие длилось один день и состояло лишь из одного допроса.

Через 2 месяца и 3 дня после допроса, 20 ноября 1937 года, дело отца было передано на рассмотрение Тройки НКВД, которая определила ему высшую меру наказания – расстрел. На этом же заседании было «рассмотрено» еще 390 дел и по всем до одного вынесено то же решение. Если предположить невероятное, что Тройка заседала, не вставая из-за стола, все 24 часа, то и тогда на вынесение смертного приговора на каждого человека было затрачено не более пяти минут!

Вот выписка из протокола заседания Тройки НКВД Карельской АССР от 20 ноября 1937 года за №21 с указанием наиболее характерных «преступлений», послуживших основанием для расстрела людей:

Пор. №	ФИО	Состав преступления и срок, определенный по нему	Решение тройки
17.	Кожин Владимир Андреевич	Потомственный двор. Офицер царской арм. Чл. ВКП(б) с 18 г. 10 л.	Р •
19.	Айзен Гарри Артурович	Сын вл. Пивзавода в Герм. Немец. 10 лет. (Родился в России, добровольно вернулся на Родину)	Р •
	Пигулевский Николай Васильевич	Потомств. дворянин, поч. гр. 10 лет	Р •
60.	Третьяков Александр Иванович	Телохранитель Троцкого. 10 лет.	Р !
84.	Василенко Трофим Акимович	Священнослужитель. Дьякон. 5 лет.	Р
109.	Тараторин Николай Николаевич	Чиновник воен. вр. у Колчака. Комендант Минусинска. 3 года.	Р !
144.	Шеляпина Анастасия Петровна	Жена служ. религ. культа. 10 лет.	Р ?
180.	Стефановский Николай Михайлович	Крупный помещик. 10 лет. (В 1917 г. ему было 13 лет).	Р ?
202.	Гельмерсен Василий Васильевич	Начальник личной биб-ки царя Ник. II. 10 лет.	Р !!!
213.	Ли Ток Ван	Министр финансов Кореи. Дворянин. 10 лет.	Р
227.	Науменкова Мария Иосифовна	Служ. КВЖД в Харбине. Журналистка. 10 лет. (Из них отсидела 8).	Р М
	Ашинов Дауд Юсуфович	Черкес-адыг. Служ. культа. 10 лет.	Р
280.	Шеншакова Анна	Монашка. 10 лет.	Р ?
369.	Демин Андрей	ДЭ. 27 побегов. Срок 13 лет.	Р ?
372.	Орловская Роза	ДЭ. Цыганка. 10 лет.	Р +

Как видно из документов, вся «преступная деятельность» отца касалась событий 1920 – 1922 гг., за которые он уже был осужден в Канске и амнистирован. Ничего нового чекисты навязать отцу не могли, хотя с тех пор прошло 15 лет его активной трудовой и полезной для государства деятельности.

Получив протокол Тройки, исполнители распределяли всех приговоренных к ВМ на группы и назначали дни расстрела для каждой группы, проставив в протоколе знаки, понятные только им самим. Теперь секрет этих знаков знаем и мы.

? – 26 ноября 1937 г. Список №21.

+ – 28 ноября 1937 г. Список №21 (02 ч. 50 м.).

! – 28 ноября 1937 г. Список №21 (23 ч. 15 м.).

О – 2 декабря 1937 г. Список №21.

– – 3 декабря 1937 г. Список №21.

? – 4 декабря 1937 г. Список №21.

– 7 декабря 1937 г. Список №21.

М – 9 декабря 1937 г. Список №21.

Расстрелы начались через 6 дней после вынесения приговора. Вся группа осужденных – 392 человека – были расстреляны за 7 дней в период с 26 ноября по 9 декабря 1937 г. Расстрелы производились ночью. Иногда за одну ночь расстреливали до 118 человек. Всю группу расстреливали 3 человека: Медведев Н.Н., Шондыш и Бондаренко, поочередно по одному-два человека, при обязательном присутствии «нейтрального» представителя НКВД. Под каждым списком расстрелянных ими людей палачи ставили дату, точное (до минуты) время расстрела и свои подписи.

Отец был расстрелян 28 ноября 1937 г. в 23 часа 15 минут.

*******

Николай Николаевич Тараторин-младший, заканчивая свои воспоминания об отце, писал: «В 23 часа 15 минут 28 ноября 1937 года в Карелии в урочище Сандармох, на девятнадцатом километре от Медвежьегорска, была поставлена последняя точка в истории моей семьи. Семьи, в которой прошли мои младенческие, детские, отроческие годы и пять лет юности. Засохла еще одна веточка родового дерева Тараториных – Узуновых. И лишь я один, как оторвавшийся от этой ветки листок, живу в падении на одном из последних своих виражей. На мне и закончится род Тараториных – ничем не знаменитый род уральского крестьянина, выходца из села Воскресенского Екатеринбургского уезда Челябинской области».

А еще он говорил, что в судьбе его семьи, как в капле воды, отразилась история России в 20 веке.

4 октября 2016 года Минюст РФ внес Международный Мемориал в реестр «некоммерческих организаций, выполняющих функцию иностранного агента». Мы обжалуем это решение в суде.