Дело Стуса: от «Лагерной тетради» — к осужденной книге

Автор: Ольга Канунникова

Источник

28.12.2020

Фото: facebook.com/oleksandr.tkachenko.ua

Уже несколько месяцев в Украине идет публичный конфликт вокруг книги «Дело Василя Стуса. Сборник документов из архива бывшего КГБ УССР», посвященной обстоятельствам суда и гибели знаменитого украинского поэта и диссидента. На автора книги, историка и журналиста Вахтанга Кипиани, подал в суд один из ее героев: когда-то адвокат Стуса, а теперь — одиозный политик Виктор Медведчук. По данным Кипиани, Медведчук во время процесса грубо нарушил адвокатскую этику и выступил фактически помощником обвинения. Бывший адвокат, не согласный с такой оценкой, потребовал запретить распространение книги. Суд первой инстанции встал на сторону Медведчука, — и выход книги стал событием национального масштаба.

Рассказываем о судьбе и гибели Василя Стуса, его значении для современных украинцев и о ситуации вокруг книги Кипиани.

Дело о «Деле»

Книга «Дело Василя Стуса», вышедшая в харьковском издательстве Vivat в 2019 году, посвящена расследованию обстоятельств суда и гибели украинского правозащитника и поэта Василя Стуса. В 1970–80-е годы Стус был дважды осужден за «антисоветскую деятельность», получил два лагерных срока. Во время второго заключения, в 1985 году, трагически погиб в пермском лагере. Обстоятельства его смерти до сих пор не выяснены.

Книга Вахтанга Кипиани написана на основе архивных материалов из уголовного дела Стуса, хранящегося в архиве СБУ. В нее вошли и показания свидетелей, лагерные заметки Стуса и его письма из заключения, воспоминания родных и друзей, в том числе его сокамерника Леонида Бородина — последнего, кто видел Стуса в живых.

Один из главных вопросов, который занимал Вахтанга Кипиани, — поведение государственного адвоката на суде с точки зрения адвокатской этики.

Государственным адвокатом на процессе Стуса в 1980 году был назначен молодой юрист Виктор Медведчук, ныне — украинский политик, глава партии «Оппозиционная платформа — За жизнь»; также он известен как «провайдер» российских интересов в Украине. Медведчук представлен в книге как один из главных виновников гибели поэта. Кипиани обвиняет его в том, что он ничего не сделал для защиты своего подопечного и фактически выступил не как адвокат, а как «второй прокурор» на процессе.

Сам политик с таким обвинением решительно не согласен.

В интервью «Радио Свобода» Медведчук комментировал дело Стуса и настаивал, что не нарушил адвокатских норм: «Он был осужден в соответствии с теми законами, которые действовали на то время. К сожалению, он умер, но был реабилитирован только в 1989-1991 годах, когда отменили эту статью».

Между тем, в Украине уже предпринимались попытки проанализировать действия адвоката с правовой точки зрения. Так, правовой анализ дела, проведённый адвокатами Романом Титикало и Ильёй Костиным, говорит о том, что даже по советскому законодательству Медведчук имел для защиты подсудимого необходимые рычаги, но не воспользовался ими и нарушил адвокатскую этику, признав вину своего подзащитного вопреки его воле (Стус во время оглашения приговора в зале не присутствовал).

После выхода книги Кипиани Медведчук обратился в суд с требованием защитить его «честь, достоинство и деловую репутацию» и запретить распространение книги «Дело Василя Стуса».

Медведчук не впервые оспаривает в суде свою адвокатскую роль в процессе над Стусом. Ранее аналогичные иски о защите чести и репутации он подавал против Дмитра Чобота, автора книги «Нарцис, або Штрихи до політичного портрету Віктора Медведчука», а также в отношении ряда украинских СМИ — от газеты «Україна молода» и интернет-издания «#Буквы» до «Издательского дома Медиа ДК», в который входят журнал и сайт «Новое время», а также «Радио НВ».

Однако судебная тяжба вокруг книги о Василе Стусе, одном из самых выдающихся украинских поэтов, привлекла особое внимание. У здания суда в дни заседаний собирались активисты в поддержку автора книги. А в издательстве Vivat дело с самого начала назвали важным прецедентом для современной Украины.

Акция в поддержку книги Вахтанга Кипиани «Дело Василя Стуса»Фото: Денис Прядко/Новое время

Суд несколько раз рассматривал иск народного депутата. Сам Медведчук на заседания не приходил; его интересы в суде представлял адвокат.

19 октября Дарницкий районный суд Киева огласил решение по иску Медведчука. Суд запретил распространение тиража книги Вахтанга Кипиани «Дело Василя Стуса» без разрешения Виктора Медведчука в том виде, в котором книга издавалась ранее. По мнению судьи, некоторые фразы в книге нарушают честь и достоинство истца.

Уже в первые часы после объявления решения суда остатки тиража книги были раскуплены, и издательству пришлось срочно его допечатывать.

Украинское общество ответило на решение суда многочисленными акциями поддержки книги, которые продолжаются до сих пор.

Почему 700-страничная книга о политзаключенном, состоящая по большей части из архивных документов и, казалось бы, представляющая интерес только для историков, привлекла к себе столь пристальное общественное внимание? Почему на протяжении всего года в разных городах Украины непрерывно проходят флешмобы и другие акции в поддержку книги, а ее тиражи, достигшие огромных цифр, продолжают расти?

Для того чтобы понять истоки нынешней накаленной ситуации вокруг «дела Стуса», обратимся к событиям 30-летней давности.

19 ноября 1989 года в центре Киева происходило нечто небывалое. Тысячи людей с желто-голубыми флагами, собравшиеся под окнами серого здания на Владимирской, 33, воодушевленно скандировали: «Позор! Позор! Позор!» Люди несли на руках три гроба. С крыши здания происходящее снимали на камеру.

В этот день в Киеве происходило перезахоронение трех украинских политзаключенных, погибших в середине 1980-х годов в пермских лагерях: Василя Стуса, Олексы Тихого и Юрия Литвина. Организаторы шествия, в числе которых были представители Народного Руха Украины, рассчитывали, что оно стартует с «крестного хода» к месту, откуда началась трагедия этих трех людей — к зданию КГБ на Владимирской.

Перезахоронение украинских диссидентов Василия Стуса, Юрия Литвина и Олексы Тихого в Киеве в ноябре 1989 года

Но никто не рассчитывал, что на проводы политзаключенных соберется столько людей. Парад с участием сотрудников спецслужб киевские улицы видели, наверное, не единожды, а вот многотысячное шествие, скандировавшее «Позор!» под окнами здания КГБ, было зрелищем безусловно невиданным за все годы советской власти.

Несколькими днями раньше родственники политзаключенных, представители общественности и съемочная группа прилетели в Пермский край. После продолжительной осады местного КГБ, под давлением общественности и мощной подписной кампании со сбором подписей деятелей культуры УССР и СССР, родственникам разрешили выкопать и забрать тела с территории пермского лагеря.

Еще досиживали свои сроки последние политзаключенные, еще существовала компартия, еще действовал запрет на возвращение тел узников, которые не отсидели срок. Но в тревожном воздухе тех дней уже чувствовались новые веяния. Многим тогда казалось, что время всевластия спецслужб истекло. Чувствовали это и люди, укрывшиеся в своих кабинетах за стенами монументального здания киевского КГБ.

Процессия, которая двигалась мимо здания КГБ к памятнику Шевченко, к университету, а потом к Байковому кладбищу, больше походила не на траурное шествие, а на «парад победы». В этом «народном перезахоронении» приняли участие десятки тысяч людей. Участники шествия шли с национальными украинскими флагами, и их впервые никто не останавливал, не задерживал и не отбирал флаги. Вдоль дороги стояли люди со свечами, многие по ходу присоединялись к процессии.

На организаторов перезахоронения в КГБ тогда подготовили документы, но дела так и не открыли. Некоторые из них потом станут политиками, депутатами, меньше чем через год будут подписывать Акт провозглашения независимости Украины. А в тот день они встречали в аэропорту Борисполь самолет с телами политзаключенных, шли в многотысячном шествии по киевским улицам и произносили надгробные речи на Байковом кладбище.

Перезахоронение и шествие запустило волну выступлений в республике. Люди, съехавшиеся со всей Украины, по возвращении домой рассказывали об увиденном близким, друзьям, коллегам. Эти настроения очень подходили к духу времени. На Украине зарождалось мощное общественное движение за перемены, за раскрытие правды о прошлом, за открытость архивов спецслужб. Для того чтобы оно победило, понадобилось несколько десятилетий, первый Майдан 2004 года и оранжевая революция 2014-го. Появление книги «Дело Василя Стуса» — один из плодов той победы.

Чем был известен и почему стал так важен Василь Стус десяткам тысяч людей, которые пришли его провожать 19 ноября?

Стус — фигура символическая для поколения украинских шестидесятников. Выходец из крестьянской семьи, родился в 1938 году в селе Рахновка Винницкой области. Семья, обедневшая в результате коллективизации, была вынуждена перебраться из Винницкой области в Донецкую. Старшеклассником, работая на железной дороге, Стус познакомился с запрещенной в Советском Союзе литературой «Расстрелянного Возрождения». После школы, в 1954-м, поступил на историко-филологический факультет Сталинского пединститута в Донецке (ныне — Донецкий национальный университет). Преподавал литературу в Горловской школе.

Окончание пединститута совпало с началом хрущевской оттепели, одним из символов которой в Украине стал поэт и правозащитник Василь Стус.

От «Расстрелянного Возрождения» — к задушенной оттепели

В начале 1960-х Василь Стус поступил в аспирантуру Киевского института литературы и сразу включился в культурную и общественную жизнь города, бурно возрождавшуюся после сталинских «заморозков». В 1965-м вместе с известными украинскими интеллектуалами Иваном Дзюбой и Вячеславом Черноволом Стус выступил в киевском кинотеатре «Украина» перед показом фильма Параджанова «Тени забытых предков». Выступавшие протестовали против арестов украинской интеллигенции. После этого выступления Стус был исключен из аспирантуры.

Василь Стус / Фото: Wikimedia

Позже он участвовал в протестах против ареста известных украинских диссидентов и начавшейся в 1960-х ресталинизации. Был одним из авторов украинского самиздата. Фактически попавший под «запрет на профессию», Стус подрабатывал строителем и кочегаром, при этом успевал писать стихи, литературоведческие исследования и переводил на украинский европейских поэтов — Гете, Киплинга, Рильке, Гарсиа Лорку. Конечно, после исключения из аспирантуры и изгнания из профессии об официальной публикации стихов, переводов и исследований не могло быть и речи.

В классическом труде Людмилы Алексеевой «История инакомыслия в СССР» есть упоминание о том, что основной удар по протестным настроениям 1972–74 годов пришелся на украинскую интеллигенцию.

Семидесятые годы на Украине Алексеева описывает как время жесточайшей реакции, послеоттепельного реванша спецслужб: «Аресты выглядели как часть широко задуманного мероприятия по искоренению национального самосознания украинцев… Основной упор был сделан на тотальное перемещение украинской интеллигенции в категорию “кочегаров с высшим образованием”».

Украина использовалась КГБ как полигон для отработки нового механизма репрессий против инакомыслящих, который после «апробации» в союзной республике распространялся на всю страну.

В январе 1972 года в числе других украинских диссидентов Стус был арестован и осужден по статье «Антисоветская агитация и пропаганда» — за публикацию за рубежом поэтического сборника и написание статей для самиздата. Получил пять лет заключения в мордовских лагерях и два года ссылки в Магаданской области.

В заключении у Стуса изымали рукописи, отказывали в необходимом лечении, досматривали и иногда крали почтовые отправления, не отпускали на похороны отца в Донецк. Чтобы добиться разрешения поехать на похороны отца, Стус вынужден был объявить голодовку и заявил о выходе из советского гражданства.

Отбыв заключение и ссылку, Стус вернулся в Киев. Работал литейщиком, писал стихи и переводил, продолжал защищать политзаключенных. Вернувшись из заключения, Стус совершил шаг крайне рискованный — вступил в полуразгромленную Украинскую Хельсинкскую группу. Учитывая общую ситуацию в республике, в тот момент заявить о вступлении в независимую общественную группу было, по определению Людмилы Алексеевой, поступком камикадзе.

Василь Стус хорошо понимал, что он делает и зачем. «Видя, что Группа фактически осталась без помощи, я вступил в нее, так как просто не мог иначе. <…> Психологически я понимал, что тюремные ворота уже открылись для меня, что на днях они закроются за мною — и закроются надолго. Но что я мог сделать? … Это уже судьба, а судьбу не выбирают. Ее принимают — какую ни есть. А если не принимают, тогда она силком выбирает нас», — писал он позже.

Василь Стус во время первого ареста. 1972 г.Фото: Украинский институт национальной памяти

На свободе Стус пробыл только восемь месяцев.

Уже в начале 1980 года он был арестован во второй раз. Основа второго обвинения — собственные стихи, статьи и членство в Украинской Хельсинкской группе.

Адвокатом на его процессе, несмотря на неоднократные протесты Стуса, был назначен молодой юрист Медведчук.

На диссидентских процессах 70–80-х адвокаты могли немногое. Отменить заранее вынесенный приговор они не могли, в лучшем случае — смягчить. Но некоторые из них пытались насколько возможно защищать подзащитных: собирали доказательства, выявляли в показаниях неточности, занимали активную позицию на суде. После того как были отстранены от ведения дел адвокаты, проявлявшие независимость и пытавшиеся помочь своих подопечным, — такие как Софья Каллистратова, Борис Золотухин, Дина Каминская, — роль государственных адвокатов в судах над правозащитниками свелась к простой трансляции воли начальства.

Суд, который состоялся в сентябре 1980 года, был закрытым. Даже того немногого, что мог сделать адвокат, Виктор Медведчук не сделал — не сообщил родственникам Стуса о суде, во время процесса фактически поддержал сторону обвинения, не воспрепятствовал тому, что Стус в нарушение процедуры был лишён последнего слова и удалён из зала суда; приговор — 10 лет заключения и 5 лет ссылки — был зачитан в его отсутствие.
Узнав о решении суда, Стус воскликнул: «И вы не смоете всей вашей черной кровью поэта праведную кровь!».

Приговор Стусу вызвал широкий международный резонанс. Выдающийся немецкий писатель Генрих Белль требовал его освобождения. Из горьковской ссылки Андрей Сахаров передал обращение в защиту Стуса: «Бесчеловечность приговора украинскому поэту Василю Стусу — позор советской репрессивной системы. Так жизнь человека ломается бесповоротно — это расплата за элементарную порядочность и нонконформизм, за верность своим убеждениям, своему я…».

В лагере Пермь-36, где Стус отбывал заключение, он продолжал писать и переводить. Стихи у него постоянно конфисковывали. Стус страдал болезнью сердца, язвой желудка, у него было общее истощение организма. Из лагеря его возили в Киев на «перевоспитание», пытаясь добиться «раскаяния». В последние годы Стуса регулярно лишали свиданий с родными. В 1983-м администрация лагеря запретила ему присылать стихи и переводы в письмах родным. На волю он уже не вернулся.

27 августа 1985 года Стус объявил голодовку. А в ночь с 3 на 4 сентября погиб при невыясненных обстоятельствах в карцере лагеря «Пермь-36» До начала массового освобождения политзаключенных в СССР оставалось полтора года.

Василь Стус посмертно реабилитирован в 1990 году. В 2005-м ему было посмертно присвоено звание Героя Украины.

После перезахоронения и реабилитации в Украине было сделано многое для увековечивания памяти Стуса.

В 2001 году на здании филфака Донецкого университета был установлен памятный барельеф Стуса. В апреле 2015-го Народный совет самопровозглашенной Донецкой Народной Республики принял решение о демонтаже барельефа. Его демонтировали в ночь на 5 мая. На месте демонтированного барельефа предполагается установить памятник советскому разведчику.

Стена, на которой был установлен барельеф Стуса / Фото: Лариса Лисняк / Facebook

С 2016 года Донецкий Национальный университет, эвакуированный в Винницу, носит имя Василя Cтуса.

В Киеве, Харькове, Одессе, Виннице, Ивано-Франковске и других городах Украины есть улицы, носящие имя Стуса.

В Украине учреждена кинопремия имени Стуса.

В 2019 году вышел художественный биографический фильм о Стусе «Птах душi» («Птица души»), или «Запрещенный».

Книга Вахтанга Кипиани «Дело Василя Стуса» стала еще одним важным вкладом в восстановление исторической памяти, ответом на запрос украинского общества о раскрытии правды о прошлом и одновременно — еще одним решительным шагом к размежеванию с этим прошлым.

Вахтанг Кипиани / Фото: opinionua.com

С Вахтангом Кипиани мы несколько дней не могли договориться об интервью; он не мог отвлечься от важного дела. Дело было не совсем обычным — автор ходил на почту и рассылал свою книгу читателям. После объявления решения суда Кипиани написал в соцсетях, что готов выслать экземпляры книги желающим. С тех пор ему пришлось взять на себя функции отдела распространения: заказы на книгу стали приходить буквально каждый день.

— Вахтанг, расскажите, пожалуйста, что сейчас происходит вокруг имени Стуса в Украине?

— На протяжении последних 30 лет это важная часть современной украинской идентичности. Не для всего общества, но для его небольшой проактивной части. Это началось еще со времен поздней перестройки, когда было перезахоронение Стуса. 18 ноября исполнился 31 год с тех пор, как тело Стуса и двух его друзей вернули из Пермской области. С того времени его имя практически не исчезает сначала из самиздатской прессы, потом из официоза. Он стал частью школьной программы. Есть спектакли о нем и по его произведениям, издана не одна сотня книг о нем или его текстов, есть художественный фильм, есть переводы его стихов на польский, английский, армянский языки. Одним словом, Стус — важная часть современной украинской жизни.

Почему именно Стус? Дело в том, что многие представители культуры — выходцы из села, и они писали и пишут такие рустикальные стихи на консервативные темы. Это тоже высокое искусство, но оно не цепляет современную молодежь. А Стус — представитель городской современной модерной поэзии. И трагическая смерть поэта, особенно в тот момент, когда освобождение было совсем близко, дает основание думать современным молодым людям о Стусе как о потере очень близкой, приближенной к каждому из них, современной им.

Со времен начала независимости, когда статьи о Стусе начали появляться в массовой печати, я начал писать о нем и уже четверть века о нем пишу. Сделал порядка десяти программ, фильмов о нем. И при этом я понимаю, что для многих людей он все равно остался «вещью в себе». Даже те, кто в школе его изучал, как и бывает и с другими школьными авторами, которых «проходят», они остаются непонятными — что-то заставили выучить, и потом о них забыли.

В последние годы в узкой 5–10-процентной группе активной молодежи Стус стал культовой фигурой. Есть принты, футболки с его изображением, одним словом, это модная фигура, которая олицетворяет собой современную городскую культуру.

Мне кажется, что все, что происходит в последние годы вокруг его имени, накапливалось-накапливалось и в итоге прорвалось в историю с моей книгой.

Фото: Twitter Марк Шепель (@markshpl)

Все, что я собрал для этой книги, я собрал или из архива, или из воспоминаний заключенных, или из «Хроники текущих событий» с сайта «Мемориала».

Эта книжка, на мой взгляд, несет также ценную информацию для понимания того, какой важной, сложной и преступной фигурой является Медведчук. Преступной не в криминальном, а в более бытовом смысле слова.

После выхода книги был суд, и общество увидело, что Медведчук готов защищать свою честь и достоинство. И в Украине эти два процесса сейчас идут параллельно — он свою честь и достоинство защищает параллельно с процессом узнавания обществом истории Стуса.

— Как Вы думаете, почему Медведчука это так волнует? Почему ему важна эта сторона его репутации?

— Каждому политику репутация важна, потому что он ее продает избирателю. Если у человека репутация прекрасного врача, то, конечно, было бы плохо, если бы перед выборами оказалось, что у него на операционном столе умер пациент. Это бывает у каждого врача, но зачем перед выборами об этом рассказывать? Это повлияет на решение некоторых людей. Если у юриста блестящая репутация, он академик, заслуженный юрист, орденоносец, доктор юридических наук и так далее — это я перечисляю реальные регалии Медведчука — и вдруг оказывается, что он, будучи адвокатом диссидентов, плохо их защищал — естественно, это влияет на его репутацию как профессионального юриста.

Кроме того, он, на мой взгляд, выстраивает образ «великого и ужасного» — он все может, ему все разрешено, он человек, который вооружен «на все сто» и профессионально, и политически, а тут оказывается, что молодым человеком он ассистировал КГБ на процессах пяти украинских диссидентов, и во всех пяти случаях о нем остались у его подзащитных плохие воспоминания. Выходит, что он не профессионал, он, как написал один из его погибших подзащитных, выполнял распоряжение свыше — а кто был выше советского суда? Хотя есть адвокаты, о которых книжки написаны — например Софья Каллистратова.

В итоге никто не говорит о Медведчуке хорошо. И его репутации «великого и ужасного» юриста и политика это мешает. Хотя он публично занял такую позицию — «мне безразличен был Стус тогда и безразличен сегодня».

— Он утверждает, что и книгу Вашу не читал.

— Да, он так говорит, но я ему не верю. В глазах общества это признак поражения — как же ты подал в суд на защиту своей конкретно персональной чести и достоинства, если ты не знаешь книгу, а твои интересы в суде представляет адвокат? Но у твоего адвоката — другая честь и другое достоинство!

То есть человек очень странно себя показал в этой истории, когда, с одной стороны, Стус ему вроде безразличен, а с другой стороны, в суд он подал уже на целый ряд медиа и на вторую книжку о себе.

Мне кажется, на самом деле ему это больно, ему хочется быть крутым, а он на самом деле лузер, который проиграл все свои дела. Как юрист он не мог их выиграть — я об этом в книге много пишу. Я ему не вменяю это в вину, а общественное мнение, кстати, вменяет. Но он проиграл как человек.

Если он не мог быть человеком в 1980 году, то уже с момента краха КПСС даже те люди, люди, которые боялись, могли бы перестать бояться и оказаться нормальными людьми. Например, «я сделал все что мог, и печально, что судьба сложилась так как сложилась». Но он этого не говорит. Он говорит хамские циничные вещи. Как может погибший клиент быть безразличен адвокату или хирургу? Это говорит больше о нем, чем о его жертве.

— В книге приводится последний известный текст Стуса, «З таборового зошита». Записи, которые он вел в заключении. Это чтение поразительное. И то, что они вообще сохранились и попали на волю, похоже на чудо, потому что ему же не разрешалось записи передавать…

— Это известный документ, он опубликован еще в середине 80-х в украинских диаспорных изданиях. Он несколько раз перепечатывался, а в начале 90-х вошел в шеститомник Стуса.

Вы произнесли слово «чудо» — в этой истории нет чуда. А есть подвиг. Человеческий, гражданский. Не только Стуса, который понимал, что, если эти записи найдут, он получит дополнительный срок или Владимирскую тюрьму, но он должен был каким-то образом передать эти документы на свободу. Его лишали встречи с семьей, и личного шанса передать записи на волю он не имел. Но ему повезло находиться в одной камере с литовским политзаключенным Балисом Гаяускасом. Гаяускас — бывший партизан, который с оружием в руках воевал против большевиков в 1940-х в Литве, был осужден, много лет сидел, потом вышел, опять был осужден и в итоге почти 40 лет просидел в советских тюрьмах.

Им довелось сидеть вместе, и в какой-то момент у Гаяускаса была назначена встреча с женой Иреной. И то ли он предложил Стусу, то ли Стус его попросил, но факт в том, что Гаяускас согласился взять этот маленький сверток в полмизинца и, скорее всего глотнув его, — другого способа не было — вынести на свидание. А потом передал его жене, которая таким же образом его вынесла за пределы лагеря; перед этим ее также обыскивали, включая половые органы и все остальное.

Фото: pmem.ru / Рукопись Василя Стуса «Из лагерной тетради»

Оба они рисковали свободой. Балис вынес из камеры, а пани Ирена вынесла из зоны этот документ. Дальнейший путь его мне неизвестен, скорее всего это была Москва, может, круги Сахарова, потом каким-то образом это попало на Запад.

Мне он нужен был как композиционное завершение книги, потому что в ней говорят все: кагебисты, свидетели, журналисты, Леонид Бородин, который был свидетелем ухода в карцер, но не говорит сам Стус, и у него, получается, права голоса нет.

Он там описывает своих соузников, высказывает свое мнение по поводу политических событий, литературного процесса — одним словом, мне показалось правильным привести эти лагерные заметки. Те, кто будут читать книгу с конца, а таких тоже много, поймут, что Стус — большая фигура и литературная, и гражданская, и человеческая…

— На сегодняшний день ситуация с книгой выглядит так — суд принял решение о запрете ее распространения. Что Вы намерены делать дальше?

— Важный момент в том, что решение суда вышло за рамки исковых требований Медведчука. Это интересный прецедент, в котором мы видим неинформированность судебной системы. Есть альфа и омега закона, в границах которых суд может свою позицию продемонстрировать, но выйти них он не может. Но судья вышла за рамки требований Медведчука. Например, она требует прекратить использование фамилии Медведчука в цитировании или рассказе об обстоятельствах дела Стуса. Медведчук является неотъемлемой частью этой истории, но он не является персонажем ее. Подлость судебного решения — в том, что судья написала, что нет возможности отделить художественную часть произведения от документальной.

Мы к этому, думаю, вернемся, когда дело закончится, потому что человек в здравом уме не может «отделить художественную часть от документальной» в книжке, где вообще нет художественной части! Судье нужно было показать, что это все не верифицируется, поэтому Медведчука нельзя вспоминать вообще. Он имеет право не быть фигурантом художественного произведения. Действительно есть такая норма в ГК, что без согласия человека нельзя написать о нем роман. Так вот, в моем тексте, который не является художественным, никаких ограничений в принципе нет, а вот судья решила, что я не могу, даже комментируя дело Стуса, упоминать Медведчука без его воли, что является полным бредом.

Что касается самих требований. Судья признала три из девяти пунктов — цитат из книги, правдивость которых оспаривает истец — якобы неправдивыми. Это позитивная динамика. Значит, в этом не так много неправды, как Медведчук себе это представляет. Но это говорит о том, что судья не вчиталась внимательно в то, что она предъявила как неправду. Дело в том, что одна из этих трех фраз — это цитата из «Хроники текущих событий». Я цитирую «Хронику», документ 1980 года, который никем никогда не был опровергнут как недостоверный. Поэтому я как историк, цитируя источник — показания человека, который был в зале суда, — не обязан проверять его правдивость.

Мой адвокат и адвокаты издательства Vivat подали заявления в апелляционный суд. Ждем, когда судебная коллегия будет сформирована и начнет рассмотрение дела. Это будет или в декабре, или, возможно, в новом году.

За время после решения суда тираж книжки вырос раза в четыре и сейчас составляет уже десятки тысяч экземпляров; 50 тысяч давно позади, что является феноменальным для книги на 700 страниц о документах КГБ.

Каждый день книжка продолжает продаваться. Спрос на нее до сих пор не падает. Книжку закупили для тысяч украинских школ, причем за счет государственного бюджета, на деньги местного самоуправления, за счет спонсоров. Она есть теперь уже в сотнях украинских библиотек. Я расцениваю ситуацию как уникально позитивную, и, если бы не скандальное решение судьи, то масштаб попадания книги в систему, где она будет долгие годы обращаться, был бы намного меньше.

Поскольку решение суда не вступило в силу, мы ничего не нарушаем, продолжая распространять книгу, и ждем решения апелляционного суда.

Мы попросили прокомментировать сюжет с судом над книгой «Дело Василя Стуса» известного американского историка Йоханана Петровского-Штерна, который последние несколько лет работал над книгой по истории правозащитного движения на Украине и изучал материалы из архива СБУ. Вот что он сказал: «При любом исходе Кипиани выиграл суд. А Медведчук, который пытается зажать, закрыть, запретить… в английском языке есть слово pathetic — мелодрама. Так вот, это — дешевая мелодрама со стороны Медведчука. Я же видел медведчуковские реплики и выступления на многих диссидентских судах, есть документы. И посмотрите, как реагируют украинские читатели! Для мне было очень приятно узнать, что после двух или трех тиражей книжки издательство собирается издавать следующий тираж. Украинский дипкорпус, украинские дипломаты по всем странам заказали книжку. Все это движется по не очень предсказуемой для Медведчука амплитуде, и это хорошо. А этот суд и решение суда — это уже такая история, над которой мы можем смеяться».

Акция в поддержку книги / Фото: Денис Прядко/Новое Время

Приводим фрагменты из лагерной тетради Василя Стуса 1983–84 годов (туда вошли и воспоминания о ссылке, которую он отбывал в конце 1970-х), а также отрывок из письма 15-летнему сыну Дмитрию, написанного в заключении в августе 1981 года.

Василь Стус. Из лагерной тетради

Запись 1

Итак, пятого марта я прибыл на Колыму. Позади осталось 53 дня этапа, почти два месяца. Вспоминаю камеру челябинской тюрьмы с толпами тараканов по стенам; насмотревшись на них, я чувствовал, как чешется все тело, и затем — новосибирская пересылка, страшная иркутская тюрьма — меня бросили в камеру с бичами-алиментщиками: вшивые, грязные, отупевшие, они разносили дух периферийной удушающей воли, от чего хотелось выть волком: оказывается, и так можно жить и так мучиться тюремными затруднениями.

Пьяные надзиратели Иркутска — будто выхваченные из когорты жандармов-самодуров времен Николая I или Александра II. Один из них чуть не избил меня за то, что я сказал вслух о его грубом обращении. Наконец, Хабаровск, пассажирский самолет, где свободные и невольники разделены рядами кресел: здесь уже стесняться никого. Меня сковали наручниками с каким-то рецидивистом, и в таком состоянии мы находились два часа лету.

Вот и Колыма. Холодное низкое небо, маленькая тюрьма на каком-то выгоне, относительно хорошая еда и теплая тусклая одиночка. После прожарки можно было терпеть свою одежду. Вызвал начальник тюрьмы: он якобы никогда не видел политзаключенного.

За несколько дней воронок с буржуйкой внутри докинул меня до Усть-Омчуга. Это 400 километров от Магадана. Бросив в камеру КПЗ и продержав несколько дней, меня вызвали к начальнику милиции Переверзеву, и тот заявил, что я буду работать на руднике им. Матросова шахтером, буду жить в общежитии в комнате, а что я пожаловался на нездоровье, то обещал показать врачам. За какие-то 20 минут меня осмотрели врачи; все заявили, что я здоров.

Вечером 5 марта меня привезли в поселок. В комнате сидело несколько пьяных парней и пили водку. Никто не удивился мне. Ревело радио, визжал магнитофон и транзистор: им было весело.

Началась моя работа. Бригада […] — ударная, коммунистическая. Чуть ли не половина рабочих — партийные. Это показательная бригада. Они должны были меня воспитывать.

Страшная пыль в забое, потому что вентиляции нет: бурят вертикальные глухие штреки. Молоток весит около 50 кг, штанга — до 85 кг. Когда бурят «окна», приходится лопатить. Респиратор (марлевая повязка) за полчаса становится непригодным: намокает и покрывается слоем пыли. Тогда сбрасываешь его и работаешь без защиты.

Говорят, молодые ребята (сразу после армии) за полгода такой адской работы становятся силикозниками. Из-за пыли не видно лопаты, которой работаешь. Когда заканчиваешь работу — нет сухого рубчика — выйдешь к клети под ледяной воздух, который не подогревается. Пневмония, миозит, радикулит преследуют каждого шахтера. А еще вибрация и силикоз. Но за 500-700 руб. в месяц люди не боятся ничего. Через 5 лет он соберет деньги на машину, если не сопьется или не покалечится.

Травматизм на руднике — достаточно высокий. То рухнул потолок, подавив жертву «заколом», то бурильщик упал в «дучку», то угодил под вагонетку; перебитые руки, ноги, ребра — едва ли не у каждого второго. Но колымчане — люди крепкие. Они знают, что благосостояние дается нелегко. За него надо платить — молодостью, здоровьем, а то и целой жизнью. …

Запись 2

Я возвращался в общежитие и падал как убитый. Была работа и сон. Промежутков не существовало. Так я смог выдержать три месяца. Пришлось заявить, что такая работа — не для моего здоровья. К тому же я сменил комнату, перешел в другую. Это было новым нарушением: как я смел, когда мне, вопреки положению о ссылке, приказано жить именно в этой комнате и именно с этими людьми. Но их постоянная попойка не давала мне покоя.

Вскоре приехала жена — нас поселили в т. н. гостинице, подселив одновременно двух кагебистов, спокойно прослушивавших все наши разговоры. Как-то они ворвались к нам, сели к столу, а один из них, вынув нож, начал испытывать мои нервы. Я просто не реагировал на эту дешевую выходку. Другой жилец хотел подарить мне нож; я отказался от подарка, даже не зная, что это провокация с возможным осуждением (хранение холодного оружия)!

Когда жена уехала, со мной произошел несчастный случай: стремясь добраться до комнаты (сосед отправился на многодневные залеты, не оставив мне ключа), я попытался проникнуть […] через окно, но упал и сломал обе пяточные кости. Меня отвезли в больницу, наложили гипс, а в комнату подселили нового жильца. Уже привыкший к тому, что за мной устраивали тотальную слежку, я не сомневался, откуда этот жилец. Пробыв в больнице еще два месяца, я вернулся в комнату. На ногах был гипс с металлической дужкой. На улице мороз, снег. Уборная — за 200 метров. У меня пара костылей и гипсовые ботинки, из которых выглядывают пальцы. На этот раз комната была пуста. Принести воды, сходить в буфет или по нужде — стало очень сложной проблемой. … Было невесело.

Запись 3

Я сидел за стихами, решив транспортную проблему (просто пришлось срезать гипс, который я должен был носить еще два месяца). Изредка ходка на почту, поскольку для ссыльного она превратилась в полжизни со встречами и контактами: почта соединила нас, ссыльных, возвращала голос Чорновила и Шабатури, Садунайте и Коцюбинской, приносила вести из-за границы.

За письма приходилось выдерживать настоящую войну с КГБ. Десятки и десятки писем просто исчезали. А на мои обжалования отвечали своеобразно: «В Магаданском аэропорту мешок, в котором носят корреспонденцию, дырявый». Пришлось несколько раз давать телеграмму Андропову: «Ваша служба ворует мои письма». Телеграммы отсылали, но пользы от этого не было. … Чувствовалось, что в воздухе — гроза.

10.11.78 года, когда я, еле передвигаясь на ногах, уже работал на шахте, меня вызвали в отдел кадров. Оказалось, налетели на меня с обыском. Группу возглавлял майор Грушецкий из Украины. Обыск был по делу Лукьяненко. Не важно, что Лукьяненко я не знал, обменялся с ним одним-двумя письмами, — у меня изъяли черновики моих писем к Гамзатову, Григоренко, некоторые письма других друзей, тетрадь стихов. Потом три дня допрашивали в Усть-Омчуге. Показаний я не дал, разве что выразил возмущение.

Теперь травля зашла на новый круг. В комнату подселяли к пьяницам (это они впоследствии оказались свидетелями на новом процессе). Они пили, и мне в комнате один из них даже помочился в чайник. Когда я протестовал, мне говорили: «молчи, а то опять попадешь, где был». Я требовал отселить их — это ничего не дало. Я пытался найти где-то комнату — мне было запрещено это делать.

Стало известно, что КГБ, милиция, партком старательно натравливают против меня людей. Одному из них, например, предложили подложить в мои вещи ружье или нож, другому — подпоить меня. За это обещали вознаграждение — 1500 руб. (то есть две месячные зарплаты колымские). А до какого состояния? Лишь бы запах был — ответили ему. Но я этого еще не знал.

Из письма сыну, 10 августа 1981 года

«Как-то так получилось, что мне, романтику, с детства хотелось пристать к этому племени — непришпиленных цыган, что таборятся в местах своей воли, своей радости.

Это — судьба, а не преимущество, не претензия на что-то. Судьба, которой так тесно на земле, для которой часто на земле и вовсе нет места. Вот почему люди растут не по призыву судьбы, не по ее веленью, а — без нее (как выйдет, как будет — то есть буду таким, как все, а прочее — химеры, а потом выяснится, что химеры эти и были моими подлинными чертами, в химерах — все имя человека, его очерченность, живая сущность. Общее — мертво; живое — индивидуально).

Судьба — великое слово. <…> у судьбы нет цели (для чего растет дерево? течет река?), она просто есть, и в самом ее существовании уже есть цель (не ее собственная, а Господняя, цель создавшего ее, очертившего).

И в этой широте судьбы, которая шире (и несравненно!), чем цель, настоящая роскошь жизни. Хотя роскошь эта своеобразна: от нее не сходят синяки со лба, на голову так и сыплются орехи, и яблоки, и тяжелые комья. Но судьба не ограждает нас от боли, не придает ей значения. Так и человек настоящий не обращает внимания на боль».