Пермская региональная благотворительная общественная организация
«Центр исторической памяти»

— Ну, это ты ересь порешь. Тогда ваш брат совсем изленится и мышей ловить не будет. Нет, вы все время должны чувствовать, где вы находитесь, и давать то, что от вас требуют. Мне по крайней мере поступают сводки о выполнении норм и процента выхода на работу. Только несознательные люди могут обижаться на нашу несправедливость. А мы имеем право и будем таковых наказывать.

— А вам не поступают сводки ежедневного отхода на тот свет? Не прошло еще и двух месяцев, как я здесь, мне удалось побывать на нашем кладбище. У меня особое внимание к подобного рода местам, поэтому я не сомневаюсь, что скоро увеличится эта прописка и без того густо населенного пункта. Единственное утешение, что мы попадем в святые, так как здесь, в вечной мерзлоте, трупы не поддаются гниению. И сроки, записанные нам в приговорах, отбудем полностью там. Благо, мы не затрудним писателей, они не будут писать о нас романы и мы не станем легендарными личностями. Я не сомневаюсь, что после нашего душевного разговора пополню население сверх плана. Вы постараетесь доставить мне это удовольствие.

— Замолчать,— крикнул Дороберти и стукнул кулаком по столу. — Я вижу, что зря провел столько времени, выслушивая твои сказки.

— Не сказки, а быль. По вашему милому желанию сотворенные. Я скоро замолчу, не лишайте же меня последнего удовольствия сказать вам эту горькую истину, которую вы не очень-то любите. Я в ваших руках и если бы захотел избавиться от вас, то все равно, кроме петли, меня ничего не спасет. А для того чтобы повеситься, нужна веревка, которой мы, смертные, не располагаем.

— Замолчишь ли ты? — Дороберти вскочил, подбежал к двери и крикнул. — Немедленно стрелка!

Через минуту явился охранник с винтовкой. Дороберти проводил меня тем же взглядом, которым встретил. Стрелок довел меня до изолятора без приключений. Через час явился сам заведующий УРБ и приказал мне выйти. Я вышел. Мы шли с ним рядом и что-то говорили. Я не видел ничего, кроме своего противника, я не знал, куда он ведет меня. И не старался узнать.

Наконец мы до шли до вахты. Вахтер пропустил нас без возражения. Моего спутника он знал в лицо, а до меня ему не было дела, потому что меня сопровождали. Заведующий довел меня до ШИЗО, вызвал ответственного за ШИЗО и сказал: «По распоряжению начальника отделения Дороберти этого заключенного содержать в ШИЗО до особого распоряжения». Мою фамилию он не назвал. Я не видел, чтобы он передавал и письменное распоряжение.

Ответственный за ШИЗО открыл дверь помещения, оно было полно. Люди стояли впритирку до самого порога. Самые близкие повернули голову, сами повернуться они при всем желании не могли. Тем не менее меня поставили на порог и втиснули между стоящими. Дверь закрылась, прогремел замок. На дворе стало тихо. Я остался стоять.

Кто посылал меня, кто привел сюда и сдал до особого распоряжения, знали, что делали. Они знали, что представляет из себя ШИЗО. Надо быть наивным, чтобы, попав туда, думать, что можно выйти из него живым. Я почувствовал это с первой минуты, с того мгновения, когда меня втиснули между стоящими. Думать о будущем не стоило, думать о прошлом, вспоминая ошибки, бесполезно. Все, что прошло с тех пор, как я вылез из шурфа, происходило без моего ведома. И предотвратить было невозможно.

Если там, за стенами ШИЗО, несмотря на формуляр о 20-летнем стаже ТФТ («тяжелый физический труд»), я мог еще думать, чтобы пережить или дождаться какой-то перемены, как, например, отмены приговора.  И если нас при вынесении приговора не пустили в расход, то за срок, проведенный в лагере, могло что-то еще измениться. Но здесь, в ШИЗО, срок не имел значения. В яме шурфа, я надеялся на свои силы и мужество, на свою силу воли. Теперь все стало ненужным. Все, что было там, здесь исключалось. Эта яма оказалась более глубокой, и в ней участвовали не только мертвые стены. Здесь распоряжались люди и существовало право сильного. К этой физической силе примешивалась еще сила наглости. Нахальства и кровожадности. Нашей судьбой распоряжались люди, не имевшие никакой совести, никакого сострадания, привыкшие к ремеслу палачей. Палачей, не узаконенных никаким законом, кроме закона, выработанного ненавистью, тупостью и безрассудностью. Здесь уже преследовалась не ликвидация классов, а ликвидация неугодных людей, несмотря на их безответный нечеловеческий труд.

Многие люди, окружавшие меня в ШИЗО, как и я, осознавали свое положение. В их глазах можно было прочесть только безысходную тоску. Это были трупы, завернутые в лохмотья, занятые только одной мыслью — поесть. Медленная смерть от истощения, в особенности тех, кто попадал сюда до особого распоряжения. Те, кто имел срок пять-десять суток, могли надеяться на что-то и потому могли думать о хлебе и воде. Они еще могли цепляться за горькое существование.

За дверями нас ждала вооруженная охрана. Тех, кто не мог сразу сориентироваться и попасть в строй, охрана прикладами восстанавливали зрение и память. Те, кто попадался под приклад, оставались лежать, их не поднимали и они исчезали бесследно. После проверке следовала команда «Направо», и снова старший конвоир наш считал. Если количество совпадало, то нам командовали «Шагом марш». Колонна начинала раскачиваться на месте, пока не попадала в ногу. Потом мы шли инструменталке. К каждой пятерке заключенные ставился стрелок. Сытые, обмундированные солдаты охраняли отряд голодных, еле передвигающих ноги людей.  К окошечку иструменталки подходили два человека, инструментальщик засовывал нам под локоть кирку или лопату. Руки у нас находились в карманах, варежек или рукавиц не было. Через час, а может, и больше, мы снова плелись по утоптанной дорожке к месту работы километра два. Там в шахматном порядке пробивались разведочные шурфы. Мы, не сговариваясь (разговор в строю запрещался), подходили в шурфу, вытряхивали из-под мышки инструменты и, пританцовывая, ходили вокруг шурфа, только чтобы не замерзнуть.

Охотников спускаться в шурф находилось очень мало. В шурфе люди не могли двигаться из-за тесноты, а если они присаживались, то уже не поднимались. Их извлекали с остекленевшими глазами, мертвых или полумертвых. И потом складывали на приходившие подводы и больше они в ШИЗО не возвращались. К концу дня оставшихся строили, считали, уточняли и мы шли обратно для сдачи инструмента. Наши руки вынимались из карманов только для того, чтобы взять с земли инструмент и водворить его под мышку. А инструментальщик сам брал его у нас. Потом нас снова пересчитывали и вели к ШИЗО. Около двери в ШИЗО снова считали, и тогда мы входили в наш рай, где встречало пополнение. На смену выбывшим. За время работы мы старались только заготовить себе снега на ночь. Так как воды нам никто никогда не привозил и не приносил. А хлеб к нашему приходу доставлялся блатным, на всю братию.  Остальным давали буханку на группу. Группа отходила к нарам, сначала хотели разделить поровну, а так как ножей не было, а ломать поровну было трудно, то начинались споры. У голодных людей разгорались глаза, тряслись руки и невольно тянулись к хлебу. В один миг его хватали кто смог, забирались на нары и сразу глотали его не разжевывая. На вновь прибывших хлеб не полагался. Большинству хлеба не доставалось, начиналась свалка. Блатные палками наводили порядок. Били без разбора. По плечам, рукам, спине, по голове. Оглушенные ударами валились, их топтали, перешагивали или валились сами. Получалась куча барахтающихся тел. Кому попадал в руки хлеб, тут же уничтожал его. Ибо все равно отнимут. Так проходила дележка хлеба. С баландой обстояло несколько лучше. Каждый присутствующий получал триста грамм, если у него была посуда.

Наконец-то все успокаивалось, ужин окончен. Пристраивались кто как мог. Попавшие на нары не слезали, кто под нарами, тоже не вылезали. Остальные спали сидя, стоя, прислоняясь друг к другу. Брала верх усталость, забывались драки, забывались убитые, валявшиеся на полу. На них для удобства даже присаживались. Все замирало до утра.

Каждый день в ШИЗО мне казался вечностью. Каждая ночь с ее кошмарами, драками, адом, о котором я слыхал еще в детстве. Здесь только не было кипящего котла со смолой. И нас не поджаривали на горячих сковородках.

Этот кошмар длился 13 суток. Я уже потерял надежду на свои силы. Эта тринадцатая ночь была страшной, день оказался, как всегда, для кого-то роковым. В довершение всего один молодой паренек, обросший бородой, с голубыми наивными глазами, из новичков, постеснялся оправиться на месте. Он попросил у конвоя разрешения отойти от шурфа. Отойдя шагов тридцать от группы, сделал свое дело, встал и машинально сделал шаг не в сторону группы, а наоборот. Стрелок вскинул винтовку. Прозвучал выстрел, и он, как сноп, свалился на снег. Конвоир подбежал к нам и крикнул: «Видели? Всем такая честь будет». После этого нас стали загонять в шурфы. Многие влезли, хотя там работать было нельзя из-за темноты и слабости. Всех, кто отказался, выстроили в шеренгу. Мне было все равно, что с нами будет, но в шурф я не полез. Нас пересчитали и четыре стрелка повели по направлению к поселку. Там подвели к дому начальника Дороберти и снова выстроили. Один стрелок зашел в дом. Через полчаса вышел начальник отделения, за ним стрелок.

— Не подчиняетесь конвою! Бунтуете! Не хотите работать! — мы все молчали. Тогда он указал в сторону сопки и, повысив голос, сказал. — Видите вон ту сопку? — Молчание. — Я вас спрашиваю, видите сопку? — Снова никто ничего не ответил. — Там всех вас сволочей расстреляю!

Угроза Дороберти была не пустым звуком. Многие знали еще Гаранинский режим. Там, в тайге, на приисках, еще крепко жили укоренившиеся правила. Где расстрелы и произвол партии царили. Еще не прошло полгода, как на прииске Мальдяк при такой обстановке, как у нас, с третьего лагпункта в одну ночь из ШИЗО и разных изоляторов было расстреляно 132 человека. И когда нас повели по направлению к этой сопке, ни у кого из нас не было сомнения, что мы идем в последний путь. Дороги к сопке Целинной не было. Мы шли по глубокому снегу около километра. Один из колонны упал, его пристрелили тут же. На одного из нас стало меньше, нас гнали дальше, не останавливаясь. Примерно на половине пути мы вышли к тропинке, ведущей к приискам. Нам скомандовали повернуть к шурфам. Когда мы вышли на площадку, нас остановили. И старший, который разговаривал с начальником, стал у нас спрашивать персонально: работать будешь? В шурф полезешь? Согласившегося направляли в шурф, и он спускался. Не доходя до меня двух человек, один отказался. Его раздели до нательного белья, оставив валенки, и поставили на стойку. Мороз был градусов сорок. Отказавшийся сложил на груди руки, втянул голову в плечи и остался стоять. Все остальные, и я в том числе, поняли, что отказ карается сразу. А шурф делает отсрочку, может быть, на день, два, но все же не сейчас. Прошел час, полтора, раздетому предложили одеться, но он не отозвался. Тогда решили одеть насильно, но ничего не получилось, не смогли растянуть окоченевшие руки. Его завернули в бушлат и положили на подводу, которая пришла по обыкновению к концу работы.

Дали команду выходить из шурфа, все, кто мог, вылезли. Но этот день и тут оказался рекордным. Человек десять извлекли стрелки скрюченных, с остекленевшими глазами. С мертвыми остались два стрелка, остальные повели нас к ШИЗО.

Я чувствовал, что больше я держаться не в силах. Что еще день, от силы два, и меня уложат на подводу. Мелькнула мысль: сделать шаг в сторону. В таких стреляли без предупреждения. Что удержало меня от этого шага? Так я и не мог определить. Бороться за жизнь я устал. Смерти я не боялся. Но, как видно, размеренный ритм, по которому мы двигались, подсознательно распоряжался мной. А в сознании я был против жизни. Я не хотел в ШИЗО, не хотел в шурф. Все во мне было отравлено: воля к сопротивлению исчезла. В этот день я не подумал даже о снеге для утоления голода и жажды. Я шел, не падал, не шатался. Мне не хотелось даже нарушать ритм движения, так я дошел до ШИЗО. Но в этот раз двери ШИЗО не открылись. Около дверей стояло несколько человек из лагерной обслуги пятого лагпункта. С ними стоял начальник, я его не знал, видел первый раз. Нас выстроили, раздалась команда разобраться. Кто с пятого – два шага вперед.

Начался опрос: Ты за что в ШИЗО? — Опоздал на работу. — Выходи. — Ты за что? — Нагрубил старосте. — Выходи. — Ты за что? — Побег. — Посиди.

Таких оказалось двое. Оставшимся скомандовали разойтись по своим бригадам.

Оставшихся вне опроса спросили, с каких они лагпунктов. И приказали разобраться по пунктам. Нас с третьего оказалось 15 человек.

Начальник подошел к нам, выбрал, на его взгляд, более смышленого. Приказал: «Отвечаешь за всех. Следуйте на свои лагпункты, заявите на вахте о прибытии. Из ШИЗО по распоряжению начальника отделения Дороберти. Приказано всех направить по своим бригадам».

Я вошел в свою палатку, бригадир поднялся мне навстречу. Поднялась вся бригада, если кто и не был, так по слухам знали, что представляло из себя ШИЗО. Меня приняли как выходца с того света. Снова, как и в первый раз, они собрали кто что мог и накормили меня. Наутро вместе со всеми я вышел на работу. За мое отсутствие штрек уже пробили и долбили золотоносный слой песков. Весной пески шли на бутару на промывку, зимой изводилась только добыча песков До вечера я находился на работе, но работать бригада мне не дала.

Добыча золота: подача золотоносной породы тачками на промывочный прибор / Фото: foto-memorial.org

«Отдохни денек», – сказали все бригадники, словно по уговору. Правда, ни сидеть, ни стоять я не мог, я делал то, что мог. Палец болевший к этому времени затянуло без всякой помощи, он покрылся тонкой кожицей. Как видно, потому что мяса на костях не было, а кость не отморозилась. Вечером, раздавая хлеб, бригадир обнаружил, что на меня хлеба нет. Он посоветовал мне дойти до УРБ. Я обратился к нарядчику. Нарядчик перелистал папку с бумагами и сказал: подождите заведующего. Прошло полчаса. Явился заведующий и, увидев меня, спросил: а ты откуда взялся?

Я ответил, что по распоряжению начальника ШИЗО нас разгрузили и направили по своим бригадам. Что я прибыл вчера и сегодня работал, что не получил хлеба и поэтому пришел сюда. «Посиди, сейчас выясню», — сказал он и вышел.

Но вместо заведующего пришел стрелок и снова водворил меня в изолятор. Дал на ночь дров. На этот раз в карцере я был один. Кое-как я разжег печку, сел к огоньку и подумал: начинай сначала.

Только утром закончились дрова, я прижался к остывшей печке и задремал. Утром после развода дверь моя открылась. Появился вахтер и приказал следовать за ним. Мы вышли из лагеря и пошли к пятому лагпункту. Я спросил по дороге: «Куда мы идем?». Вахтер ответил, что пока к пятому лагпункту. Спросил меня, откуда я прибыл. Я рассказал ему, что пробыл в ШИЗО 13 суток. За что? Не знаю.

Мы вошли в проходную, он оставил меня на попечение дежурного, а сам пошел доложить и узнать, куда меня определить.

Невеселые думы наполнили мою голову. Неужели снова ШИЗО? Мои размышления прервал дежурный.

— Эй, мужик, куда тебя привели? — Не знаю, наверное, в ШИЗО. — А что ты наделал? Убил кого-нибудь? — Нет. — Тогда украл? — Нет, в жизни никого не убивал, не воровал. — Так за что же тебя в ШИЗО привели? — Не знаю.

Тогда он полугрозно, полусерьезно крикнул на меня: «Замолчать! Встать как следует!». Я стоял, прислонившись к стене. Я отодвинулся от стены и отвернулся от окошечка. Тогда дежурный снова окликнул меня.

— Эй, мужик, ты грамотный? — Читать, писать умею. — Зайди сюда. Поможешь мне номерки развесить.

Я вошел к нему в дежурку. Он показал на стол, там лежала куча номерков, а рядом табельная доска. Я с этой работой справился быстро. Тогда он спросил. – Есть хочешь? – Хочу.

Он достал из стола полбуханки белого хлеба и протянул мне. Я не поверил своим глазам, но невольно шагнул к нему. Глаза мои, как видно, заблестели голодным блеском. Он отпрянул от меня. Но я, как собака, успел выхватить хлеб и не разжевывая начал его глотать. Дежурный посмотрел на меня с интересом и сожалением. Когда я покончил с хлебом, он спросил. — Пить хочешь? — Хочу.

Он зачерпнул кружку воды и подал мне. Я залпом выпил и попросил еще. — Куришь? — Кто из нас не курит?

Он достал из стола табаку «Дукат» и половину отсыпал мне. Дал коробку спичек и сказал: «Выйди».

Я вышел и, прислонившись к стенке, стал с наслаждением глотать табачный дым. Дежурный наблюдал за мной в окошечко, что думал он, не знаю, но я в первый раз видел вахтера – человека с душой, наполненной жалостью к отверженному. Мне казалось, что голод стал мучить меня еще сильней. Я с такой жадностью съел бы еще столько, но мне больше никто ничего не предложил. С благодарностью я смотрел на этого человека, протянувшего мне руку помощи. Теперь я снова мог идти в ШИЗО. Теперь неделю, а может, и больше мог я выдержать.

Вошел вахтер. — Ну, браток, пойдем! — Куда? — Не знаю, пока в УРБ, а там куда определят.

Я еще раз с благодарностью взглянул на дежурного и молча вышел из помещения. Мы пришли в УРБ пятого лагпункта. Я остановился у двери.

– Подойдите сюда! — приказал начальник. Я сделал несколько шагов к столу, но вплотную не подошел. — Фамилия, имя и отчество, год рождения? Статья, срок? — Я ответил. — Где находился последние две недели? — В ШИЗО до особого распоряжения. — Этого не может быть. — Спросите начальника ШИЗО.

Меня доставили без документов. Этот факт мог врезаться в память дежурного и начальника, а так как начальник мог не узнать меня, перед его глазами столько проходило всяких людей, что вряд ли он мог удерживать в памяти все наши обросшие бородами, потерявшие человеческий облик лица. Пока я был занят этими мыслями, рассыльный привел начальника ШИЗО.

— У вас содержался этот человек? С какого по какое время? — Неужели не вспомнит? У меня похолодело внутри и, кажется, остановилось сердце. Ведь он видел меня один раз, когда принимал. — Ответ «да» вдруг донесся до слуха, и кровь снова начала свой путь от сердца к пальцам и обратно. — Его привел ко мне заведующий УРБ третьего лагпункта и сказал, что документы пришлет попозже. Когда выбыл от нас, сказать затрудняюсь. А привели его две недели тому назад. Выбыл, как видно, при разгрузке. Я готов был целовать ноги начальника ШИЗО, человека черствого и бессердечного. Который ни разу не пошевелил пальцем, чтобы навести порядок во вверенном ему учреждении. И по возможности создать условия не для морилки, а для исправления провинившихся и попавших к нему людей. Неужели в нем еще сохраняется в какой-то степени человек?

— Мне тогда заведующий УРБ третьего лагпункта сказал, — продолжил начальник ШИЗО, что этот человек будет содержаться до особого распоряжения, так как склонен к побегу. Вот поэтому я и обратил на него внимание. — Начальник пятого лагпункта покачал головой. — Спасибо, я вас не задерживаю.

Мне заведующий отдал документы и сказал, что в лагере решили, что я опять сбежал.

— Мы не обнаружили вас при проверке, и мне пришлось вызвать военизированную охрану и объявить вас в розыск. — Вот так я и бегаю из одной ямы в другую и чуть не угодил в последнюю. — Если бы не пришли для разгрузки ШИЗО, то вас так и не нашла бы никакая военизированная охрана.

Я понял, что мне так отомстил заведующий третьего лагпункта за что, что я рассказал Дороберти о здешних порядках.

Кобель

Иван Трофимович Кобель руководил бригадой. Бригада состояла из 50 человек. Работали по открытию золотоносных песков. Разработки велись открытым способом, а для того чтобы приступить к выработке, необходимо было снять двухметровый почвенный слой. Этот слой назывался торфом, хотя он состоял из растительного слоя, смешанного с галечником. Работа не из легких, но бригада подобралась дружная, да и побаивались бригадира. Ленивым Иван Трофимович спуску не давал. Вот в эту бригаду попал я после того, как по счастливой случайности вышел из штрафного изолятора и пошел на пятый лагпункт. Начальник учетно-распределительного отдела пятого лагпункта был полной противоположностью начальнику с третьего. Этот лагпункт вообще был на хорошем счету.

А бригада Кобеля гремела рекордами. Редкий месяц она выполняла работу на 150 %. Больше шести месяцев бригада давала по двести и больше процентов. На этом лагпункте я увидел свет. Во-первых, начальник УРБ разобрался в моих побегах. Убедившись в моей правоте, он дал распоряжение старосте, чтобы меня в течение 12 дней на работу не направляли и кормили по первой категории. Выдали мне новое обмундирование. Постельные принадлежности. Привели меня, как говорится, в человеческий вид. Отдохнул я, да и сказать, бригада Ивана Трофимовича мне понравилось. Одно смущало, что Кобель держал себя по-министерски, к нему без доклада не входили.

Жил он с нами в одной палатке. Но для него был отделен угол, и у двери сидел дневальный. Прежде чем попасть к бригадиру, проситель должен был выложить свою просьбу дневальному, а тот сам решал: стоит ли беспокоить? Если вопрос заслуживал внимания, то дневальный пропускал к бригадиру, если не считал нужным, то гнал просителя метлой. Все мы, конечно, с таким положением мирились, считая это не самым худшим, а просто шуткой, в душе посмеивались над ней. Сам Иван Трофимович обладал огромным ростом, немалой силой, суровой наружностью. Твердым характером. Кроме того, Иван Трофимович не стеснялся в выражениях где считал нужным. Не стоял за оплеухой, так даст, что с ног валятся. Поэтому и дисциплина в бригаде отменная была. И хотя в душе все мы осуждали кулачную расправу Ивана Трофимовича, но в то же время и оправдывали его, с нашим братом поступать иначе нельзя. Слушать не будут, а уважать многие не умеют, не понимают уважения. Несмотря на все это, я к бригадиру относился с большим уважением, и, правду сказать, он тоже умел ценить людей. В последний день месяца нам объявляли процент выработки. Если мы и сегодня дадим 200 процентов, значит, и в месяц будет двести.

Добыча золота: вывоз пустой породы коробами по ледяной механической дорожке / Фото: foto-memorial.org 

До самого вечера мы работали не покладая рук и без подсчета знали, что вытянет на двести с гаком. На вахте открылись ворота. Нас посчитали, и мы дружно вошли внутрь. Грянул туш. Оказывается, нас ждали, встретили с оркестром. Пока мы вошли в барак, все еще играла музыка.

— Это у нас заведено с самого начала, — ответил мой товарищ. — Еще не то увидишь.

И я впрямь увидел чудо. Наш барак выглядел празднично и чисто. Посередине стояли столы, накрытые чистыми салфетками. На каждого члена бригады стояла раскупоренная банка шпрот и стопка. Умывшись и причесавшись, все сели на свои места. Я, как новичок, стоял и ждал, пока мне укажут место. Прибор Ивана Трофимовича стоял в конце стола. Со своего места он мог видеть всех. Он посмотрел на меня и показал свободное место около себя. Когда все сели, явился повар в белоснежной куртке и поварском колпаке. Он торжественно нес бутылку спирту, начиная с бригадировой стопки, стал наливать по 100 грамм. За ним шествовали два официанта, тоже с бутылками. Но они только подавали повару.

Нелегко доставались почести в наших лагерных условиях. Но все же это было приятно, радостно за то, что твой труд замечается и оценивается. За внимание мы отдавали все свои силы. Как только бригада вступала в забой, раздавалась команда Ивана Трофимовича: «Бушлаты долой». И все беспрекословно ее выполняли. За невыполнение — собственноручная затрещина Ивана Трофимовича. Все об этом знали и, конечно, старались выполнять все приказания беспрекословно.

Работая в бригаде Кобеля, я физически окреп, но, к несчастью моему, мое истощение, полученное на третьем лагпункте, не прошло без следа. Развивалась анемия и авитаминоз. Стали опухать ноги. На правой ноге, ниже коленки, у меня был провал, то есть цинготный абсцесс, он больше всего давал о себе знать. К концу января развилась цинготная контрактура. Нога сильно болела и распухала. Несколько раз ходил в амбулаторию. Но больным не признавали и я ходил на работу. Прошел февраль, морозы не снижались, а, казалось, усиливались. В начале марта болезнь моя настолько развилась, что наш бригадир, несмотря на свою жестокую натуру, стал делать мне поблажки. Но мое сознание не мирилось с тем, что я лишний балласт в бригаде. Это меня просто убивало. Иван Трофимович утром, до того как собиралась бригада, приказывал мне идти к вахте, когда бригада подходила к воротам, я присоединялся к ней, нас считали и бригада уходила. А я плелся следом. Приходил намного позже. И бригадир не допускал меня до работы, отправлял обратно, бригада нагоняла меня у ворот, и я снова входил вместе с ней. От ворот до барака я шел черепашьим шагом. Один из членов бригады получал за меня пайку и баланду и приносил мне в барак. Так прошел март.

Однажды Иван Трофимович приказал мне идти в амбулаторию. Сказал, что главврача там сегодня нет, а наш липком даст  освобождение. Это было 13 марта 1939 года. Я принес освобождение от работы на один день.  Два дня я был между сном и полузабытьем. Бригада ушла, не стали меня тревожить, но пришел нарядчик, накричал на меня: «Немедленно иди в амбулаторию и неси освобождение или пойдешь в карцер. Из бригады Кобеля тебя исключим».

Я с трудом встал, кое-как добрался до амбулатории. В этот день принимал главврач сангородка лагеря Шерстеникин. Посмотрев ногу, он тут же выписал мне направление в сангородок. Тогда я только понаслышке знал о сангородке. Но скоро стал не только очевидцем, но и действующим лицом этого городка смерти.

В этот день я распрощался с бригадой Ивана Трофимовича. Пока я ходил в барак, собирал свое немудреное имущество. Вытряхнул стружки из матраса и подушки, прихватил чашку с ложкой как дефицитные предметы в хозяйском обиходе и снова вернулся в амбулаторию. Нарядчик уже знал, что я выписываюсь с пятого лагпункта.

Зашел в амбулаторию, чтобы взять направление. Переступив одной ногой порог и с трудом перетянув другую, бросил в угол свои пожитки и сам свалился на них. Нога моя так заныла, что я не мог удержаться от слез. Кое-как взгромоздил ноющую ногу на узел, сам свалился на пол. Нога начала отходить, хотя боль не утихла окончательно. Дверь открылась, и в комнату вошел молодой паренек-статистик. — Как ваша фамилия? — Я ответил. — Вас немедленно просит к себе заведующий УРБ. — Я даже выругался. Так мне было больно физически и морально. — Никуда я не пойду. Не могу, видишь? С полу не подняться.

Но паренек был зэка, настойчив и в то же время добрый к людям. Он поднял меня, подхватив под мышки, потом обнял за талию, как барышню. Почти не касаясь пола, повиснув на нем, я пошел с ним. Заведующий, увидев нас, улыбнулся. — Что это за объятия? — Видите ли, у него ноги болят, идти не хотел, так я его доставил поневоле. — А-а-а. Ну мы его сейчас «подлечим». — Паренек посадил меня на табурет около стола начальника.

— Фамилия, имя, отчество? Статья, срок? — спросил он меня, не дав мне возможности прийти в себя от его «подлечим».

— Когда мы были в Семипалатинске, нам объявили, что статья 58 переквалифицирована Верховным судом КазССР на статью «Указ от 7 августа 1932 года». И срок снижен до десяти лет.

— Что ж, выходит, ты имеешь с поражением 35 лет? — улыбаясь, спросил он снова.

— Да нет, — хотел я ему объяснить, но он не не стал меня слушать, взял со стола какую-то бумажку и протянул мне. — На вот, прочитай и распишись, что тебе известно. Я взял эту бумажку, быстро пробежал глазами. Не поверив своим глазам, снова перечитал ее. Потом прочитал более медленно, вдумываясь в каждое слово. Заведующий УРБ наблюдал за мной и в то же время радостно улыбался.

— Ну как, понял? — спросил он.

— Понял, – ответил я, чувствуя, как во мне снова закипает воля к жизни.

— За невозможностью квалификации статьи 58.7 статью переквалифицировать на 109 УК. Срок снижен до пяти лет. Понятно? — снова спросил начальник, подавая мне ручку и указывая, где расписаться.

В голове у меня стояло: без поражения и без конфискации имущества. Конечно, имущества у меня оставалось только двое детей и жена. О которых ничего не знал с тех пор, как увезли из Семипалатинска. Теперь во мне оживала надежда на встречу с ними, а ради этого стоило жить в любых условиях, перенести все невзгоды и горечь разлуки.

Сангородок

Сангородок расположен от лагеря в нескольких километрах. Добрался я до амбулатории сангородка почти ползком. Ноги мои совсем отказали. Народу на прием оказалось немного. Все больные нуждались в посторонней помощи. Лавируя между лежащими на полу и сидевшими около стенок, я пробрался в угол, сел на пол и почувствовал, что больше не поднимусь. Все мои мышцы расслабились, голова закружилась. Я закрыл глаза, впадая в полузабытье.

Когда прием заканчивали, санитары обнаружили меня в углу. Перенесли в приемную врача. Врач осмотрел мою ногу и холодно бросил: в палатку номер десять. Меня подхватили на носилки, донесли до какого-то, на первый взгляд, сруба, открыли замок у двери. Когда внесли в палатку, я потерял ориентир. Я только почувствовал, что меня засунули куда-то наверх, санитары ушли. Сколько раз открывал и закрывал глаза, привыкнув к темноте, стал различать силуэты нар и копошащихся на нарах живых существ. Нары оказались двухэтажными, сплошными. Я попробовал окликнуть соседа, в ответ получил лишь слабый звук, похожий на голос умирающего. Значит, тут одни фитили. И я не ошибся. Через какое-то время пришли санитары с фонарем, прошли мимо всех нар. У некоторых нар останавливались, стаскивали труп, клали на носилки, открывали какую-то дверь, в которую проникала полоска света, и уносили тела. Потом возвращались снова, До тех пор, пока не обошли всех. Некоторым приносили пищу. Принесли чашку баланды и мне, я ее выпил, ничего не спрашивая, снова лег на свое ложе.

Теперь мне все стало понятно. Дойдет очередь и меня вынесут в эту дверь. Прошло два дня. Никто нас, кроме санитаров, не смотрел. А санитары делали свое «великое» дело, уносили нечистоты и мертвых. Приносили новых фитилей, предназначенных догорать, и до последнего дыхания вливали нам в рот кружку баланды из ржаной муки.

Однажды ночью я проснулся от того, что боль в ноге утихла. Я пошевелил ногой, она не только пошевелилась, но даже могла согнуться. Но когда я согнул ее, по ноге потекло что-то теплое. В это время пришли санитары.

Один из них с фонарем подошел ко мне. — Браток, дай мне спичку. — Ты что, куришь? Здесь курить не полагается. — Не курю, мил человек, просто-напросто хочу посмотреть на свои ноги. — Ну ладно, на. Он бросил мне коробку со спичками и пошел дальше делать свое «великое» дело. Я приподнялся и даже смог сесть. С трудом и горем я снял с себя штаны и кальсоны, зажег спичку и, пока она горела, я вытирал кальсонами желтую жидкость, бежавшую из открывшейся раны на ноге. А она текла, как лава из прорвавшегося вулкана, издавая зловоние. Когда прекратились выделения, я снял с себя и рубашку, разорвал ее на ленточки, смастерил из них бинт и забинтовал ногу. Попробовал спуститься с нар, удалось мне и это. Но в это время услыхал на дворе шорох. С трудом, насколько мог быстро влез на свои нары, укрылся бушлатом и лег.

Прошел очередной обход санитаров, я снова спустился вниз. Теперь в полумраке ориентировался я хорошо. Прошел к тому месту, откуда врывалась к нам полоска света, и, убедившись, что эта дверь на замок не закрывается, попробовал открыть. Это был тамбур, но наружная дверь отказалась закрытой. В тамбуре лежали трупы, как дрова в штабелях. Трупы не успевали хоронить, так как грунт был твердым. Вернувшись, я влез на свои нары и лег, но сон меня оставил.

Я вспомнил, когда нас привезли на Колыму, в город Магадан, в Ситцевый город, как тогда называли его за палатки. В самом городе было несколько домов, другие дома находились в процессе стройки, а пересылка помещалась вся в палатках. Палатки, да и сам город, разделенный на несколько зон, окружены колючей проволокой и заборами. Я решил тогда пробраться в УРЧ (Учетно-распределительную часть пересылки — прим. автора). Для этого мне пришлось несколько раз перелезть через забор, рискуя быть снятым стрелками, через заграждение колючей проволокой. До УРЧ я добрался благополучно. А когда меня спросили, по какому вопросу, то пожаловался на то, что в Комсомольске-на-Амуре неправильно заполнили формуляр.

Окно оказалось невысоко от земли, поэтому я легко смог спуститься вниз. Я надел выброшенную одежду, выбрался на дорогу и пошел к палаткам, расположенным рядом с поселком. Я шел, пока меня не остановил человек, стоявший у одной из палаток. — Эй, браток! Ты куда так рано? — Я растерялся, но, переводя дыхание, ответил. — Я с пятого лагпункта. Ищу хирургическое отделение. — Ах, вот оно что, видно, что новенький. Ну, ты попал правильно, это и есть хирургическая. Ты заходи, там нет никого, рано еще. Там одни больные лежат.

Я вошел, пробрался опять в уголок и сел. Теперь я боялся, что меня узнают, если обнаружат мое исчезновение из палатки номер 10. Но тут оказалось тепло, я подсунул голову под полу бушлата и задремал. Сколько я спал, не знаю.

— Ты чего тут? — спросил меня человек, толкнув в плечо. Я открыл глаза и, не поднимая головы, боясь встретиться взглядом с санитаром, ответил. — Я с пятого лагпункта. Нога болит. — Пойдем в приемную.

Человек помог мне подняться и завел меня в хирургическое отделение. Попросил раздеться и спросил, где мои кальсоны. Я ответил, что из ноги побежала сукровица, я перемазал кальсоны и выбросил, а рубашку изорвал на бинт. Он помотал головой, обработал мне рану и сделал перевязку. Потом показал мне пустую койку.

Больных тут было много. Но мне было не до них, я все еще боялся, что меня начнут искать.

— На этой койке умер один, от гнойного абсцесса. — сказал мне сосед.

— А мне все равно, — ответил я, укрываясь одеялом в первый раз с тех пор, как ушел с пятого лагпункта.

Наступил обычный день. Вошли санитары-уборщики и сказали, что нас сегодня придет проверять главврач. В 11 часов в нашу палатку вошел главврач, который меня направлял в сангородок. Он спросил, почему я так долго не приходил на прием. Меня подмывало рассказать, что делается у него в сангородке, особенно в десятой палатке, но побоялся. И решил отмолчаться. Главврач попросил разбинтовать ногу и сказал медбрату, что придется ее ампутировать выше коленки.

— Нет! – запротестовал я. Ноги резать не дам. — Ты же умрешь от гангрены. — Не дам. Умру, вы обо мне плакать не будете, пачками умирают, никто не плачет. Я хочу умереть с ногами. — Значит, не хочешь спасти себе жизнь. — Жизнь моя и так пропащая, с ногами далеко не уйдешь, а без ноги и домой идти не захочешь.

Врач встал и отошел от меня, не сказав ничего лечащему врачу, который обрабатывал мне ногу в первый раз. Пусть будет что будет, но без ноги жить не хочу. Думал так я, пока врач осматривал остальных больных. После обхода главврача ко мне подошел тот человек, который мне в первый раз делал перевязку и указал кровать. Он тоже, оказывается, был врачом хирургического отделения. Он снова обработал мою ногу и наложил новую повязку. И хотел уже уйти.

— Как вас зовут? — спросил я. — Для чего вам? — Так не знаю, кому спасибо говорить? А вы этого заслуживаете. — Зовут мня Иван Петрович. Я сам нахожусь с вами на одном положении. И от меня очень мало зависит ваша участь. Вот только и могу, что раны обработать на совесть. — И на том спасибо, спасибо за вашу добрую душу.

Иван Петрович ничего не ответил мне, перешел к другому больному и также тщательно стал промывать рану на руке.

На второй день, когда мы совершенно не ожидали обхода главврача Шерстеникина, он снова к нам пришел вместе с главным хирургом и с Иваном Петровичем. Все трое прошли прямо к моей койке. Иван Петрович подал табурет Шерстеникину. Второй мне подложили под ногу. Иван Петрович разбинтовал ною ногу. Нога, черная и опухшая, представляла зрелище не из приятных.

И снова Шерстеникин, как и вчера, мне предложил. — Ну как? Не надумали решиться на операцию? — Нет, не надумал, я не дам резать. Вы и сами знаете, что при цинготном абсцессе ампутация противопоказана. Почему же вы настаиваете, мне непонятно? Умирать все рано, только с ногой веселее.

Хирурги переглянулись, но, ничего не говоря, главный хирург наклонился над моей ногой, взял пинцет и долго рылся в ране, как в потухшем кратере.

— Какое ваше мнение, товарищ Мирзоев? — обратился Шерстеникин к главному хирургу, который все еще изучал мою рану.— Будем лечить, — ответил тот, подавая пинцет Ивану Петровичу. — Зайдите ко мне за лекарством. И они все трое вышли из палатки.

Теперь убедился, что меня или не узнал Шерстеникин, или ему было безразлично, откуда я явился к нему. Или он просто забыл о том, что направлял меня в палатку номер десять.

Моя ноги все еще покоилась на табуретке с открытой раной. Но через 15 минут вошел Иван Петрович и засыпал рану каким-то белым порошком. Потом узнал, что это был стрептоцид. — Вот теперь так засолю твою рану, что вовеки не испортится, — смеясь, сказал он, забинтовал ногу и вышел.

— Так, говоришь, с ногой умирать веселее? — спросил сосед, лежавший справа от меня.

— Конечно. А вдруг и на том свете заставят ходить на работу? Как пойду? — ответил я, стараясь шутить.

— Кажись, находились на этом. Весь ад прошли, а рай-то, видать, только обещают. Испокон веков обещают рай, а все в аду варимся.

— До рая-то, говорят, путь узок. Раньше говорили, что в рай попасть нелегко, легче верблюду в угольное ушко пройти, чем рабочему человеку в рай, — отозвался сосед слева.

— Вот зажила бы нога, а там хоть ад, хоть рай, все едино. Как-нибудь три с половиной года шагал бы. Детей повидать хочется, без отца живут. Жинке нелегко с двоими, поди тоже не в раю сидят. Хоть бы письмо получить.

— Давно тут? — Год скоро. — Все пять? Чего с таким сроком на Север попал? — Двадцать было. Москва скостила. Может быть, и полностью разберутся?

— Да-а-а. — протянул сосед. — Ежели бы разбирались по порядку, столько людей не гибло бы.

— Где там по порядку разбираться? Вот тут и то два мнения, один говорит, что ногу резать надо, другой лечить будем. А ежели бы сразу лечили, то и говорить бы не о чем было. До такой степени болезнь не дошла бы. Да что говорить? Хорошее дело поставил, оно и пойдет хорошо до конца, а напортачишь сначала, потом и путаешься, пока на правильный путь попадешь. Много лесу наломали. Когда молодой да крепкий вырастет?

— Да, лес рубят, щепа летит. Жизнь, как вода. Все течет и течет. Где ровно, а где бурливо. Где берега сдерживают, а где и разольется. И затопит все, что на пути встретится, и опять войдет в берега. И подвластная законам природы смирится и пойдет по-старому, а иногда по-новому руслу. С новыми препятствиями, перекатываясь через новые пороги и заливая новые места. А люди, как щепки на этой воде, то собьются вместе, то разойдутся, гонимые волнами. И кто доплывет до своей тихой пристани, кто погибнет в пучине, не дожив века, — сказал сосед справа и замолчал.

Потом повернулся лицом к стене. Замолчали и мы, не желая нарушать сон товарища. В палатке стало темнеть и стало совсем темно.

На этом воспоминания заключенного Берникова заканчиваются. Неизвестно, в каком году Берников освободился, был ли реабилитирован. Как потом сложилась его судьба. В музее больше никакой информации о заключенном ГУЛАГа Берникове нет, и сотрудники надеются, что после публикации кто-то из родственников отзовется.