Колония для малолетних "врагов народа", где нас кормили едой с червями

Родилась я в 1934 году 10 октября в 10 вечера в Москве, где отец, Басков Иван Константинович, оканчивал учебу на командном факультете академии им. Жуковского. Моя мать, Брянцева Александра Александровна, переживала тогда тяжелый стресс после организации кампании по ликвидации трупов Поволжья. Состояние мамы усугублялось еще смертью второй дочери от дифтерита в яслях. Она ждала сына, но родилась я. Назвали Эльвирой. Тогда в Москве было много испанских сирот и вообще была мода на новые имена — Вилен (В.И. Ленин), Владилен (Владимир Ленин), Делория (10 лет Октябрьской революции) и много других.

Родители - Иван Константинович и Александра Александровна

После окончания учебы отец вернулся в Сибирь по месту службы, и мы с ним. Там я попала в больницу с сильным воспалением. В палате я не умирала и не жила. Красный стрептоцид не помогал. А когда с самыми неутешительными прогнозами меня вернули домой, там уже родилась еще одна девочка — Лена, и была она намного крупнее меня, хоть и младше на 1,5 года. Мама, не оправдав ожиданий отца, очень жалела и любила сестренку. А отец, как ни странно, весь досуг посвящал недоразвитому умственно и физически существу, то есть мне. Мы учились ходить и танцевать, говорить и сочинять стихи. Рисовали, лепили, клеили, даже кино показывали (тени на стене от комбинаций пальцев похожи на птиц, котят, собак, лис, волков...). Его все время интересовало, что я думаю. Усилия отца оказались ненапрасными. В садике мои поделки уже считались лучшими. И еще говорили, что я удивительно танцую.

Арест отца я не видела, но отлично помню, как это произошло с матерью. Двое в черном держали ее, другие, перевернув все в комнате, усадили нас в машину и приказали ехать. Мать вдруг вырвалась и, вцепившись в бампер, волочилась по дороге, а сзади бежали, орали, махали руками ее конвоиры. Арестовали ее за то, что она надоела всем инстанциям, разыскивая мужа. Ее уволили с работы (преподавала в Институте марксизма-ленинизма). Ни денег, ни еды, она распродавала вещи, сама старалась не есть, лишь бы накормить детей. И в это время рождается долгожданный мальчик. Так захотелось порадовать арестованного отца, а он уже умер от пыток.

От отца требовали компромат на Тухачевского, Гамарника, Якира, хотя их уже не было в живых. Подпиши он все, что ему подсовывали, и жил бы, продвигаясь по службе. Но он не мог! Мама доказывала, что не может быть врагом народа человек кристальной честности. Получалось, что партия, Берия и т. Сталин ошибаются. Так она заработала 58-ю статью. Мальчик умер.

И вот мы в колонии для малолетних преступников и детей врагов народа. Приятный сюрприз для меня — никто не стоит над душой и не требует все доедать. Мы крошим еду, выкидываем червяков (может, зря), остальное в рот. Вшей, как комаров, уничтожали на ощупь.

Память моя, как магнитофон, записывала все, что для меня интересно. Так, сестра Катя читала мифы Древней Греции, а я пересказывала их ребятам в других «палатах» взволнованным, прерывающимся голосом. У слушателей тоже округлялись глаза и прерывалось дыхание. Каждый вечер меня несли в другую комнату и просили рассказать про Медузу Горгону и Гидру Лернейскую.

Не только дети, но и полковники, желавшие усыновить ребенка, охотно общались с человечком чуть выше сапога, однако с независимыми суждениями. А я их считала глупыми: «Почему вы считаете плохими моих родителей, если их арестовали? Разве Ленина и Сталина не арестовывали?» Меня не раз хотели удочерить, но предлагали или троих (Катя 1928 г.р., я — Эльвира 1934 г.р. и Лена 1936 г.р.), или никого. Не хотели разбивать семью. Но судьба распорядилась иначе...

Мать объявила голодовку, требуя отправить нас к ее сестрам. Боялась, что колония из нас вырастит преступников. И вот мы едем к тете Лизе — заслуженному педагогу. А тетю уже допрашивают в органах: почему она принимает детей врагов народа: «А вы на моем месте вышвырнули бы сирот? Можете прикончить меня, но я на это не способна!»

Катю решили оставить у тети Лизы. Меня — к средней сестре, тете Тасе. А младшую, Лену, решено отдать бездетным тете Таме и дяде Васе. И вот роковой момент. Дядя Вася оглядев нас, решил, что младшая — это самая маленькая. Мы мгновенно подружились, без слов понимали друг друга, перемигивались, как заговорщики. Мы рисовали, строили колодцы из спичек и домики из карт. Нам было хорошо вместе. И вот я в телеге, чтобы доехать до станции, откуда сесть на поезд до Выборга, где жили тетя Тама и дядя Вася. Дело за документами. И тут выясняется, что я не младшая, а средняя. Огорчен дядя Вася, а мое сердце готово разорваться от горя. Меня успокаивают, уверяют, что у Лебедевых мне очень понравится. Но ведь в душе нет стрелок, чтоб перевести чувства с одного объекта на другой. А может, я предчувствовала, что эта ошибка исковеркает всю мою дальнейшую судьбу.

Слева направо: тетя Валя, Лена, мама, Эльвира, Катя

Город Горький. Ворошиловский район (ныне Приокский), улица Подгорная, 11-7. Семья Лебедевых образованная, интеллигентная. Тетя работает в конструкторском отделе завода им. Ленина, дядя — заместитель начальника в Лесном отделе того же завода. Мать дяди — дочь бывшего хозяина каспийского нефтяного товарищества «Зубарев и Ко». А ее бабушка была фрейлиной «Ея императорского высочества». Помню ее фото — высокая прическа и тонкая талия. Отец дяди — сирота из крестьян, работал поверенным у тестя. Был талантлив и очень красив. Дед много ездил — в Англию, Японию. Его рассказы были очень интересны и удивительны. Старший брат дяди — Всеволод, автор «Вятских записок», рано ушел из жизни. Сестры — одна скульптор, другая художник-оформитель.

И вот я у них. В глазах Лебедевых изумление и растерянность. Я намного меньше брата Волика. Не стесняясь, обсуждают мой рахитизм, аскаридоз (характерные синяки под глазами), вшивость, болячки и прочее. Видимо, полагали, что я и умственно так же запущенна, как и физически, и не пойму. У дяди Васи главное — контакты, а тут гигиена. Срочная санобработка. Приданое — в кипяток, а меня брить наголо, мыть, причем все четверо. А мне шестой год. Стыд и душевная боль душат. И вдруг, без видимой причины, я разрыдалась так, что успокоить никак не удавалось. Терпение кончилось, меня наказали и закрыли в комнате бабушки и дедушки, чтоб одумалась и попросила прощения. Но разве от наказания горе уменьшается? А в соседней комнате плакала сестра моей мамы. Не такой предполагалась встреча... Ее сыновья, одиннадцатилетний Олег и шестилетний Волик, очень, как могли, старались утешить свою маму, которую обожали (и не только они). Но, видя бесполезность своих стараний, возненавидели меня, поклялись отомстить за слезы мамы и проучить эту «рахитину», «идиотину», «дуру». По-другому меня уже не называли. Так начался новый этап моей жизни.

Если рядом не было взрослых, день начинался с вопроса: «Говори, рахитина, в ухо хочешь или в зубы?» Я не знала, что до слез довела тетю, потому не чувствовала вины, а вместо страха испытывала презрение. Если бы я плакала, жаловалась, вмешались бы взрослые и зуботычины не стали бы привычными. Я должна была чувствовать любовь и благодарность за то, что меня кормили и обстирывали, но из-за установки братьев мстить за слезы мамы способность любить у меня постепенно исчезала. Я даже по имени никого в семье не называла. Братьям это тоже не пошло на пользу: если бы они не придирались, а опекали маленькую кузину, то это сказалось бы на отношении к другим девочкам. А в итоге талантливые, симпатичные братья не имели успеха у противоположного пола. Младший, хоть и обзывал меня, но не бил. А старшему это нравилось.

Но детство не состояло из одних оплеух. До войны, пока была жива бабушка, дети все время были заняты. Мы рисовали, мастерили, я мыла посуду, чистила вареные овощи, помогая бабушке на кухне. Отдыхала бабушка со спицами в руках, рассказывая нам сказки. А мы, слушая, штопали носки, причем по-разному — то петельками, то сеточкой. Подготовка к праздникам была ярче самих праздников. Раскрашивали флажки, картонные зверушки, орехи, выдутые яичные скорлупки и гордились своими поделками. Не то что теперь — билеты, подарки и никого творчества. Владение иголкой очень мне пригодилось.

Уже шла война. Конструкторской зарплаты тети хватало только на соль. Пришлось обзавестись курами, парой коз, раскопать и засадить склоны оврагов. На помойках вовсю росли шампиньоны. Хорошо, что их все считали поганками. Ели котлеты из корней репейника. Как-то братья наловили рыбешек. Была чудесная картошка с рыбой. Потом без рыбы, но с запахом рыбы. Тетя оправдывалась, что сковороду не помыла. Этот запах очень долго держался, так как жарился картофель с луком на рыбьем жире. Помню, тетя, опаздывая на завод, велела мне нарвать, намыть и нарубить крапивы для щей. Я сделала все небрежно, а когда стала рубить, увидела, что там кишмя кишат мохнатые гусеницы. Хотела выбросить и нарвать снова, тетя возразила: «Поздно, надо было раньше смотреть, руби — жирней будет!»

Вечером, исколов пальцы, тетя шила костюмы сыновьям из брезента и плащ-палаток. А я обследовала землянки на краю оврага, куда сносили обноски, из которых вырастали дети. Там можно было присмотреть и обувь, и пальто. Медвежью шубку, в которой меня привезли, я носила с 4 до14 лет (иногда выгодно не расти). В то время в комнатах столы, комоды, кровати, диваны, окна и дверные проемы были украшены вышитым полотном. Некоторые даже чехлы для стульев вышивали. А ведь не было ни стиральных порошков, ни стиральных машин, только щелок из золы. Мыло — страшный дефицит. Перед баней я смазывала керосином не только свою голову, но и всю мебель, где могли обосноваться насекомые. Тогда вши, клопы, блохи, тараканы могли мигом расплодиться, если бы не эта профилактика.

Вечерами, при свете коптилок (это вроде лампадок, только с керосином), разглаживали, разрезали оберточную бумагу, шили тетради и делали уроки. В школе с окнами, забитыми фанерой, сидели закутанные, пряча руки в муфтах. Но усваивали почему-то много больше, чем наши дети. Может, потому, что экзамен ова-лись с четвертого класса. Правда, нас никогда не спрашивали, что мы думаем, важно, что думал Белинский, Чернышевский и наши вожди, у которых определения — толстовщина, достоевщина, есе-нинщина — были ругательными. Но у меня по-прежнему на все было собственное мнение. Учительница начальных классов шутила: «Весь класс шагает не в ногу, одна Эльвира в ногу».

Газеты, в которые мы обертывали учебники, начинались со славословия очень крупным шрифтом: «Слава великому Сталину, гениальному вдохновителю и организатору всех времен и народов. Отцу учителей и железнодорожников, шахтеров и сталеваров» и т. д. Меня заинтересовало, что за холуй-редактор так выслуживается! И, к великому изумлению прочитала, что главный редактор газеты «Правда» — сам Сталин. Сам себя восхваляет! Но, несмотря на восхваления, он тут же низко пал в моих глазах.

Неудивительно, что в 53-м году на сообщение «Сталин умер» я ответила: «Давно пора!» Поразила меня не смерть вождя, а тот ужас в глазах, с которым отшатнулись от меня студентки, услышав мой ответ. Но надо отдать должное Сталину: еще с семинарии он знал силу внушения. И скажи-ка о нем плохо колхозникам, жившим без паспорта, зарплаты, пенсии, больничных, — в глотку готовы были вцепиться тому человеку.

Но вернусь в холодные, голодные годы. Сейчас горько вспоминать, как учитель рисования, художник, стажировавшийся в Швейцарии, собирал недоеденные ученицами горелые корочки, якобы курочкам, а сам, забывшись, отправлял их в рот. А мы хихикали.

С пионервожатой Симочкой Буровой разучивали стихи, песни, пьесы, танцы. Выступали в школе, клубе имени Кринова, в госпитале. У меня был танец заводной куклы, благо выносить меня было легко. Только раненные не радовались, а утирали слезы, аплодируя. Спрашиваю у таджика, не отпускавшего меня с колен, почему он плачет. Говорит, у него такая же дочка дома. — «Но у нее черные косички?» — «Черные!» — «Значит, не такая». — «Нет, такая!» — и плачет...

Помню низко летящий самолет с фашистской свастикой. Так его зенитки не доставали. Он скинул бомбы на Фрунзенский и Ленинский заводы. На Фрунзенском бомба, пробив этажи, угодила в котел с кашей и не взорвалась. А вот Ленинскому заводу не повезло: рухнули цеха и отделы на работников. Считали, что бомбардировщики летят на автозавод, а на радиозаводах покидать рабочие места не разрешалось. После окончания воздушной тревоги мы бежали на окский обрыв смотреть, как пылает автозавод, окрасив заревом полнеба.

Время шло, одноклассницы подрастали, расцветали, несмотря на строгую школьную форму (привезенные из Германии наряды запрещались, чтобы не травмировать дочерей погибших). Я поступаю в радиотехникум, получаю стипендию, снимаю жилье, на двоих сундук в подвале с кошками. Сначала на Гребешке, потом на Ошаре. На более приличный уровень жизни стипендии не хватало. К одежде я была равнодушна. Могла зимой прийти в босоножках с шерстяными носками, потому что валенки прохудились, а обрезать их сверху, чтоб подшить снизу, я не успела, хоть и умела.

Диплом, к своему удивлению, я защитила на «отлично». В Горьком все радиозаводы режимные. Работать предложили в Киеве, без жилплощади, и в солнечной Алма-Ате с предоставлением жилья. Так как уже надоели подвалы, кошки, чужие сундуки вместо кровати, я согласилась на Казахстан. Но здорово просчиталась. Не солнечная столица, а целинный край, г. Кокчетав. Морозы 40 градусов, ветра. А когда «шайтан свадьбу справляет», танцует снежный столб, занося до крыши то одну сторону улицы, то другую. Начиналась взрослая жизнь. Я в областном центре целинного края. Обещанная жилплощадь — это кабинет главного инженера, которого поселили в общую комнату к другим сотрудникам. Поставили три кровати молодым специалистам и столик. Никаких шкафов. Все добро в чемодане, под кроватью. Город ровный, как шахматная доска. Наша Дирекция радиотрансляционных сетей (ДРТС) — на берегу огромного озера Копа, к которому даже спускаться не надо. В стороне Кокше-Тау — синие горы. Рядом прекрасный парк, танцплощадка с духовым оркестром. В Доме культуры в оркестровой яме находился усилитель для озвучивания совещаний. Там я услышала доклад Хрущева о XX съезде партии.

На целине мы собирали большие урожаи зерна, старались, не жалея себя. Но зерно «горело». Чтобы вывезти его, не хватало ни машин, ни дорог. И зернохранилищ не построили. Зато вовсю рапортовали о высоком урожае. Руководство получало премии и награды. Мне тоже вручили медаль и звание заслуженного целинника. Только не за урожаи, а за карикатуры со стишками в газетах. Многонациональный народ жил дружно, весело.

Моя личная жизнь на целине не была скучной. Много объяснений в любви, начиная со школьников, приглашающих на свой вечер. В мастерскую устроился демобилизованный из Германии высокий красавец, талантливый радиомастер — Борис Гонов. Он и стал моим мужем. А в декабре 1957 года у нас родился сын. К сожалению, семейная жизнь с Борисом не сложилась, и в следующем году мы с сыном уехали в Амурскую область, где жили сестра с мамой. А в 1959 году в Горьком начиналась «народная стройка». Матери как реабилитированной полагалось жилье. И поехала она к сестричке, прихватив моего сына. После долгих ожиданий ей предложили комнату в подвале, из которой извлекли примерзший к постели труп старушки. Ужас. Решили, что со мной и Женей ей предложат что-нибудь покомфортнее.

Итак, Горький. 1960 год. «Оттепель». Мне уже можно работать на режимных заводах, и меня берут в конструкторский отдел НИИРТа, тогда СКБ ГТЗ. Черчу схемы, платы, кабели. Хлеб, капуста, морковь в столовой — бесплатно. В выходные молодые специалисты отправляются в турпоходы. Палатка напрокат стоила 60 коп., банка тушенки и сгущенки — по 50 коп. В нашей области много красивых озер, рек. Облюбовав место, мы устанавливали палатки, собирали сушняк и разводили костер, готовили еду — картошку. Купание, волейбол, рыбалка, сбор грибов, ягод, а по вечерам у костра — туристские песни.

В 39 лет у меня появилась своя уютная, маленькая, двухкомнатная квартира. Какое это было счастье! Жилье рядом с институтом «Салют». Меняю работу, оклад чуть выше. Сын взрослеет, увлекается радиотехникой, но в техникум по конкурсу не проходит. Упрашиваю директора радиотехникума зачислить сына кандидатом, показываю его приемничек в мыльнице. Ему приносят вступительные работы сына, показывают диктант: слово «товарищ» написано с мягким знаком на конце. Говорю, правильно написал — у него товарищ с косичками. Директор улыбнулся и зачислил сына. По окончании техникума сын стал работать в НИИИСе, поступил в политехнический институт на вечернее отделение, получил трехкомнатную квартиру.

16 апреля 1957 года дело по обвинению моего папы Баскова Ивана Константиновича Военной коллегией Верховного суда СССР было пересмотрено. Приговор от 21 июля 1938 года в отношении него был отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Таким образом, папа был реабилитирован посмертно.

Интересно, как бы сложилась моя судьба, если бы моих родителей не накрыло той страшной волной сталинских репрессий, унесшей 4 миллиона ни в чем не повинных жизней?