Зеркало настоящего


Автор: Андрей Завадский

Источник

09.10.2017

Обложка книги "58-я. Неизъятое". Источник: Facebook.

Елена Рачева более десяти лет работает специальным корреспондентом "Новой газеты". По ее собственному признанию, она прежде всего репортер и поэтому долго старалась избегать какой-то специализации. В 2011-2015 годах Рачева (вместе с соавтором Анной Артемьевой) сделала для "Новой" серию материалов "58-я. Неизъятое", о сталинском ГУЛАГе, о людях, которые попали туда за "контрреволюционную деятельность" по политической 58-й статье уголовного кодекса РСФСР, и о тех, кто там работал. В 2016 году на основе этих материалов вышла одноименная книга. С тех пор Елена Рачева все больше пишет о советском и российском прошлом и его влиянии на современность.

Какое место прошлое и память занимают сегодня в российских медиа? И как менялась общественная дискуссия на эту тему на протяжении тех лет, что ты работаешь в "Новой газете"?

Это очень забавно: начиная писать книгу, мы думали, что занимаемся сугубо исторической темой, никак не связанной с настоящим. Мы были уверены, что издать ее в приличном издательстве не удастся, потому что это старая ерунда, которая никому не интересна. И поэтому нашим изначальным мотивом было рассказать о репрессиях людям, которые ими не интересуются и никогда не будут, потому что кого в XXI веке это вообще интересует.

 Нашим изначальным мотивом было рассказать о репрессиях людям, которые ими не интересуются и никогда не будут, потому что кого в XXI веке это вообще интересует

 Пока мы работали над книжкой, посадили Pussy Riot, потом начались протесты на Болотной, "Болотное дело". Потом процессы против Павленского, шум вокруг политзаключенных. В какой-то момент друзья, когда я рассказывала им, чем занимаюсь на работе, перестали зевать: "Окей, интересно… Какая-то историческая ерунда" - и стали беспокоиться: "О, что-то социальное. А ты уверена, что безопасно заниматься такими вещами?". Я поняла, что мой проект - архивная, мало кому интересная работа - оказался в тренде. Я этого совершенно не ожидала.

Пермь-36. Музей истории политических репрессий. Nikolay Losev/Flickr. Все права защищены

Интерес к памяти взлетел совершенно стремительно: все начали рассуждать о репрессиях, о Сталине, потом в фокусе внимания оказались князь Владимир и Иван Грозный и все эти персонажи, которым сейчас ставят памятники. В Москве стали все чаще появляться плакаты к какой-нибудь годовщине победы или конкретной битвы, вокруг этого поднимался медийный шум. В общем, за последние лет шесть этой теме стали уделять гораздо больше внимания во всех медиа - и сейчас мы видим ее бурный расцвет.

Как объяснить эту ситуацию?

У меня есть одна версия - не знаю, насколько она убедительна. Еще Пьер Нора писал, что есть только три вида построения будущего: будущее в виде революции, будущее постоянного развития и будущее в форме прошлого, через отсылку к нему. У меня ощущение, что сейчас нет модели будущего - и мы (Россия, российские медиа, официальная пропаганда) конструируем его через прошлое. Оно используется как метод давления на людей, для формирования каких-то ценностных категорий, для пропаганды.

 Сейчас нет модели будущего - и мы конструируем его через прошлое

 Мы больше не говорим, что у нас процветающее общество потребления - мы говорим, что у нас такое же стабильное общество, как было, например, в эпоху Брежнева. Когда начали сажать по Болотному делу, мы не говорили о нарушениях прав человека, а шумели, что наступает 37-й год, что, конечно, неверно. И либеральный дискурс, и консервативный одинаково подвержены проведению этих параллелей с прошлым, этому выстраиванию образа настоящего и будущего на основе прошлого.

Ты только что закончила магистратуру Шанинки по публичной истории, где училась работать с прошлым и памятью в том числе как академический исследователь. Обнаружила ли ты отличия между работой журналиста, который занимается прошлым, и работой публичного историка, занимающегося, в общем, схожими вещами - созданием образов прошлого в медиа (и изучением уже существующих)?

Если кратко, то все, что я интуитивно пыталась нащупать, на самом деле уже давно проработано и изучено, для этого придумана конкретная методология. Например, если бы я прочитала Габриэль Розенталь раньше, то во время интервью со своими героями я знала бы, как нужно строить беседу. Мне было бы в десять раз легче, потому что я бы понимала, с какими трудностями столкнусь, как на меня будут реагировать люди, чего стоит избегать, чтобы люди не закрывались или уходили от ответа, потому что метод глубокого интервью проработан давно. Но я просто не представляла, что такое существует, и пыталась изобрести велосипед. Точно так же я пыталась анализировать нарративы своих героев в репортажах или интервью, не представляя, что для этого разработаны методы нарративного анализа.

 Журналисты - те же публичные историки, но часто они работают более поверхностно, потому что привязаны к информационным поводам, не копают вглубь, не знают методологии 

 Есть ощущение, что журналисты - те же публичные историки, но часто они работают более поверхностно, потому что привязаны к информационным поводам, не копают вглубь, не знают методологии.  

Cерия материалов в "Новой" и вышедшая на ее основе книга "58-я. Неизъятое" - твой самый большой проект. Почему газетных материалов оказалось недостаточно и понадобилась книга? Историческая память в книге и газете - это два разных способа существования публичной истории?

Дело даже не в разных способах существования, а в разной аудитории. "Новая газета" - для людей, которые более-менее ориентируются в либеральной повестке. Они неплохо представляют себе и масштаб сталинских репрессий, и их кровавость, и потенциальную травму, которую получили люди. Они читали много дневников и мемуаров, посвященных репрессиям, знают, с чем имеют дело. Решение сделать книгу обязано, с одной стороны, объему информации, который мы собрали, а с другой, нашему желанию сделать книгу не для среднего либерала - читателя "Новой газеты", а на людей, которые находятся совершенно вне повестки, которые совершенно ничего о репрессиях не знают, которым наши герои были бы интересны не как прошедшие через "кровавый молох", а как люди с интересными жизненными историями, такими же захватывающими, как какой-нибудь условный "Список Шиндлера".

Получилось ли выйти с книгой на новую аудиторию? Я, кстати, пытался ее купить, но не смог - пришлось скачивать. Она распродана?

Да, книга распродана, но и тираж был примерно 3000, это не очень много. Сейчас думаем делать второй тираж, но все упирается в то, что сильно подорожала бумага, и если делать книгу такой же красивой, то и стоить она будет сильно дороже.

Я очень надеюсь, что мы вышли на какую-то другую аудиторию. Помню людей, которые проходили мимо, случайно заходили в зал с презентацией, начинали слушать одним ухом и оставались. Это были не те люди, которых обычно встречаешь в "Мемориале". Кроме того, мы специально сделали книжку хорошо оформленной, дорого выглядящей, чтобы привлечь аудиторию, которая никогда не купит книжку с желтой бумагой и сплошным текстом. Мне сложно судить по отзывам в интернете, но есть люди, которые писали, что это не очередная книга про Гулаг, а, мол, надо же, такое случалось - то есть люди не очень подготовленные. Я очень этому радовалась.

Как вы искали героев, как долго длились интервью?  

Интервью продолжались обычно целый день, часов пять-шесть: наши герои, люди пожилые, просто начинали уставать. Иногда мы возвращались и на второй день. Бывших заключенных искали через базу "Мемориала", потом через самих людей, которые были в базе - они часто знакомы с другими бывшими заключенными в своем городе. Бывших охранников мы искали довольно забавным образом - через официальный запрос во ФСИН, у них есть ветеранская организация, которая помогала нам. Мне кажется, они искренне думали, что мы будем писать парадное жизнеописание бравых ветеранов.

Почему вы решили дать возможность высказаться и узникам ГУЛАГа, и его сотрудникам: у этого были профессиональные причины (необходимость представлять в любом тексте разные мнения и другие стандарты журналистской работы), или за этим решением стояло еще какая-то этико-политическая задача?

Это произошло почти случайно. У нас с коллегой есть знакомая психотерапевт, которая читала наши тексты, когда они еще выходили в газете, и комментировала. Однажды она сказала: "Вы же понимаете, что травма людей, которые работали в лагере, настолько же велика, что и у тех, кто там сидел. Прочитать их воспоминания было бы так же интересно, как и воспоминания жертв. Почему вы не хотите послушать вторую сторону?" А нам это совершенно не приходило в голову, казалось неэтичным. Мы начали искать - и оказалось, что никто с бывшими сотрудниками не разговаривал, не собирал базу контактов, и после первой же встречи стало понятно, что надо продолжать эту работу.

Мемориал на месте массового захоронения жертв политических репрессий 1937 - 1940. Фотограф: А.Миронов. Источник: Сахаровский центр.

Пыталась ли ты говорить со своими героями о современной политической ситуации в России?

Немного, потому что боялась спровоцировать конфликт. Но интересно, что почти все бывшие заключенные очень боялись КПРФ, воспринимали нынешних коммунистов как глобальную угрозу российской демократии. Другими словами, они условного Зюганова воспринимали всерьез - и поэтому нормально относились к Путину и "Единой России". Слова "коммунист" и "коммунизм" для людей, которые попали в тюрьму за свои убеждения, были до сих пор пугающими. Каких-то оппозиционных к действующей власти взглядов я не заметила.

 Мы были уверены, что бывшие надзиратели стыдятся того, чем занимались. Напротив, они с гордостью рассказывают, что служили государству и готовы это делать и впредь

 У охранников все было еще более интересно. Часто это были люди, которые проработали всю жизнь надзирателями, скажем, во Владимирском централе: они не интересовались ни политикой, ни современной повесткой, смотрели по телевизору сериалы и все. Но встречались и люди, которые раньше занимали большие должности: у них был чудовищный сантимент, огромная тоска по прошлому. Помню, как мы пришли к нескольким нашим героям, которые жили в Перми: с одной стороны, они в гулаговские времена работали в лагерях на больших должностях и были этим интересны, а с другой, участвовали в кампании по борьбе с музеем "Пермь-36", это была громкая история тогда. Так вот, эти люди честно рассказывали нам, как они раньше чувствовали себя нужными государству, были востребованными, честно служили, а потом наступили 90-е, когда им стали плевать в след, если они выходили в тюремной форме на улицу. Им приходилось скрывать свою профессию, не рассказывать о ней внукам. Теперь же они почувствовали перемену ветра и начали не только позиционировать себя иначе, но и устраивать митинги и другие политические акции, чтобы закрепить свое положение.

В общем-то, это было самым удивительным за время всего проекта: мы были уверены, что бывшие надзиратели стыдятся того, чем занимались, а выяснилось, что это совсем не так - напротив, они с гордостью рассказывают, что служили государству, что готовы это делать и впредь, если государство их призовет.  

Растущая популярность публичной истории, интерес к личным воспоминаниям, всевозможные мемориальные инициативы - это тренд, который заметен только небольшой части российского общества, условно аудитории "Новой газеты", или это что-то большее? Есть ли интерес к прошлому у более широких слоев российского населения?

Мне кажется, что интерес есть и он шире, чем условно либеральная среда. С одной стороны, внимание к прошлому культивируется в официальном дискурсе: постоянно слыша упоминания о том, как много сделал для государственности князь Владимир или Иван Грозный, люди так или иначе начинают об этом думать. Вся эта пропагандистская история о Великой отечественной войне, которую отрабатывают медиа, тоже запускает процесс рефлексии - люди начинают чаще задумываться об этом. Мне кажется, это процесс так или иначе положительный.

То есть через конфликты и даже войны памяти может произойти проработка какого-то травматического опыта советского времени?

Да. Я знаю много случаев, когда люди никак не интересовались репрессиями, а потом на общей волне начинали думать о том, что их дедушка делал во время войны, и когда узнавали, что дедушка сидел, начинали анализировать себя и свою семейную историю, что приводило их к совершенно неожиданным выводам. Если государство отчасти влияет на эти процессы, то мне кажется, что это не обязательно плохо. Точно так же мне кажется, что через отрабатывание медиа официальной государственной повестки с культом войны может появиться что-то человеческое.

Есть один опасный момент - разжигание милитаризма за счёт памяти о прошлом, которое сейчас происходит. Когда я работала в Луганске, в единственной неразбомбленной гостинице был телевизор - и мое утро начиналось, как правило, с какого-нибудь бодрого, духоподъемного фильма про то, как советские люди били фрицев в 45-м. В первый день мне показалось, что это совпадение, на второй день я подумала, что, видимо, им нечего показывать с утра, когда люди собираются на работу. Но когда это показывали и вечером, стало понятно, что что-то очень нехорошее происходит - по телеканалу показывали только войну. Понятно, что это была давно закончившаяся война, но когда по телевизору 1945-й, а за окнами - разбомбленные здания, ты так или иначе в сознании это совмещаешь. Было совершенно очевидно, что это делается намеренно, эта военная риторика по телевизору работает на разжигание милитаризма в настоящем. Такая инструментализация памяти кажется мне опасным явлением.

Как бы ты в этом контексте сформулировала свою задачу как журналиста? Может быть даже, прости за пафос, миссию журналиста, пишущего о прошлом?

У меня нет ощущения миссии, мне просто любопытно. Я не стремлюсь срочно рассказать, что 28 панфиловцев не существовало, например. Мне интересно, что в головах у людей, которые в их существование верят.

 Выяснилось, что в самой антисталинистской организации в городе работают сталинисты

 У меня такая смешная история: я поехала в Сургут писать о том, почему там открыли памятник Сталину, кто те люди, которые за этим стояли. Чтобы получить представление о том, как работают с памятью в Сургуте, я пошла в местную организацию, которая занимается памятью о репрессиях, и спросила у сотрудницы - пожилой женщины, что она думает про памятник Сталину. Она ответила что-то вроде: "Правильно поставили памятник Сталину, так и надо". Выяснилось, что в самой антисталинистской организации в городе работают сталинисты. Моя цель в данном случае не переубедить человека, а показать многослойность и сложность того, как устроена память и как устроено человеческое сознание.  

Бюст И.В. Сталина установлен жителями Сургута 15 cентября 2016, демонтирован 6 октября 2016 властями города. Фото: Vk.com.

Но как человек - не как журналист - ты ведь не можешь не ужасаться этой кашей в головах? 

Я не ужасаюсь, потому что в большинстве случаев понимаю, откуда это берется. Это вызывает скорее жалость. Приходя к бывшим охранникам Гулага, я видела, что они ничего кроме лагеря не видели в жизни и судьбу не выбирали, потому что едва выбрались из деревни и пошли в единственное место, где было общежитие. Осознав это, начинаешь относиться к ним иначе - не со злостью или осуждением, а с пониманием и даже эмпатией. О чем бы ни зашла речь, ты просто пытаешься понять, из-за чего происходит именно так. И каждый раз оказывается, что мир гораздо более многообразен и сложен, чем тебе казалось. И в этом смысле отношение к истории очень показательное.

Что такое "прошлое" для тебя самой?

Это сложный вопрос, но у меня ощущение, что мой ответ будет неожиданным: прошлое для меня существует прежде всего в антропологическом измерении. Меня не интересуют сами по себе исторические события. Мне важно понять, как случившееся вчера влияет на человека сегодня. Как меняются его страхи, его планирование будущего.

Часто получалось так: я приезжала куда-то, чтобы писать про текущую жизнь, и в какой-то момент не могла понять мотивов человеческого поведения. Задавала вопрос и понимала, что корень поступков человека в том, что случилось с ним когда-то раньше - какими были отношения в его семье, например, или что происходило в его родном поселке во время войны. Для меня прошлое - вот именно это зеркало настоящего. И личное прошлое, и коллективное равно влияют на человека. В этом смысле память о прошлом - это тоже попытка разобраться в происходящем сейчас.  

От редакции. Эта статья - вторая в серии "Практически о памяти". Здесь вы можете прочитать о проекте.

 

Поделиться:

Рекомендуем:
22.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть вторая: «Как машина едет, думаю, сейчас меня заберут»
21.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть первая: «Нас старались ликвидировать»
19.11.2024 | Арнаутова (Шадрина) Е.А.: «Родного отца не стала отцом называть» | фильм #403 МОЙ ГУЛАГ
•Ссылка крестьян на Урал в 1930-е годы
•Карта мемориалов жертвам политических репрессий в Прикамье
•ВОЙНА ГЛАЗАМИ ВОЕННОПЛЕННЫХ
КНИГА ПАМЯТИ | Мне было три года, когда маму и папу забрали
КНИГА ПАМЯТИ | «Не для того везли, чтобы освободить…»
КНИГА ПАМЯТИ | Главная страница, О проекте
blog comments powered by Disqus