«Модернистские грани мышления Шаламова». Беседа Константина Тимашова с Дарьей Кротовой


Источник

14.05.2024

В январе этого года в «Шаламовском доме» в Вологде состоялась презентация монографии Дарьи Кротовой «Поэзия В. Шаламова: идейно-образные константы и художественная генеалогия (модернистский аспект)». В интервью автор рассказала о своих исследованиях и работе с архивом Варлама Шаламова, описала его отношение к русской литературной традиции XIX века и связи с поэтическими течениями Серебряного века, охарактеризовала самобытность Шаламова-поэта и поделилась своим видением того, какой может быть книга его избранных стихов.

Константин Тимашов: Ваша диссертация называется «Поэзия В. Шаламова: идейно-образные константы и художественная генеалогия (модернистский аспект)». Т. е. Вы рассматриваете связь Шаламова с поэтическими течениями Серебряного века – с символизмом и акмеизмом. Кто из поэтов той эпохи оказал, на Ваш взгляд, наибольшее воздействие на Шаламова?

Дарья Кротова: Спасибо Вам большое за интересный вопрос, исключительно важный для понимания творчества Варлама Тихоновича! Да, цель упомянутой Вами работы заключалась в том, чтобы выявить ключевые константы творчества Шаламова и раскрыть их в соотношении с модернистскими «корнями» его художественной генеалогии. Модернистская традиция для поэтического мышления Шаламова чрезвычайно значима. Варлам Тихонович и сам считал себя «наследником модернизма начала века», именно так он сформулировал эту мысль в своих записных книжках. При несомненной весомости этого аспекта, вопрос о модернистских гранях мышления Шаламова целостно, в систематическом ключе пока не рассматривался учеными. Поэтому давно уже назрела литературоведческая необходимость подробно изучить поэтическое наследие Шаламова с этой точки зрения. В моей монографии подробно раскрывается связь мышления Шаламова с символизмом, акмеизмом (и рядом других художественных явлений как периода рубежа XIX–XX вв., так и 1920-х гг.), творчеством Пастернака, Цветаевой, Анненского… Речь идет как о непосредственных влияниях на сознание Шаламова определенных художественных систем, так и о творческом диалоге, сложных и разновекторных взаимодействиях Шаламова с теми или иными модернистскими явлениями. В целой серии моих статей я детально анализирую эти вопросы. Подробно изложить содержание статей в рамках интервью невозможно. Ограничимся кратким обозначением нескольких принципиально важных линий. Если говорить о том, кто из поэтов модернистской эпохи оказал наиболее сильное влияние на Шаламова, то в первую очередь должны быть названы Блок и Пастернак. Шаламов утверждал, что Александр Блок – «совершенно неизученный огромный поэт». В своих очерках Шаламов вспоминал о том, какое впечатление на него произвела поэма «Двенадцать». Это впечатление было настолько ярким, что в память юного читателя врезалось во всех деталях даже оформление первого издания поэмы, выполненное Ю. Анненковым: по словам Шаламова, «блестящие белые крылья “Двенадцати” смотрелись издалека, обгоняя многих, если не всех…». Острейшее чувство истории, осознание глубокой ответственности художника как свидетеля эпохи – эти мировоззренческие установки связывают двух поэтов, и в сознании Шаламова они формировались не без блоковского влияния. Мировоззренческая общность диктует и параллели в образном мышлении Шаламова и Блока – например, в многомерной интерпретации образа метели, который обретает в творчестве обоих и онтологическую, и социально-историческую, и сугубо личностную проекцию.

Другая исключительно значимая для Шаламова фигура – Борис Пастернак. Поэт, бесконечно уважаемый и любимый Шаламовым. «Живой Будда» – такая метафора возникает в стихах Шаламова применительно к образу поэта вообще и Пастернака в частности. Именно Пастернаку отправил свои стихи Шаламов с Колымы. Перепиской и личным общением с Пастернаком Шаламов очень дорожил. Среди поздних высказываний Шаламова о Пастернаке есть и критические, но они не отменяют глубокого почтения автора «Колымских тетрадей» к старшему современнику. Шаламов считал: «Лучшее, что есть в русской поэзии, – это поздний Пушкин и ранний Пастернак». А о своих стихотворениях 30-х гг. (которые, к огромному сожалению, не сохранились) сказал, что они «испытали влияние Пастернака».

С Пастернаком Шаламова связывает понимание самих основ искусства – его глубинной жизненности. Для Пастернака эта идея всегда была определяющей, что отражают даже сами названия его произведений – сборника «Сестра моя – жизнь», романа «Доктор Живаго». Шаламов тоже никогда не подвергал сомнению идею жизни как фундамента искусства, жизненности как критерия оценки художественных явлений. «Не в пролитом море чернил // Мы ищем залоги успеха…», – так в одном из своих стихотворений Шаламов противопоставил «морю чернил» подлинность бытия. Сам Шаламов признавал, что, возможно, какая-то часть его представлений об искусстве «воспитана» в нем Пастернаком. Парадоксально, что Шаламов, которому выпала тяжелейшая судьба, мог воспринимать жизнь как высшее благо. В одном из поздних своих стихотворений он высказал мысль о том, что «мира легкий шаг – единственная из полезных истин», то есть жизнь сама по себе и является абсолютной ценностью, заключает в себе истину. В таком понимании сути бытия Шаламов сходится с Пастернаком. Безусловно, в жизнеощущении Шаламова есть и иная грань, раскрытая в его творчестве во всей полноте, – трагическая. Но она, при всей ее весомости, не вытесняет и не отменяет остроты ощущения бытия в благом и созидательном ключе. У Пастернака восприятие жизни как целостности и ценности окрашено религиозными коннотациями – в отличие от Шаламова, который был атеистом (христианские образы в его творчестве встречаются, но они являются нравственными символами, а не выражением религиозных убеждений автора). Но несмотря на фундаментальное мировоззренческое расхождение в отношении идеи Бога, глубинное жизнеприятие – это то, что связывает Шаламова с Пастернаком. Фундаментальная общность жизнеощущения обусловливает и ряд иных элементов родства – например, умение видеть красоту в деталях, в мелочах природной или вообще жизненной картины; это и особое внимание к сфере быта, которая у Пастернака (часто) и у Шаламова (порой) поэтизируется. Если говорить о прозе Шаламова и Пастернака, то двух авторов связывают важные элементы стилистического порядка – оба в определенном отношении преломляют и развивают традиции орнаментальной прозы. Мысль о том, что прозу Шаламова можно и нужно рассматривать в контексте орнаментальной традиции, я развивала еще в своей статье 2016 года «Принципы орнаментальной прозы в творчестве В.Т. Шаламова».

Среди иных ключевых фигур, наиболее значимых для Шаламова, – Ахматова и Мандельштам. Ранние стихотворения Анны Ахматовой, по словам Шаламова, «были стихами юности моей». И здесь, как и в случае с Шаламовым и Блоком, можно говорить и о непосредственном влиянии ее поэтики на шаламовскую (например, ахматовское виртуозное умение воплощать глубокие внутренние переживания сквозь призму сугубо внешних подробностей оказало воздействие на формирование поэтического стиля Шаламова), и о творческих параллелях, многообразных аспектах художественного родства – в понимании стихов как спасения, в интерпретации темы памяти и целого ряда иных.

Осип Мандельштам для Шаламова был одним из самых почитаемых и любимых поэтов. Среди многочисленных тому доказательств – и рассказ «Шерри-бренди», и выступление Шаламова на вечере памяти Мандельштама в 1965 году (опубликовано как очерк «О Мандельштаме»), и подготовка Шаламова к выступлению на мероприятии в честь юбилея Мандельштама в следующем, 1966 году (материалы этого выступления хранятся в РГАЛИ). Взаимосвязи в художественном мышлении и поэтике Шаламова и Мандельштама подробно раскрыты в моем исследовании – это и поэтика вещных и вещественных образов, и трактовка темы времени, и представление о взаимоотношениях художника со своим временем, и особенности воплощения в поэзии любовного чувства.

Рассуждая о ключевых для Шаламова поэтических фигурах Серебряного века, невозможно не упомянуть об Иннокентии Анненском. В очерке «Кое-что о моих стихах» Шаламов вспоминает: «Вот с этой любовью к Анненскому и Пастернаку я и уехал на Дальний Север». «Мой командир», – говорит Шаламов об Анненском в стихотворении «Прошептать бы, проплакать слова…». В этом стихотворении – и глубочайшее уважение к поэту-учителю, и любовь к нему, и, наконец, нотка доброго юмора, возможная, наверное, только по отношению к тому, кто по-настоящему близок и дорог. Само восприятие поэзии как лирического дневника у Шаламова складывается не без влияния Анненского, хотя поэтическое наследие обоих проникнуто не только лирической дневниковой нотой, но и мощным гражданским пафосом. А стилистика Анненского оказала прямое воздействие на импрессионистическое письмо Шаламова, ведь наряду с твердостью и порой даже жесткостью поэтического языка у Шаламова встречаются стихотворения, написанные тонкими, тающими красками.

Вот главные для Шаламова поэтические фигуры эпохи Серебряного века. Это любимые, исключительно ценимые им поэты-модернисты, творческий диалог с которыми был наиболее глубоким и многогранным.

К.Т.: Кроме модернистского, какие еще аспекты можно выделить в его художественной генеалогии?

Д.К.: Для Шаламова очень важны литературные традиции XIX века. Прежде всего необходимо отметить имена Ф. Тютчева и А. Пушкина. Шаламов с полным одобрением вспоминал высказывание Мандельштама о том, что в библиотеке русского поэта не должно быть Тютчева – русский поэт должен знать Тютчева наизусть. В своих натурфилософских размышлениях Шаламов одновременно и продолжает тютчевскую линию, и в то же время полемичен по отношению к ней. В своем исследовании я обсуждаю этот вопрос. Природа у Шаламова, как и у Тютчева, предстает живым организмом, концентрирующим в себе духовно-эмоциональное и интеллектуально-рефлексивное начало, природное бытие воплощает высшие мировые начала. Но тютчевская совершенная природа живет непознаваемой, иррациональной, «космической» жизнью, мало соприкасающейся с минутным и тленным существованием человека, а у Шаламова природа самым непосредственным образом вовлечена, включена в человеческий мир. Шаламов считал столь активное, всецелое включение природы в жизнь человека своей «заслугой в русской поэзии».

Пушкинская традиция в равной степени значима и для поэзии, и для прозы Шаламова. В нашем разговоре уже вспоминалась фраза Шаламова о том, что лучшее в русской литературе – «это поздний Пушкин и ранний Пастернак». Пушкинская философичность и одновременно высшая простота, экономность выразительных ресурсов, отсутствие «цветистости» и намеренного «украшательства» как в стихотворной, так и в прозаической речи – все это было в высшей степени свойственно и мышлению Шаламова. «И некогда цветить узор…» – признается Шаламов в одном из стихотворений. Образцом для автора «Колымских рассказов» и «Колымских тетрадей» были во многом именно пушкинские тексты.

Заслуживает упоминания и лермонтовская традиция. В целом линия наследования по отношению к романтизму в поэтическом мире Шаламова не является первостепенно значимой, но образ лирического героя, который противостоит миру, проникнутому злом и фальшью, в определенной степени связан с лермонтовской поэзией.

Безусловно, значима для Шаламова некрасовская линия в поэзии, хотя восприятие наследия Николая Некрасова у Шаламова было очень неодномерным. Но, так или иначе, гражданский пафос поэзии Некрасова оказал очевидное влияние на сознание Шаламова. Некрасов – «кумир русской провинции», как говорил о нем автор «Колымских тетрадей». Знакомство с русской поэзией, по Шаламову, следует начинать с двух авторов – с Некрасова и А.К. Толстого. В равной степени на Шаламова оказала воздействие и поэтическая традиция, которая воспринимается как противоположная по отношению к некрасовской, – это традиция Фета. Импрессионистическое письмо Фета стало одной из художественных опор для поэтов Серебряного века (в особенности для символистов и Анненского), а также повлияло непосредственно и на Шаламова. «Я вышел в свет дорогой Фета…» – размышлял Шаламов в одном из своих стихотворений 1970-х годов.

К.Т.: К исследованию поэзии Шаламова Вы привлекаете не только окончательные авторские варианты стихотворений, но и черновики и варианты, сохранившиеся в архиве. Какое значение они имеют в контексте темы Вашей диссертации?

Д.К.: Да, к исследованию активно привлекались архивные материалы. Не весь корпус поэтического наследия Шаламова на сегодняшний день издан, хотя самые значимые стихотворения, пожалуй, уже увидели свет. Исключительную ценность для читателей и исследователей представляет собой двухтомное издание из серии «Новая библиотека поэта», подготовленное к публикации Валерием Васильевичем Есиповым. Это фундаментальное издание, сопровождаемое основательными комментариями составителя, дает целостное представление о поэтических интенциях Шаламова. Черновые варианты изданных стихотворений тоже интенсивно привлекались к исследованию, поскольку они отражают ход творческой мысли Шаламова, становление тех или иных поэтических идей. Например, анализ черновиков стихотворения «Лед» показывает ту характерную эволюцию, которую претерпел заглавный образ в процессе работы: если в черновиках река, сковываемая льдом, обретала «покой», то в беловом варианте образ льда получает сугубо негативные коннотации – река не достигла «покоя», а «вымерзла до дна». Мы видим, что в черновике образы холода, льда, зимы несли некие позитивные смысловые оттенки, а в беловом варианте эта позитивная грань оказалась полностью утрачена. Окончательный вариант стихотворения высвечивает доминантную в творчестве Шаламова линию интерпретации зимних образов – они связаны прежде всего с мортальными смыслами и ассоциируются с силами разрушительными, деструктивными, убивающими. Это не единственная в творчестве Шаламова форма трактовки зимних образов (я подробно анализирую их смысловые коннотации в своей работе), но именно эта линия является преобладающей, и даже намечаемые в некоторых случаях позитивные оттенки порой оказываются в процессе работы над стихотворением нивелированы. Увидеть это развитие смыслов помогает именно анализ черновиков и вариантов.

Существенную роль обращение к черновикам и вариантам сыграло при анализе «ахматовского» цикла Шаламова. Строго говоря, Шаламов не оформил стихотворения, посвященные Ахматовой, в единый цикл, но на обложках тетрадей, содержащих эти тексты, читаем: «Стихи 1965. Ахматова», «Анна Андреевна», «Ахматова (стихи)». Только работа с архивом Шаламова в РГАЛИ позволила увидеть некоторые значимые детали. Как именно написал Шаламов «Анна Андреевна» на обложке одной из тетрадей? Всмотримся в само начертание имени-отчества поэтессы. Видно, что буква «А» сначала имела вид печатной буквы, а потом поверх печатной буквы Шаламов начертал заглавную прописную букву А – такую, как писала сама Ахматова. В свое исследование я поместила (с любезного разрешения правообладателя архива Шаламова – А.Л. Ригосика) фото этой страницы, чтобы читатель мог увидеть шаламовское начертание букв своими глазами. О чем говорит стремление Шаламова воспроизвести особенности почерка Ахматовой? О том, что он, работая над стихотворениями предполагаемого цикла, размышлял не только об Ахматовой-поэте и огромном значении ее творчества, но и об Ахматовой как человеке, Ахматовой как личности. Именно поэтому Шаламов стремится воспроизвести ее почерк, ее «руку». В полной мере уловить эти важные смысловые детали возможно только работая с архивными материалами, с бережным вниманием рассматривая записи Шаламова. Именно черновики этого цикла показывают и то, как Шаламов в процессе работы «отсекал» все побочные смысловые линии стихотворений и фокусировал все внимание на главном – личности и творчестве великой поэтессы. Так, в машинописи одного из стихотворений есть зачеркнутые строфы, которые не вошли в окончательный вариант: в этих строфах отражается сатирическое представление об официальных литературных кругах («тускловатые звезды Москвы»), противопоставляемых подлинному и мощному таланту Ахматовой, а также появляется мотив «сплетен», окруживших факт ее ухода из жизни. В беловом варианте эти строфы удалены, потому что Шаламову, с моей точки зрения, важно было прежде всего крупным планом показать саму главную героиню. Но вычеркнутые строфы отражают шаламовское представление об официальном литературном окружении, в котором находилась Ахматова, и эти смыслы при анализе цикла нельзя не учитывать. Открываются же они исследователю только при тщательной работе с архивными источниками.

К.Т.: В Вашей монографии впервые говорится о «национальной сути» поэзии Шаламова. Мысль очень важная. В чем, на Ваш взгляд, это выражается?

Д.К.: Шаламов – поэт и писатель, глубинно связанный с родной культурой. Он прожил тяжелейшую жизнь, но это ни в коем случае не отменило его сокровенной приверженности своей родной стране и ее духовному миру. Политическая жизнь страны закономерно вызывала порой самые резкие оценки Шаламова («Каждый мой рассказ – пощечина по сталинизму», – говорил он), но политические аспекты жизни государства и духовный облик нации – это, разумеется, не одно и то же. Шаламов был человеком, искренне и глубоко преданным своей стране и своей культуре. Вспомним его стихотворение «Нет, не рука каменотеса…» – лирический герой-поэт (за фигурой которого стоит, конечно же, сам автор) раскрывает свою боль и свои надежды:

И он хотел такие муки,
Забыв о ранней седине,
Отдать – но только прямо в руки
Родной неласковой стране.

И, ощутив тепло живое,
Страна не выронит из рук
Его признание лесное,
Завеянное дымом вьюг.

 

Эти строки особенно ясно говорят о том, что главный адресат шаламовского поэтического слова – его Родина. И поэт верит, что рано или поздно его слово будет услышано.

Вспомним и стихотворение «Мак». Образ цветка, «русского кровавого мака», становится и воплощением трагедии национальной судьбы, и одновременно сугубо частной, «личной» эмблемой Шаламова. Поэт чувствует неразрывную связь своего персонального существования с судьбой России, переживает чувство глубинной причастности ее бытию. О трагедии «судеб русских» в тяжелейших испытаниях ХХ века Шаламов метафорически говорит и в посвященном Н. Столяровой стихотворении «Нерест».

Круг образов Шаламова неотделим от национального бытия, его истории. И в своих эссе, и в частной переписке Шаламов размышлял о том, что образный мир поэта всегда глубоко укоренен в духовной традиции своего народа, ведь поэзия, по мнению Шаламова, – «дело сугубо национальное, все в пределах родного языка» (размышления Шаламова из письма к В. Кожинову от 1973 г.). К творчеству самого Шаламова это суждение применимо совершенно, целиком и полностью. «Пейзажная лирика – вид гражданской поэзии», – говорил Шаламов, и в его поэзии образы русской природы действительно обретают мощное гражданское звучание. Какие эмоциональные смыслы они бы не несли в себе, они отражают русский духовный мир, принадлежат русской культуре, пронизаны болью о национальной судьбе.

Нет сомнения, что поэтические достижения русской национальной культуры в целом и Шаламова в частности – общезначимы и являются частью мирового духовного наследия. Линии взаимодействия и соотнесенности с иными культурами очень важны для Шаламова. Наследие Данте, Шекспира, Гете, западноевропейских модернистов было безусловно дорого ему. Вспомним аллюзии на образы дантовского ада в поэзии Шаламова («…Все, что Данту было надо // Для постройки тех ворот, // Что ведут к воронке ада, // Упирающейся в лед»), вспомним шекспировские образы, причудливо соотнесенные с русскими реалиями в стихотворении «Перевод с английского»: «датская земля» и «староверский дом» оказываются неожиданно близки. А гетевский «лохматый пудель, адский дух», явившийся вдруг лирическому герою стихотворения «Похороны»? Правда, лютые морозы Колымы сделали этого пуделя белым – «как лебединый пух, как новогодний лед». Метерлинковский образ возникает в стихотворении «Живого сердца голос властный…»: поэт, который словно впитывает людские скорби и копит «слезный мед», говорит о себе: «Я как пчела у Метерлинка, // Как пресловутая пчела…» (в черновике этого стихотворения зафиксирован вариант «как социальная пчела» – здесь еще более подчеркнута общественная роль поэта). А строки «В гремящую грозу умрет глухой Бетховен, // Затмится солнце в Кантов смертный час…»? В раскрытии дорогой для Шаламова идеи – теснейшей вовлеченности природы в человеческий мир – фигурируют образы величайших гениев немецкой культуры, имена которых стали общечеловеческими символами мудрости, стойкости, безграничных возможностей творческой мысли. Высочайшая оценка дана Шаламовым Виктору Гюго в адресованном ему стихотворении. Не забудем и о том, что Шаламов проявил себя как талантливый переводчик с разных языков, в числе которых – грузинский, осетинский, идиш. Он чувствовал иные культуры глубоко, сердечно. Даже проведенный нами сейчас предельно краткий экскурс доказывает, что европейское и мировое наследие всегда оставалось для Шаламова огромной ценностью. Будучи человеком разносторонней культуры, открытым по отношению к лучшим достижениям мирового искусства, Шаламов по праву должен считаться выдающимся русским поэтом и писателем.

О корневой соотнесенности с национальной традицией свидетельствует и сама его поэтическая техника. Шаламов подчеркивал, что работает в рамках тех метрических структур, которые наиболее органичны именно для русского стихосложения. Он полагал, что возможности русских классических стиховых размеров безграничны (именно так он формулирует эту мысль, например, в статье «Таблица умножения для молодых поэтов»), и «классические русские стихотворные размеры – ямб, хорей – не исчерпали и тысячной доли своих возможностей» (эссе «Рифма»). Справедливость и правоту этих суждений подтверждает метроритмический строй его собственных стихотворений.

Шаламов размышлял и о том, какая строфа идеальна для русского стихосложения (и даже спорил с Пастернаком на эту тему). Автор «Колымских тетрадей» пришел к выводу, что «наиболее емкая форма русского стихотворения» – двенадцать строк. Подчеркиваю, что предметом его рефлексии выступает именно строение русского стиха, Шаламов рассуждал не о поэзии вообще, не об оптимальных поэтических структурах в принципе, а о русской поэзии, дыхании русского стихотворения.

К.Т.: В свое время Е. Евтушенко написал о Шаламове-поэте: «Культура стиха у него была. Но больше вычитанная, чем добытая. Своей поэтики в стихах не проглядывалось». Вы согласны с этим?

Д.К.: С мнением Евгения Александровича Евтушенко сложно согласиться. Свое суждение знаменитый поэт высказал, по-видимому, на основе не слишком подробного знакомства с шаламовским поэтическим наследием. Значительная его часть тогда еще не была опубликована. В своем исследовании я посвятила целый раздел (заключительный) размышлениям о принципиальном новаторстве Шаламова в сфере поэтики. Начнем с того, что Шаламов обосновал собственное теоретико-литературное понятие – «поэтическая интонация». Это понятие раскрывается в таких шаламовских статьях, как «Поэтическая интонация», «Во власти чужой интонации», «Таблица умножения для молодых поэтов» и других. Также Шаламов говорит о поэтической интонации в письмах 1970-х годов – к Л.Н. Черткову, Ю.М. Лотману. Под поэтической интонацией он подразумевает комплекс особенностей стихотворной речи, которые определяют неповторимый почерк поэта, его «лицо». Поэтическая интонация складывается из многих факторов – специфики рифмы, лексики, строфики… Все эти параметры в их сочетании определяют уникальную интонацию того или иного автора. Поэтическая интонация самого Шаламова ярко и определенно выражена. И даже понимание тех или иных «технических параметров» стиха у Шаламова было глубоко новаторским. Приведем некоторые примеры.

Шаламов выдвигает собственное понимание рифмы – как «поискового инструмента» стиха. Шаламов сетовал, что вопрос о роли рифмы в процессе творчества пока не рассматривался в должной мере, в то время как именно рифма, по мнению Шаламова, – главнейший «инструмент поисков сравнений, метафор, мыслей, оборотов речи, образов», «орудие познания мира» (как сказал Шаламов в письме к Пастернаку от 24 декабря 1952 г.). Шаламов рассуждал об этом и в своих стихотворениях – например, в стихотворении «Некоторые свойства рифмы»:

Ты – волшебная наука
Знать, что мир в себе хранит.
Ты – подобье ультразвука,
Сверхчувствительный магнит.

Ты – разведки вдохновенной
Самопишущий прибор,
Отразивший всей вселенной
Потаенный разговор.

 

Такое понимание рифмы – как инструмента поиска смыслов, смыслового «магнита» стиха – вызвало восхищенное одобрение Пастернака (Шаламов вспоминал об этом в своем эссе «Лучшая похвала»).

Отдельного комментария заслуживает работа Шаламова в сфере поэтической лексики. Мы встречаем в его стихотворениях многосложные слова, длинные определения. Шаламов признавался, что «втащить» в поэтическую строку какое-нибудь многосложное слово – вроде «скрытноцветные», «тайнобрачные» – всегда было для интересной творческой задачей.

Шаламов вводит в стихотворения научную лексику. Разумеется, традиция «научной поэзии» насчитывает много столетий, но для Шаламова внедрение тематики и лексики такого рода становится важным принципом, который выдерживается практически на протяжении всего творчества поэта. Хотя в своих эссе 60-х годов он и размышлял о том, что поэзия и наука – это разные миры (и даже предупреждал поэтов: «Не суйтесь в науку»), но на самом деле вовсе не чуждался научных тем. Он имел в виду, что поэзия не должна становиться лишь служительницей научного знания. «В поисках точности лирика ищет встречи с наукой», – это тоже его слова, причем того же периода. Ранний Шаламов прямо говорил о том, что поэт должен «стоять на уровне современного научного знания». Из широчайшего спектра научных и научно-практических тем Шаламов особенно внимателен к медицинской тематике. Ведь он сам имел прямое отношение к медицинской сфере: работал на Колыме фельдшером в последние годы лагерного заключения и по освобождении. Отсюда и неожиданная логика творческой мысли, буквально уподобляющая поэзию лекарству: «Стихи – как таблетка нитроглицерина, // Положенная под язык». Вспомним и стихотворение «Нитроглицерин». Сделать лекарство объектом поэтической рефлексии – это необычно, непривычно для читателя, и в то же время очень «по-шаламовски». В стихотворении «Лечебный метод» тайга дает поэту «фармакологический свод», в стихотворении «Московская толчея…» город, при всем его многолюдии и суете, вводит «в жилы» поэта «микроэлементы покоя». А столь характерное для Шаламова осмысление поэзии и работы поэта сквозь призму химических реакций, производственной метафорики? Все это – характерные черты его творческого сознания, его мышления, его стиля.

Шаламовская поэтическая стилистика – это неповторимое, уникальное сочетание предельно натуралистической, часто физиологической, научной или медицинской метафорики – и утонченности импрессионистических штрихов, изощренности колористики, запечатлевающей тонкие душевные движения, оттенки настроений и состояний.

Нельзя не упомянуть и о шаламовских изысканиях в сфере звуковой организации стиха. Поэт много размышлял на эту тему, есть у него и статьи 1970-х гг., полностью посвященные этому вопросу – «Звуковой повтор – поиск смысла (заметки о стиховой гармонии)», «Природа русского стиха». Шаламов выявляет «фонетические классы» согласных, «опорные трезвучия» и их «модуляции», которые, в его понимании, формируют ткань русского стихотворения. Эти размышления в определенном смысле продолжают предшествующие традиции (прежде всего, традиции ЛЕФа), но и раскрывают грани новаторского мышления Шаламова – и в сфере теоретического осмысления поэтического искусства, и в области поэтической практики.

Наконец, необходимо помнить, что ярко выраженная поэтическая индивидуальность Шаламова во многом определяется уникальным образным рядом его стихотворений. Радикально новое содержание его поэзии диктовало и обновление языковой, выразительной стороны. Шаламов отразил тяжелейший человеческий опыт – опыт выживания там, где выжить невозможно. Шаламов называл себя «единственным русским поэтом, показавшим душу человека на лагерном Крайнем Севере». Он выполнил задачу, которую поставил перед собой, он показал те состояния человеческий души, которые не подвергались до этого художественному исследованию, и сделал это с исключительной глубиной. Ни в коей мере не умаляю достижений других талантливых поэтов, отразивших лагерный опыт в своем творчестве, но очевидно, что Шаламов по остроте осмысления этой трагической темы и «по масштабу своей душевной муки» (если вспомнить слова Блока, сказанные о Горьком) стоит особняком.

К.Т.: В 2020 году увидело свет наиболее полное издание поэзии Шаламова – двухтомник в серии «Новая библиотека поэта». Кроме отдельных сборников, практически у каждого большого поэта есть том «Избранное». В случае Шаламова, мы пока что не располагаем подобной книгой. Каким Вам видится принцип отбора стихотворений для издания избранных стихов Шаламова? Возможна ли такая книга в принципе, учитывая то, как строго Шаламов подходил к отбору стихотворений, например, в цикле «Колымских тетрадей», где важен и сам порядок?

Д.К.: Двухтомник из серии «Новая библиотека поэта», подготовленный к изданию Валерием Васильевичем Есиповым, – это огромный подарок для читателей и исследователей. Изрядная часть архивных стихотворений Шаламова впервые опубликована именно в этом собрании. Шаламов-поэт представлен в этом издании неизмеримо полнее, чем в выходивших до этого собраниях сочинений – 1998, 2004–2005 и 2013 гг. Безусловно, исключительная значимость названных собраний при этом ни малейшему сомнению не подвергается. Их подготовка и выход в свет стали колоссальным вкладом в дело публикации наследия Шаламова. Это результат огромного труда составителей – Ирины Павловны Сиротинской, а если говорить о последнем из названных собраний – то и Валерия Васильевича Есипова, и Сергея Михайловича Соловьева. Двухтомник же, вышедший в 2020 году, включает целый ряд поэтических текстов, которые не были представлены в собраниях, а также снабжен выверенными, фактологическими точными комментариями составителя.

Полностью согласна с Вами, что наряду с масштабными академическими собраниями совершенно необходимы и публикации избранного. Прежде всего, для популяризации наследия выдающихся поэтов. Ведь не всякий купит полное собрание, не у всякого есть возможность читать многотомные издания. А отдельный том, изданный большим тиражом, позволит составить пусть и неполное, но неплохое представление о поэте большому числу наших современников. В деле сохранения культурного наследия такие тома, несомненно, важны.

Среди уже имеющихся шаламовских однотомных изданий можно назвать, например, сборник, опубликованный в 2005 г. издательством «ЭКСМО», который включил избранное из «Колымских рассказов» и «Колымских тетрадей»; в 2011 году была опубликована книга избранного из «Колымских тетрадей» (составителем выступила Екатерина Игоревна Кислова, а автором предисловия – Ваша собеседница).

Было бы правильно, если бы появилась новая книга избранного из всего поэтического наследия Шаламова, а не отдельных периодов его творчества.

Отбор стихотворений для такой книги – особенно ответственная задача. В своем исследовании я много внимания уделила вопросу о целостности «Колымских тетрадей» – закономерностям построения всей книги и каждого из циклов. Шаламов тщательно продумывал и выстраивал линию образного развития своего масштабного поэтического полотна – и я рассматриваю в своей диссертации, каким был замысел Шаламова в этом отношении и какова общая логика движения поэтической мысли в «Колымских тетрадях». Сформировать книгу «Избранного», с учетом всего сказанного, как мне кажется, вполне возможно. Такой сборник должен был бы, как мне видится, последовательно репрезентировать Шаламова-поэта разных хронологических этапов: включать стихотворения «периода Дусканьи» и «якутского периода», поэтические тексты из всех шести книг «Колымских тетрадей», также ряд стихотворений, не вошедших в «Колымские тетради», и, конечно, позднюю поэзию Шаламова. При отборе я бы ориентировалась на тексты, наиболее репрезентативные для художественного сознания Шаламова того или иного периода. Предположим, из стихотворений «периода Дусканьи» я бы обязательно взяла те, которые передают состояние «воскресающей», постепенно «оживающей» после смертной муки души. Обязательно я включила бы и «самоосмысление» Шаламова сквозь призму столь важной для него метафоры камня, а также те стихотворения, в которых Шаламов высказывает принципиальные суждения о поэзии и о том, чем является для него поэтическое слово. Из «Колымских тетрадей» я бы отобрала те стихотворения, которые становятся «лицом», смысловым ядром каждого из циклов, и все отобранные тексты расположила бы таким образом, чтобы отчетливо просматривалась основная линия развития «Колымских тетрадей»: от локальности к всеохватности, от установки на преимущественно частное высказывание – к охвату «Высоких широт» с их мощным и многомерным звучанием главной шаламовской темы – темы творчества. Из лирики позднейшего периода я непременно включила бы те стихотворения, которые выражают одну из главных шаламовских идей – идею сопротивления злу, представление о том, что благие начала в конечном счете сильнее разрушительных.

В заключение нашей беседы мне хотелось бы сказать еще раз слова благодарности – Вам, Константин Николаевич, за предложенные интересные и актуальные вопросы, а также за Ваши шаламоведческие работы; Валерию Васильевичу Есипову, вклад которого в дело публикации и изучения наследия Шаламова неизмерим; Александру Леонидовичу Ригосику за многолетнюю неизменную поддержку в исследовании архива Шаламова; коллегам-шаламоведам, труд которых я высоко ценю, и всем, кто любит творчество Варлама Тихоновича Шаламова.

апрель 2024 г.
Поделиться:

Рекомендуем:
21.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть первая: «Нас старались ликвидировать»
19.11.2024 | Арнаутова (Шадрина) Е.А.: «Родного отца не стала отцом называть» | фильм #403 МОЙ ГУЛАГ
19.11.2024 | Шаламоведение в 2023 году: Обзор монографий
•Информация по спецпоселениям ГУЛАГа в г. Чусовом и Чусовском районе Пермского края, существовавших
в 1930-1950-е годы
•ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕПРЕССИИ В ПРИКАМЬЕ 1918-1980е гг.
•Воспоминания узников ГУЛАГа
КНИГА ПАМЯТИ | Национальность свою никогда не скрывал
КНИГА ПАМЯТИ | «Нас, как собак, покидали в телегу…»
КНИГА ПАМЯТИ | Главная страница, О проекте
blog comments powered by Disqus