В апреле 1921 года коммунистический чиновник и мусульманский активист Мирсаид Султан-Галиев отправил в ЦК РКП(б) и Народный комиссариат по делам национальностей (Наркомнац) доклад о положении дел в красном Крыму. В этом — фактически разгромном — докладе среди прочего говорится, что советские работники относятся к полуострову как к «оккупированной стране». Крым был занят большевиками в ноябре 1920 года, но, как видно из доклада, спустя почти полгода красные власти все еще воспринимали его как «чужую» территорию, что предполагало чрезвычайные порядки.
Крым оставался последней территорией на европейской части бывшей Российской империи, которую занимали белые. В начале 1920 года туда эвакуировались остатки разгромленных Красной армией Вооруженных сил Юга России. Сменивший Антона Деникина на посту командующего Петр Врангель объявил о создании новой Русской армии — так до этого называли все вооруженные силы Белого движения под предводительством Александра Колчака. В феврале 1920 года Колчака расстреляли, в мае Врангель переформировал в Русскую армию оставшиеся части Вооруженных сил Юга России.
В течение нескольких месяцев Врангель успешно вел боевые действия против красных на территории нынешней Украины и на юге России. Однако осенью 1920 года красные переломили ситуацию: в ноябре 1920 года Крым был взят штурмом и большевики вступили на полуостров.
Когда армия Врангеля начала эвакуацию с полуострова, покидать Крым вместе с нею готовы быле не все. Те, кто решил остаться, надеялись, что большевики не будут прибегать к террору, который они вели в «материковой» России с 1918 года. Петр Бобровский, входивший в 1918–1919 годах в правительство Крыма, вспоминал в 1921 году свои последние дни перед эвакуацией: «Б. очень радушно принял нас в своем великолепном кабинете. <...> Он смотрел самоуверенно и спокойно и заявил, что на этот раз решил не уезжать. “И вы напрасно едете: никого не тронут”. С этими словами он проводил нас». И добавляет в авторском примечании к изданию дневника: «Речь идет об Александре Павловиче Барте (управляющий Таврической казенной палатой при Врангеле, Министр финансов во втором Крымском краевом правительстве. — Прим. «Холода»). Предчувствие обмануло его: по приходе большевиков он погиб один из первых».
Большевистская власть была склонна рассматривать скопившихся в Крыму беженцев и переселенцев из Центральной России как явных или потенциальных врагов, «белогвардейское охвостье». Многие из этих людей переехали в Крым, спасаясь от новых реалий Советской России, пришли туда вместе с отступавшими белыми армиями — в общем, скапливались на полуострове в течение нескольких лет Гражданской войны как на последнем клочке суши, не занятом красными. И таких людей было для новых властей слишком много.
Для начала власти ограничили выезд из Крыма. С 25 ноября 1920 года распоряжением, опубликованным в газете «Красный Крым», уезжать оттуда разрешили только для командировок. Председатель ВЧК Феликс Дзержинский 16 ноября 1920 года отдельно указывал начальнику Особого отдела Южного и Юго-Западного фронтов Василию Манцеву: «Примите меры, чтобы из Крыма не прошел на материк ни один белогвардеец. <...> Будет величайшим несчастьем республики, если им удастся просочиться». Чуть позже, 7 декабря, приказом Крымревкома на полуостров фактически закрыли въезд (он разрешался лишь работникам, присылаемым ЦК, ВЦИК и Совнаркомом).
До лета 1921 года Крым был почти в полной изоляции и стал для большевиков идеальной площадкой для террора.
Знакомство
Исполнительной властью на полуострове с 16 ноября 1920 года был Крымский революционный комитет (Крымревком) во главе с Белой Куном. Главой областного партийного комитета была назначена Розалия Самойлова (Землячка), которая не входила в Ревком, но на своем посту должна была отвечать за проведение идеологической и политической линии новой власти. Также важной фигурой на полуострове был Георгий Пятаков, к тому моменту побывавший членом реввоенсовета нескольких армий. Пятаков, Землячка и Бела Кун составляли, как считается, «Чрезвычайную тройку», координировавшую проведение террора на начальном этапе. Сейчас ответственными за террор в Крыму принято считать, прежде всего, Куна и Землячку, хотя в прошлом тройку часто называли «пятаковской».
Фактической же властью часто оказывались красноармейцы из занявших Крым военных частей. «Человек с ружьем» мог устанавливать свои порядки, которые запомнились многим жителям Крыма. Учитывая количество армейских частей, участвовавших в штурме Крыма и после разместившихся на полуострове, а также разные чрезвычайные карательные органы, действовавшие в Крыму в эти месяцы, думается, уместно назвать то, что там происходило, оккупацией.
Красногвардейцы в Евпатории. Фото из экспозиции Севастопольского музея Черноморского флота России, wikimedia.org (Public Domain)
В первые ее дни общение местных жителей с красноармейцами бывало даже по-своему учтивым. Мария Квашнина-Самарина — дочь царского генерала, потерявшая позже, во время массовых казней в конце 1920 года, отца и брата, — вспоминала, как в их доме в Судаке несколько раз останавливались красные военные, а, уходя, в благодарность играли с оркестром марши и туши под их окнами. Однако гораздо чаще обходилось без красивых жестов.
В дневнике 10-летнего Феди Рау — сына проживавших тогда в Симферополе педагогов-сурдологов Федора Андреевича и Наталии Александровны Рау — описываются уличные сцены первых дней прихода большевиков в Крым: «Стоит в очереди какой-то товарищ, и у него была довольно хорошая шапка, проезжает мимо него красноармеец и велит, чтобы тот дал ему шапку, тот товарищ испугался и дал красноармейцу свою шапку, а он взял и одел ее себе на голову, а товарищу дал свою рваную».
«Сегодня папа и Юра встали в три часа в очередь за хлебом, — пишет Федя 19 ноября 1920 года, — и ничего не получили, потому что красноармейцы реквизнули хлеб».
«Первые дни по вступлении Советских войск в Крым прошли относительно спокойно, если не считать массового грабежа населения вступившей конницей. Но так как этот грабеж производился без особых насилий и убийств, население отнеслось к нему довольно легко и скоро с ним примирилось», — откровенно пишет в своем письме в ЦК РКП в декабре 1920 года врач и большевик Семен Констансов: он был из числа большевиков, пытавшихся остановить террор.
Некоторые из тех, кто добирался до Крыма с территорий, давно занятых большевиками, успели увидеть на полуострове остатки потребительского разнообразия, сохранившегося с врангелевских времен. Певица Евфалия Хатаева, в декабре 1920 года приехавшая туда с выступлениями, отмечала в дневнике: «Ну, базар! Чего-чего там нет! <...> А какие духи и пудра! И Coty, и Houbigant, и Pugaut, и Institut de Beaute... Да чего только нет, черт возьми! И материи, и ботинки, и шелковые чулки. И все очень недорого по сравнению с Харьковом».
«Изъятие излишков»
После 1920 года одним из элементов повседневности для многих жителей Крыма стали реквизиции жилищ и мебели. Выселяли в первую очередь тех, кого можно было отнести к буржуазии (то есть получающих доход за счет наемного труда). Крымревком издал подробную инструкцию, как должны забирать мебель. Каждому члену семьи оставляли по кровати с матрасом и подушкой (супругам могли оставить одну кровать на двоих, если по состоянию здоровья они не должны спать отдельно), а также один обеденный стол и буфет на семью. На каждого члена семьи полагалось по одному стулу и дополнительно три стула на всю семью (два стула можно было заменять креслами).
Однако те, кто проводил реквизиции, были не сильно озабочены формальностями. В упомянутом выше докладе Султан-Галиева, написанном в 1921 году, коммунистический чиновник резко отзывается о развернувшемся на полуострове «изъятии излишков» у буржуазии, которое, по его словам, проводилось без всякой организации и больше напоминало грабеж. «Мне самому приходилось быть свидетелем такого изъятия в г. Алупке, — писал Султан-Галиев. — Все партийные и советские работники были заняты этой работой. Учреждения не работали. “Изъятие” проводилось вооруженными отрядами красноармейцев. Красноармейцы почему-то все были пьяны». Иными словами, в некоторые дни советские работники бросали все дела и отправлялись с пьяными вооруженными солдатами грабить город, которым они управляли.
В 1920 году в Евпатории заканчивала школу Алиса Розенбаум — будущая американская писательница Айн Рэнд. Тогда ей было 15 лет. В своих воспоминаниях Рэнд описывает «неделю бедноты» в Евпатории, в течение которой солдаты ходили по квартирам и просто забирали то, что считали «излишками». «Некоторые люди оставались только в той одежде, что была на них», — пишет Рэнд. У семьи Розенбаумов забрали несколько кусков мыла, поскольку никаких иных «излишков» у них на тот момент не оставалось.
Справедливости ради надо сказать, что изымаемое в ходе таких акций подлежало распределению среди нуждающихся и, по крайней мере частично, это происходило. Та же Рэнд рассказывает, как в их класс поступило платье, которое ученицы могли получить, вытянув жребий. Однако к ужасу класса вскоре выяснилось, что платье взято из дома их одноклассницы, отец которой накануне был расстрелян: «Несчастная девочка сидела за партой как онемевшая, молча глядя, как ее платье показывали классу. Никто из девочек не хотел брать это платье; они отказались тянуть жребий. Но одна “социально настроенная” девочка сказала, что она хочет платье, что у нее есть на это право, что она бедна и ее одежда рваная».
Людей ведут в подвал
Реквизиции, выселения и сложности с продовольствием были, впрочем, лишь бытовым фоном гораздо более страшного процесса — массовых арестов и казней. Эпизод с платьем дочери расстрелянного хорошо показывает, как террор вплетался в жизнь крымчан: пока шли реквизиции и казни, работали школы, дети жертв продолжали ходить на занятия, а кто-то даже мог получить одежду, конфискованную у соседей.
Подготовка к массовым казням началась в Крыму вскоре после прихода большевиков. В конце ноября 1920 года, то есть в первые дни после вступления красных, в городах Крыма там была организована перепись оставшихся на полуострове бывших белых военнослужащих и чиновников военного времени. Она проводилась относительно гуманно: офицеров после регистрации несколько дней содержали в казармах, после чего всех, кому исполнилось 50 лет, а также больных, инвалидов или имеющих семьи в Крыму распределяли по семьям и госпиталям, остальных офицеров отправляли в места заключения или на принудительные работы за пределы Крыма, но о казнях речи не шло. Всем остальным, явившимся на регистрацию, в том числе, нижним чинам врангелевской армии, объявили амнистию.
Однако через несколько дней после была объявлена новая регистрация, на которую должны были явиться все беженцы, а также уже амнистированные белые военнослужащие. Подлежали регистрации и местные жители непролетарского происхождения (представители буржуазии, священники, юристы и так далее). Эта перепись стала основой для массовых арестов и казней. Чтобы успокоить будущих жертв, по городам расклеивали обнадеживающие плакаты. Жительница Севастополя Вера Крапивина вспоминала, как перед началом переписи на улицах появились плакаты: «Офицеры, идите к нам! Мы вам протянем руку и будем строить новую Россию».
Массы задержанных людей необходимо было первоначально где-то разместить. Для этих целей изолировали городские кварталы и наскоро обносили их колючей проволокой — так произошло, например, в Симферополе. В других местах использовали винные подвалы, территории монастырей и другие закрытые обширные пространства.
Поскольку судьба большинства жертв решалась быстро, никто не заботился о создании в этих местах заключения переносимых условий. Марию Квашнину-Самарину, перед домом которой в первые дни после занятия Крыма красноармейцы исполняли марши, вскоре арестовали вместе с отцом и братом и препроводили в винный подвал в Судаке.
Мужчин и женщин содержали без разделения. «Для естественных надобностей имелось одно ведро, которое позволяли выносить в сопровождении часовых два раза: утром и вечером. Для многочисленного состава арестованных ведро было очень маленьким сосудом, и поэтому часто раздавались умоляющие голоса дежурных: “Товарищи, воздержитесь!”» — пишет Квашнина-Самарина в воспоминаниях. Спали обитатели подвала на земляном полу. Отца и брата Марии вскоре расстреляли, а ее саму через несколько недель заключения отправили в более крупный концлагерь в Феодосии. Там в чуть более обустроенном помещении (рассчитанном не только на быструю фильтрацию) появились порядки, специально направленные на унижение «контрреволюционеров» — например, ежедневно после побудки заключенные должны были исполнять «Интернационал».
При этом, несмотря на регулярное проведение казней, в этот концлагерь в Феодосии допускали наблюдателей из других стран. Мария упоминает американский Красный Крест, работники которого следили за положением заключенных и помогали отправить больных в лазарет. По-видимому, забота об облегчении участи живых заключенных не казалась Красному Кресту противоречащей тому, что фактически они инспектировали лагерь смерти.
Помимо казни или освобождения для заключенных еще существовала опция быть отправленными за пределы Крыма — «на восстановление Донбасса»: эта задача 100 лет назад превратилась в один из главных экономических проектов времен военного коммунизма. В Донбасс могли отправить до 30 000 человек, и больше шансов на это имели трудоспособные заключенные, особенно обладающие техническими специальностями. Влияло на это и место задержания — из Симферополя на север отправляли чаще. Карательные органы, действовавшие на южном берегу, не очень стремились организовывать отбор и перевозку заключенных, а потому расстреливали всех, кого не собирались освобождать.
Одновременно местные власти требовали от университетской интеллигенции определиться в отношении к происходящему: «В бесчисленных анкетах (...) много беззастенчивых вопросов, — пишет 27 февраля 1921 года уже уехавший из Крыма Владимир Вернадский, возглавлявший в 1920 году Таврический университет, об особенностях жизни на полуострове. — Напр[имер] в студенческих и профессорских — “Ваше отношение к Красному террору?” — На это многие многие из преподавателей дали ответы мелких трусливых душ — “печальная необходимость” и т.п.».
Живые и мертвые
Отголоски переживаемого ужаса при и так уже чрезвычайно тяжелой жизни на запертом властями полуострове можно найти в некоторых дневниковых записях.
Евфалия Хатаева, в декабре 1920 года радовавшаяся изобильным крымским базарам, уже через месяц решает вместе с мужем уехать. Коротко в своем дневнике она упоминает, что базаров теперь нет и семья не получает паек, «но кое-как, может, справимся с этим, а вот то, что Крым залит кровью, с этим нельзя примириться и хочется подальше отсюда!». У Хатаевой, приехавшей на гастроли, была редкая возможность покинуть полуостров.
Хотя расстрелы обычно проводили в укромных местах за чертой города, доставку приговоренных к месту казни в тех условиях скрыть было сложно. Их партиями вели по улицам: «Через Симферополь каждую ночь проводили арестованных “офицеров” и уводили на расстрел. Люди были так растеряны, что не сопротивлялись», — записал в своем дневнике Владимир Вернадский.
Вера Крапивина вспоминала о происходившем в Севастополе: «Днем и ночью по улицам вели арестованных мужчин и женщин, детей или везли их на подводах. Особенно жутко было по ночам — ломились, хватали и вели на расстрел».
«В ноябре-декабре [1920 года] произведены массовые аресты в нашем городе, — пишет в одном из своих писем ялтинский учитель Александр Попов. — <...> Их партиями (по 50, по 30 человек и т.д.) отправляли через Шеломе и Верхнюю Аутку на Исар под усиленным конвоем, через несколько часов конвой возвращался, но без арестованных. Проход на Исар до весны был закрыт особыми караулами».
В городах и на побережье Крыма, где проживало большинство беженцев с «материковой» части бывшей Российской империи, казни коснулись большинства образованных и в прошлом обеспеченных семей (хотя жертвами террора была не только интеллигенция). «Почти нет семейства, где бы кто-нибудь не пострадал от этих расстрелов, — писал в своем докладе в центр Султан-Галиев в 1921 году. — У того расстрелян отец, у этого брат, у третьего сын и т.д.». По его словам, при массовых расстрелах некоторым приговоренным, которых предварительно донага раздевали, удавалось бежать в горы. «Ясно, что появление их в голом виде в почти сумасшедшем состоянии в деревнях производило самое отрицательное впечатление на крестьян», — добавляет он.
Ведший свой детский дневник Федя Рау в течение 1920 и 1921 года определялся в своем отношении к большевикам. Между делом у него появляются записи: «Бедные дети Майер. Их отца расстреляли, а с матерью, наверное, поступят так же» (27 ноября 1920 года). «Кто ни придет, все только и говорят, что всюду свирепствуют расстрелы» (26 декабря 1920 года). В какой-то момент пластичная детская психика помогает ему прийти к парадоксальному суждению: «Я не знаю, почему, но мне раньше нравились добровольцы, а теперь мне кажется, что у большевиков все лучше, кроме террора. А когда у большевиков террор, то он такой злой, что “давай Бог ноги”».
Одновременно дневник Феди наполнен рассказами о продуктах, которые мама получала бесплатно в открытых властями столовых, о выделенном собесом молоке и т.д. Родители Феди, педагоги-сурдологи, вызвали большой интерес у новых крымских властей. Отец Феди — Федор Андреевич Рау — занялся организацией на полуострове школ для глухонемых и детей с ментальными особенностями и заведовал педагогическим отделом «морально-дефективных» (термин того времени) при крымском Наркомате просвещения.
На полуострове была организована работа по борьбе с безграмотностью. Учителями для классов ликбеза брали и подростков. Одной из преподавательниц на таких курсах в 1921 году стала только что закончившая школу Алиса Розенбаум (Айн Рэнд) — по-видимому, это был первый заработок будущей американской писательницы и апологета свободного капитализма. Работа ей нравилась — прежде всего, ощущением власти, которую она имела над группой красноармейцев, а также осознанием, что безграмотные солдаты действительно хотят научиться читать и писать. «Они обращались со мной как с учительницей – с благоговейным уважением, и я чувствовала себя в безопасности среди них», — вспоминала Рэнд.
С определенными недосказанностями и намеками о терроре упоминают в своих мемуарах и палачи — пережившие 1930-е работники ЧК и особых отделов в Крыму. Едва ли не самыми интересными здесь оказываются воспоминания Ивана Папанина. Знаменитый советский полярник во времена Врангеля воевал в красном партизанском отряде на полуострове, а в ноябре 1920 года был назначен комендантом Крымской ЧК — по его словам, инициатором назначения была Розалия Землячка, которую он называет своим ангелом-хранителем.
В обязанности Папанина входила организация массовых расстрелов. В своих мемуарах он пишет об этом периоде своей жизни так: «Служба комендантом Крымской ЧК оставила след в моей душе на долгие годы. Дело не в том, что сутками приходилось быть на ногах, вести ночные допросы. Давила тяжесть не столько физическая, сколько моральная. Важно было сохранить оптимизм, не ожесточиться, не начать смотреть на мир сквозь черные очки».
Эти воспоминания были написаны уже в позднесоветские годы, соответственно, Папанин приоткрывает кровавую деятельность ЧК, рассказывая о ней лишь как об «отдельных недостатках»: «Как комендант Крымской ЧК, я ознакомился с делами, которые вел один из следователей. Чуть ли не на каждом стояла резолюция: “Расстрелять”. Признавал этот следователь лишь два цвета — черный и белый, полутонов не различал. Врагов, настоящих, закоренелых, достойных смертной кары, было от силы десять, остальные попали в ЧК по недоразумению».
Весной 1921 года Папанин был освобожден от работы в ЧК с диагнозом «истощение нервной системы» — работу палачом не выдерживала и достаточно крепкая психика.
Животный страх перед советскими работниками
Даже среди функционеров большевистской власти далеко не все соглашались с необходимостью расстреливать все новые и новые тысячи жертв. Владимир Вернадский пишет в дневнике 24 ноября 1920 года о своей беседе с Яковом Френкелем, также университетским профессором (в будущем — известным физиком-теоретиком, членом-корреспондентом АН СССР), получившим должность в Наркомпросе Крыма: «Он, между прочим, указал, что борются два течения (одно террор[истическое] — [к нему] склоняется Бэла Кун, другое умеренное — Гавен)».
Юрий Гавен — один из заместителей Белы Куна в Ревкоме Крыма и председатель отдела по борьбе с бандитизмом при Крымской ЧК — в соответствии с занимаемыми должностями имел прямое отношение к проведению террора. Тем не менее, он занимался этой работой без воодушевления и надеялся, что со временем позиция его руководства изменится.
Врач Семен Констансов — один из местных большевиков, пришедший в ужас от происходящего, — пытался достучаться хоть до кого-то во власти с призывом остановить казни. В конечном итоге, пишет Констансов, его принял Гавен, «который мне заявил, что он сам стоит на точке зрения ненужности и даже вреда красного террора в Крыму в настоящее время, но что он не в силах что-либо сделать». Позже Гавен, предпочтя не предпринимать ничего самостоятельно, посоветовал Констансову поехать с докладом в Москву. Результатом поездки стало письмо Констансова в секретариат ЦК с описанием невиданного масштаба казней на полуострове: «Общее количество расстрелянных, по циркулирующим слухам, достигает невероятных цифр: в г. Феодосии — больше 2000 человек, в Симферополе — больше 5000 и т.д.».
Коллега Вернадского по Таврическому университету профессор Яков Френкель также добрался до Москвы в начале 1921 года. Через Наркомпрос, где его принял заместитель наркома Луначарского историк Михаил Покровский, он передал на имя Ленина записку, где описывал происходящее в Крыму в самых черных красках: «Чины особых отделов и члены чрезвычайных троек купаются в вине, которого так много на южном берегу Крыма, и под пьяную руку расстреливают, не читая даже анкет, — писал Френкель. — Благодаря тому, что Крымревком и в особенности обком ничего не предприняли для обуздания особых отделов <...> террор, вернее разбой <...> не обнаруживал до сих пор никаких признаков ослабления». Между прочим Френкель упоминал, что местных большевиков, «пытавшихся, так или иначе протестовать против неумеренного террора», высылают с полуострова.
Передал ли Покровский эту записку Ленину, неизвестно. Но так или иначе количество сигналов о том, что события в Крыму не вписываются даже в нормы Гражданской войны о расправе над побежденным врагом, становилось все больше. Даже если предположить, что первоначально в Кремле считали такой масштаб расправ допустимым, игнорировать недовольство и разногласия, возникающие в связи с террором уже внутри партийной и советской среды Крыма, было недальновидно.
Как мы уже упоминали, Мирсаид Султан-Галиев, приехавший в Крым как представитель Наркомнаца, привез в Москву разгромный доклад об обстановке на полуострове. Он писал, что «бесшабашный и жестокий террор оставил неизгладимо тяжелую реакцию в сознании крымского населения. У всех чувствуется какой-то сильный, чисто животный страх перед советскими работниками, какое-то недоверие и глубоко скрытая злоба». Султан-Галиев также писал, что без исправления ошибок «через несколько месяцев Советская Россия опять может очутиться перед фактом потери Крыма. Эта мысль моя разделяется и большинством самих крымских работников».
Постепенно и до центра, и до местных властей стало доходить, что из-за невиданного террора советская власть в Крыму воспринимается как оккупационный режим, а это создает слишком много рисков. Весной 1921 года, воспользовавшись Первым мая, власти Крыма объявили широкую амнистию, выпустив большинство остававшихся в концлагерях и других местах заключения «контрреволюционеров» (в том числе, находившихся под следствием). Террор был свернут.
В июне 1921 года на полуостров приехала Полномочная комиссия ВЦИК и Совнаркома РСФСР (то есть высшего органа власти и правительства Советской России), задачей которой, как об этом официально объявили в газетах, являлась «ликвидация всех недоразумений и конфликтов, возникших и создавшихся благодаря неумелым, а нередко и преступным действиям как отдельных лиц, так и целых учреждений во время острой борьбы с нашими общими врагами».
Красная власть, по крайней мере на словах, пыталась представить террор как эксцессы исполнителей. Об этом свидетельствуют и воспоминания писателя Викентия Вересаева, жившего в Крыму и заставшего террор. В конце 1922 года он пытался добиться разрешения на издательство своего романа «В тупике» — мрачного произведения о жизни в Крыму при большевиках — правда, не в 1920, а в 1919 году, когда с апреля по июнь красные занимали полуостров. В нем, однако, также рассказывается о массовых арестах и расстрелах, которые, пусть и в меньших масштабах, происходили в 1919 году. Описывает Вересаев и работавших в ЧК садистов. Вопрос о публикации решался в Кремле, где 1 января 1923 года Вересаев зачитал сцены из произведения членам советского правительства. Как ни странно, главным защитником Вересаева оказался Дзержинский, сказавший: «Что касается упрека в том, что он будто бы клевещет на ЧК, то, товарищи, между нами — то ли еще бывало!».
За ужином, состоявшимся после чтения романа, Вересаев набрался смелости и спросил Дзержинского о том, что заставило власти устроить террор в Крыму. «Видите ли, тут была сделана очень крупная ошибка, — ответил Дзержинский. — Крым был основным гнездом белогвардейщины. И, чтобы разорить это гнездо, мы послали туда товарищей с совершенно исключительными полномочиями. Но мы никак не могли думать, что они так используют эти полномочия».
Вполне возможно, что в первые годы НЭПа, когда происходил этот разговор, при относительной «нормализации» жизни в стране Дзержинскому самому хотелось думать, что в непродуманной «чрезвычайщине», крови и казнях виновата сумма обстоятельств, а не конкретные люди, принявшие конкретные решения в 1920 году, в том числе, и сам Дзержинский.
Источники: Бобровский П. С. Крымская эвакуация (Неоконченный дневник); Вернадский В. И. Собрание сочинений. Т. 19. Дневники В. И. Вернадского 1917–1922. М., 2013; Вересаев В. В. В Тупике. Примечания Квашнина-Самарина М. Н.; В Красном Крыму (Воспоминания М. Н. Квашниной-Самариной) // Берега Тавриды, 2003, №1; Никифорова Л. Крымский период в жизни американской писательницы Айн Рэнд // Judaica Ukrainica I, 2012; Рау Ф. Ф. Дневник гимназиста Федора Рау. М., 2000; Соколов Д. В. «Железная метла метет чисто…»: советские чрезвычайные органы в процессе осуществления политики красного террора в Крыму в 1920–1921 гг. М., 2017; Сорокин А. «Красный террор омрачил великую победу Советской власти» Два взгляда большевистских руководителей на репрессии в Крыму // Родина — федеральный выпуск, №8; Султан-Галиев М. Х. Избранные труды. Казань, 1998; Хатаева Е. И. Жизнь в Красном Крыму: Крымские и московские страницы одного «ненужного дневника» (декабрь 1920 г. — апрель 1921 г.) // Крымский Альбом. 2003 [Вып.8]; Широков В. А. О материалах Крымского революционного Комитета // Археографический сборник за 1964 г. М., 1965; Папанин И. Д. Лед и пламень. — М., 1977.
