В защиту Пражской весны: как выход диссидентов на Красную площадь в 1968 году навсегда изменил жизнь их семей


Автор: Джесси Кейнер

Источник

28.08.2018

"Стол в комнате свиданий такой широкий, что нельзя даже рукой дотянуться до матери было, и вокруг стояли какие-то страшные тетки в форме"

Демонстрация на Красной площади 25 августа 1968 году против ввода войск стран Варшавского договора в Чехословакию стала легендой правозащитного диссидентского движения. Спустя 50 лет дети участников акции вспоминают, как протест навсегда изменил судьбы их семей.

На демонстрацию вышли восемь человек.

Константин Бабицкий, Татьяна Баева, Лариса Богараз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов и Виктор Файнберг встретились в полдень на Красной площади и сели около Лобного места, развернув несколько самодельных плакатов с лозунгами: "За вашу и нашу свободу", "Свободу Дубчеку!", "Позор оккупантам", "Руки прочь от ЧССР!" и "Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!" на чешском языке.

Через три минуты к демонстрантам прибежали люди в штатском и их начали бить. Затем протестующих усадили в машины и увезли в милицию.

Мнение участников демонстрации о событиях в Праге противоречило официальной линии советского правительства.

Они не доверяли сообщениям по радио и телевидению о том, что чешский народ попросил защиты от контрреволюционного переворота и что вся страна единогласно поддерживала "братскую помощь" в виде танков. Солдаты на танках целились из пулеметов в безоружных протестующих в Праге.

Восемь вышедших на Красную площадь за считанные минуты стали героями правозащитного движения.

Они заплатили за это своей свободой и карьерой. Все знали заранее, что их арестуют и посадят. У некоторых были семьи, но это их не остановило.

Самой юной участницей демонстрации была 21-летняя студентка Татьяна Баева. Коллеги по протесту уговорили ее сказать следователю, что она просто случайно оказалась на Красной площади. Баеву освободили, но отчислили из университета.

Виктора Файнберга, которому при задержании выбили зубы, не судили, а признали невменяемым и отправили на принудительное психиатрическое лечение.

Наталью Горбаневскую сначала отпустили - у нее было двое маленьких детей, но затем и до нее дотянулась советская карательная психиатрия. Остальные пятеро демонстрантов были осуждены в октябре 1968 года. После освобождения все, кроме Ларисы Богораз, эмигрировали.

50 лет спустя Александр Даниэль, сын Ларисы Богораз, Наталья Бабицкая, старшая дочь Константина Бабицкого, и Ярослав Горбаневский, старший сын Натальи Горбаневской, ответили на вопросы Би-би-си о том, что они помнят о демонстрации и к каким последствиям для их семей привела правозащитная акция.

"Я всегда был уверен, что мать ничего плохого не сделала"

Ярослав (Ясик) Горбаневский с матерью - поэтом и правозащитницей Натальей Горбаневской

Ярослав Горбаневский, старший сын поэтессы Натальи Горбаневской, родился в 1961 году. С 1975 года он живет во Франции. Горбаневский - художник и преподаватель рисунка, гравюры и живописи, больше 14 лет работал радиожурналистом на международном французском радио RFI. На демонстрацию Наталья Горбаневская привезла в коляске младшего брата Ярослава - трехмесячного Оську.

Когда у Горбаневской спросили, почему она взяла с собой младенца, она объяснила, что через пару часов должна была кормить ребенка грудью, и оставить дома его было не с кем.

Я.Г.: День демонстрации я вообще не помню - мне было тогда семь лет. Я помню обыски, когда приходили какие-то незнакомые люди, перевернули всю квартиру, повсюду смотрели. Это я хорошо помню. Мы жили в коммунальной квартире. Я помню, что меня знакомые семьи забрали и спрятали, потому что боялись, что детей сразу заберут в детдома. Брата отдельно, меня отдельно.

Би-би-си: После демонстрации вашу мать задержали, но вскоре освободили. А 25 декабря 1969 года ее снова арестовали за "распространение ложных измышлений, порочащих советский строй" - она была редактором "Хроники текущих событий" и издавала в том числе материалы о процессе против других участников демонстрации. Психиатры рассудили, что в ее случае нельзя исключить возможность "вялотекущей шизофрении" и отправили Горбаневскую на принудительное лечение, где она провела более двух лет. Вы помните эти годы?

Я.Г.: Мы остались с бабушкой. А может быть, нас вывезли за город, когда мать арестовали в 1969 году, сейчас точно уж не могу сказать. Вот мы остались с бабушкой, и она нами занималась. Мать я видел один раз на свидании в Бутырке и один раз - на свидании в Казани в психиатрической больнице.

Я хорошо помню сам вход в Бутырскую тюрьму, такой очень долгий туннель сквозь толстую стену. А потом стол свиданий, такой широкий стол, что нельзя даже рукой дотянуться до матери было, и вокруг стояли какие-то страшные тетки в форме. Содержание разговоров не помню, я скорее помню эту картинку. Я сделал гравюру о свидании в Бутырке, в которой вполне воспроизвел свои впечатления. Разговор шел такой: "Как ты себя чувствуешь?", "Как вы там?". Все равно о чем-то особом поговорить было невозможно под присмотром этих надзирателей.

Наталья Горбаневская

Би-би-си: А вы знали тогда, почему посадили маму?

Я.Г.: Всех деталей я, возможно, и не знал тогда. Позже, когда мать уже вышла, мы с ней как-то обсуждали разные вопросы, но я в любом случае всегда был уверен, что мать ничего плохого не сделала. Эта уверенность у меня была с самого детства.

В Казани свидание проводилось в таких стеклянных кабинках. И разговор идет через телефонную трубку. Вид у матери был усталый. Вот это я помню. Разговор шел о том, как кто себя чувствовал. Мы спрашивали у матери, а она спрашивала, как мы там живем.

Би-би-си: И как вы жили?

Я.Г.: Ну, нормально. Я продолжал ходить в школу. В школе никто об этом ничего не знал, я никому ничего не рассказывал. Дело в том, что люди, которые слушали западное радио, несомненно [все] знали. Люди на Западе, которые интересовались тем, что происходит в Советском Союзе, тоже могли об этом знать, но мои сверстники в школе об этом ничего не знали, и простые советские граждане, которые "голосов" не слушали, тоже ничего не знали. В советской печати, естественно, ничего об этом не было.

Вот директриса в школе знала и как-то она на меня посмотрела и многозначительно сказала: "Ну вот, пока мамы с тобой нету". Я понял, что она об этом знает.

Би-би-си: У вас были контакты с семьями других участников демонстрации? Вы могли поддерживать друг друга или общаться, пока мама была в психбольнице?

Я.Г.: Нина Литвинова, сестра Павла Литвинова, участника демонстрации - мы с ней часто виделись, но она была нашей хорошей знакомой. Вот и я бывал у нее в детстве. А после демонстрации или до демонстрации - даже не вспомню. Просто были люди, с которыми мы были знакомы - тот же Даниэль жил за несколько домов от нас, или Юра Штейн и Вероника Штейн, они жили совсем рядом с нами, они нас и прятали.

Бабушка добилась того, что нас ей поручили, пока мама сидела. Как это официально осуществлялось, я не знаю. Думаю, что просто бабушка попросила, чтобы дети были у нее под опекой, официально под ее ответственность.

Би-би-си: Психиатры утверждали, что здравомыслящая мать не стала бы рисковать семьей и детьми ради политических убеждений. Как этаситуация видится вам?

Я.Г.: В вашей фразе уже очень много вопросов. Да, конечно, нормальный человек никогда не восстанет против диктатора. Нормальный человек будет сидеть тихо и спокойно, пока его не убьют. Можно и так сказать. Если норма - это то, что встречается чаще всего, то да. А если нормальный человек - это такой человек, который должен поступать достойно, то, видимо, норма будет другая. То нормальным человеком будет тот, кто не согласится с тем, чтобы жизнь строилась на лжи, и чтобы подавляли свободу слова. Так что вопрос о нормальном человеке - он довольно-таки сложный.

Как вы понимаете, нормальный человек не стал бы, видимо, вступать в сопротивление против нацистской оккупации во Франции. И действительно, большинство французов не вступали. Но сегодня, как оказывается, все-таки самыми нормальными были члены Сопротивления, а не коллаборационисты. Я думаю, каждый составит себе свое мнение о такой ситуации.

Наталья Горбаневская с сыновьями в 1973 году

Би-би-си: Перед тем как в 1975 году вы уехали из Советского Союза жить во Францию, какие аспекты эмиграции обсуждались в семье?

Я.Г.: Единственное, что обсуждалось - и то не при мне, я просто об этом знаю постфактум - единственное, что обсуждалось, это то, захочет ли бабушка с нами ехать. И бабушка не захотела и осталась в СССР.

Потом мать объяснила, что ей просто сказали: "Или вы уезжаете, и мы вам позволяем уехать, или все пойдет по новому кругу". Соответственно это будет психушка, а психушка - это, конечно, хуже тюрьмы.

Тогда я просто очень радовался, что мне предстоит такое замечательное приключение - попасть в этот западный мир, в который я никогда не надеялся попасть, и который ведь был же, глядя из СССР, таким совершенно сказочным и несуществующим миром. Так, легенда. И вдруг попасть туда на самом деле.

"Если меня спросят, я, конечно, скажу, что я выступаю за свободы и права человека, но я не общественный активист. Я художник", - говорит Ярослав Горбаневский.

Би-би-си: Вам не кажется, что вы унаследовали от матери желание бороться за права человека?

Я.Г.: Я унаследовал от матери понимание того, что права человека очень важны, но сам я никаким активистом не стал. И ни в каких особых акциях протеста не участвовал. Ну, иногда выходил на демонстрации, когда все выходили.

Не знаю, я помню, когда [диссидент Андрей] Сахаров был в ссылке, с моим другом Копейкиным мы вышли вместе с другими людьми на демонстрацию перед советским посольством и даже соорудили тряпичную куклу с изображением Горбачева, которую соответственно там же на месте сожгли, кажется. А может, и не сожгли - не помню, давно дело было.

Но это не было особым актом протеста. Во Франции выйти на демонстрацию и говорить "Мы требуем того-то или этого" очень просто. Во Франции ведь это не запрещено. Нет, нет. Я никакой не активист. Если меня спросят, я конечно скажу, что я выступаю за свободы и права человека, но я не общественный активист. Я художник и преподаватель рисунка, гравюры и живописи.

Би-би-си:Вас беспокоит социальная несправедливость в России?

Я.Г.: Во Франции тоже есть свои несправедливости, и я, конечно, тоже о них задумываюсь, но, естественно, положение в России вызывает у меня гораздо большую тревогу. Положение в России, то, как Россия ведет себя с соседями, прежде всего с Украиной... ну, ситуация ясна.

Поведение России в этом смысле ужасное. Уж не говоря о правах человека, о том, что сейчас в России есть политзаключенные - люди, которых сажают не то что за убеждение, а за то, что они слово скажут где-нибудь в интернете. Тревога - это самое слабое из слов, которое может описать мои чувства по отношению к России сегодня.

"Одноклассниками моими были дети ссыльных немцев, бандеровцев"

Константин Бабицкий, лингвист, сотрудник Институт русского языка АН СССР

Константин Бабицкий - лингвист, окончил филологический факультет МГУ и до 1968 года работал сотрудником Института русского языка АН СССР. За участие в демонстрации на Красной площади он был сослан на три года в Коми. Его жена - преподавательница математики, программистка, правозащитница и редактор "Хроники текущих событий" Татьяна Великанова; у них было трое детей.

Старший ребенок, Наталья Бабицкая, родилась в 1953 году. В августе 1968-го ей было 15 лет. Наталья уехала из России в 1982 году во Францию. Брат Федор живет в Москве, сестра Юля - под Римом. По образованию Наталья учитель русского языка. Она жила между Германией и Францией, но недавно пришлось продать любимый дом во французском регионе Ардеш и переехать в Берлин из-за болезни мужа.

Наталья написала специально для Би-би-си свои воспоминании о демонстрации 25 августа 1968 года и о том, что случилось после нее в ее семье. Наталья рассказывает о том, как сама поехала жить с отцом в ссылке в Коми, где она окончила 9 класс.

Наталья Бабицкая

День этот помню смутно. Мы приехали на день рождения бабушки, папиной мамы. День рождения у нее был 18 августа, но его по какой-то причине перенесли на воскресенье, 25-е число. Помню недоумение - почему нет папы? Папа просто не мог не прийти в этот день. Что-то происходит, но нам не объясняют. Мамы не помню, была она сразу или подъехала попозже?

Мать Бабицкой присутствовала в толпе на Красной площади и потом была вызвана как свидетельница. После того, как в обвинительном заключении судья зачитала, что "вина подсудимого подтверждается показаниями его жены, Великановой Татьяны Михайловны", ее отношение к советскому правосудию и к КГБ определилось.

Никаких мыслей, что папа мог сделать что-то плохое, не было. Сделал - значит, так посчитал правильным. Они всегда были честны и с собой, и с нами. Где-то за год до демонстрации папа был в командировке в Словакии - кажется, тоже в августе. Надо понимать, что в те времена заграничная командировка для советского человека — это что-то из ряда вон выходящее. Приехал он оттуда в полном восхищении и энтузиазме. Не помню, что он рассказывал, но до сих пор помню туфли, которые он мне оттуда привез. Так что события в Чехословакии стали для него еще и очень личными.

На процессе я не была. Совершенно не помню, почему. Увы! Помню рассказ маминой подруги, как по просьбе адвоката принесли стопку книг, в которых были папины статьи. Стопка была внушительной и производила впечатление. У него была хорошая репутация - молодой ученый, два высших образования, отец троих детей, "активно участвовал в общественной жизни", например был народным заседателем в суде.

Ему дали самый маленький срок - всего три года ссылки, но его, как сейчас говорят, карьере был конец.

И его семье тоже. С этого момента пути папы и мамы стремительно начали расходиться. Папа уехал в ссылку, а у мамы началась совершенно новая жизнь, новые заботы, новые друзья. Может, я ошибаюсь, но диссидентское движение зародилось именно с этой демонстрации. Все родственники и друзья участников события перезнакомились, передружились и занялись общим делом.

Мне кажется. это было зарождение общества, и для государства это была главная опасность. У моих ровесников были семьи, были друзья, у нас был большой круг: друзья, друзья друзей, знакомые друзей. Принадлежать к этому кругу было рискованно и опасно, но в нем ты был не один. Странно, но я только сейчас это поняла. Поняла, что мы тогда потеряли.

В том году я перешла в новую, как говорили, хорошую, школу - №45. Директор школы Леонид Мильграм, обнаружив у себя такую экзотическую ученицу, стал играть со мной в кошки-мышки. Он вызывал меня для бесед, и, видимо, писал после этого большие докладные в соответствующие органы. Ну, и удовлетворял свое любопытство.

Почему-то мне не пришло в голову отказаться от этих бесед. Интересно, как бы он отреагировал? Моей классной руководительницей была учительница математики Ида Борисовна. Заслуженная учительница Москвы или чего-то там, партийная. Помню, как она вызвала меня на беседу после уроков. Беседа должна была быть "задушевной". Мы сели на заднюю парту, и она долго чего-то мне внушала, а закончила фразой: "Я бы твоего отца собственными руками задушила!"

И вот опять я не понимаю, почему же я тогда не "плюнула ей в поганые очи"? До чего же мы все были запуганы!

Константин Бабицкий, лингвист, в ссылке в АССР Коми в 1971 году

Из этой школы я ушла, проучившись там полгода. Ушла со скандалом - отказалась идти на встречу с ветераном Сталинградской битвы. Ну и стало понятно, что затравят. Собрала свои книжки-тетрадки и поехала с мамой на Новый год к папе в Сыктывкар, куда его сослали. Помню, как мама в поезде спрашивает: "Ты хорошо подумала? Может, не стоит?"

9 класс я кончала в Красном затоне - поселке под Сыктывкаром, где был судоремонтный заводик и где папа начал работать столяром. Жили мы в рабочем общежитии: комната метров 18, большой коридор, общая кухня, в ней большой "титан" с кипятком. По утрам скалывали лед с внутренней стороны окна, папа уходил на свой заводик, а я в школу. В 12 часов на весь поселок раздавалась сирена - все шли обедать.

Одноклассниками моими были дети ссыльных немцев, "бандеровцев". В 12 километрах был Сыктывкар, столица Коми, куда я иногда ездила на автобусе в гости к знакомым бабушки. Папе для поездок требовалось разрешение местного милиционера. Свою работу папа любил, но тосковал по лингвистике. Сначала он думал, что после работы будет писать свои статьи, но, конечно, из этого ничего не получилось - сильно уставал.

Иногда вечером ходили гулять по темному поселку, и папа рассказывал, какой он построит дом. Была у него такая мечта - построить дом своими руками. Он продумывал каждую деталь - как утеплить стены, как сделать вытяжку. Сруб он уже пробовал ставить - во время отпуска в Архангельской области они с другом Юрой Зиманом ставили на берегу озера настоящий сруб.

Мы ловили рыбу, собирали чернику и морошку, а они работали. К срубу пришлось замостить болотце, назывался этот участок "Проспект Солженицына". Докончить не успели, к сожалению, но, кажется, местный народ достроил и даже пользовался. Потом в Москве мама собирала какие-то старые вещи, которые даже мне казались неприличными, и посылала какой-то многодетной семье в те края: "У них и такого нет".

Помню, на улице минус 45 градусов, и мы гуляем по поселку. Ветра совсем нет, и в черное небо устремлены совершенно вертикальные столбы дыма от печей. Лица мазали гусиным жиром, чтобы не отморозить нос, уши, щеки. Школу отменяли, кажется, после минус 42. У моих одноклассников, у некоторых, были пимы - такие необыкновенно красивые сапоги из оленьей кожи с бисером и цветными вставочками. О пимах мечтала, но было дорого.

Питались в основном кашами. Как, впрочем, и в Москве. Мы не были капризными, нам хватало. Из деликатесов помню моченую бруснику. Ее продавали прямо из бочки, и с сахаром это было очень вкусно.

Я закончила 9 класс и вернулась в Москву - надо было заканчивать школу и готовиться к поступлению в университет. Поступить в университет на филологическое отделение у меня шансов не было. Я не была комсомолкой, и биографии родителей тоже не способствовали. И вот, помню, сижу я в тоске над учебниками, а в этот момент к маме пришел Саня Даниэль. И узнав, в чем дело, говорит: "А ты не хочешь попробовать поступить на филологическое отделение в Тарту? Там конкурс меньше, там Лотман".

Ну, и опять я собрала свои книжки-тетрадки, купила билет и отправилась в Тарту, где меня приютило семейство Рейфманов на время сдачи экзаменов. Как много замечательных людей помогало мне просто потому, что я дочь Бабицкого и Великановой! Спасибо им всем!

В Тартуский университет я поступила, хотя балл у меня был полупроходной. Потом рассказывали, что к Юрию Михайловичу Лотману, который заведовал кафедрой литературы, пришел Смирнов (не помню имени этого гбшника), который заведовал кафедрой лингвистики, и спрашивает: "Что делать — вот такая-то поступает!"

На что Юрий Михайлович в свою очередь спрашивает: "Указания были?". Указаний не было. Вот так, на общих основаниях, я и поступила. Кстати, если не ошибаюсь, самого Саню Даниэля не приняли на математическое отделение в Тарту, хотя у него было 19 баллов из 20. Сказали, что берут только с 20 баллами, а когда он уехал, взяли остальных.

Насчет роли мамы в правозащитном движении. Именно она и участвовала в нем очень активно, а папа после демонстрации больше ни в чем не участвовал. Сначала ссылка в Коми, потом, так как он не имел права вернуться в Москву после ссылки, ему нашли работу в музее Островского Щелыково в 400 километрах от столицы на Волге.

Татьяна Великанова, мать Натальи Бабицкой

Там же рядом был дом отдыха актеров, так что место было красивое и культурное. Но, мне кажется, эта культура ему не особенно была нужна. Там он купил себе избу в нескольких километрах от поселка, топил печь, что-то сажал, принимал гостей из Москвы. Пару раз я к нему туда приезжала, варила пшенную кашу в горшке, собирала грибы, ягоды.

Потом изба сгорела. Может подожгли, не знаю. И он купил другую. Женился на Валентине, сотруднице музея, у которой была квартирка в поселке, и которая совсем не разделяла его любви к избе, к одинокой жизни в деревне. Потом она его перетащила в Москву, когда это стало возможно. У него родилась дочка Аня, и еще до переезда появились у него симптомы болезни Альцгеймера.

Старший ребенок Константина Бабицкого и Татьяны Великановой, Наталья, уехала из СССР в 1982 году и живет сейчас в Берлине

Два раза он приезжал ко мне в гости. Первый раз в Берлин с моей сестрой Юлей. Когда я пришла на вокзал их встречать, он стоял на платформе, а рядом стояла дубовая табуретка. Он привез ее мне в подарок. Отличная табуретка - она мне служит до сих пор.

В другой раз он приехал к нам во Францию, где мы купили дом в Ардеше. Я надеялась, что дом будет ему интересен. Там было много проблем, которые надо было решать. Но он лишь сказал: "Нужен хороший инженер".

Когда он умер, я даже не смогла поехать с ним проститься. Был февраль, а я хромала на костылях после операции. К тому же по документам я была политэмигрант, что тоже ставило под вопрос возможность поездки.

"Хочу на свое место в свое время", - говорил он. Как-то он устал жить еще задолго до смерти. Он писал стихи. Где они, я не знаю. Вот одно стихотворение, которое я очень люблю.

Пора домой, пора на волю,

Окончен путь, окончен путь,

Пора уже людскую долю

Земле вернуть, земле вернуть.

Черна, красна, страшна планета,

Неравен бой, неравен бой,

Но все, что люблено и пето,

Что здесь от духа и от света,

Возьму с собой, возьму с собой.

Еще он как-то сказал немного смущенно: "Ты знаешь, я думаю, что когда буду старым, я буду очень-очень мудрым". Наверное, он и стал очень мудрым, кто знает, что там прячется за этим Альцгеймером?

И вот что я еще подумала. Наши родители сделали ту работу, которую, не будь их, нам пришлось бы делать самим. Они освободились сами, и мы получили это наследство.

"Когда мать приговорили к ссылке, это было для нас приятной неожиданностью"

Александр Даниэль с матерью Ларисой Богораз в ссылке. Чуна, Иркутская область. Весна 1969 г.

Александр Даниэль, сын писателя Юлия Даниэля и лингвиста, правозащитницы Ларисы Богораз. Математик по образованию, он работал программистом, в 1970-х и 1980-х неофициальным образом занимался информационной работой в правозащитном движении, член рабочей коллегии общества "Мемориал" с 1989 года.

Он самый старший из детей демонстрантов, вышедших защищать Пражскую весну на Красную площадь. Александру было 17 лет, когда в день демонстрации он вернулся в Москву из Эстонии, куда он хотел поступить в ВУЗ учиться математике. Он ничего не знал о подготовке к демонстрации, и когда мать вечером не вернулась домой, он позвонил ее приятельнице, и они вместе поехали на квартиру известного диссидента Петра Якира.

А.Д.: Надо было узнать новости. А новости такого рода в Москве в то время очень легко было узнать в одной квартире, куда стекалась вся информация, - в квартире Петра Ионовича Якира.

В квартире было, как всегда, полно народу, все, конечно, уже знали об этой демонстрации и о том, что демонстрантов задержали.

Некоторое время я пробыл там, а потом мне вдруг пришла в голову простая мысль, что если они Ларису Иосифовну арестовали, то они скорее всего у нас в квартире должны бы провести обыск. А поскольку в квартире никого нет - ведь я-то оттуда уехал, - то они должны на этот обыск привести Ларису Иосифовну, потому что в отсутствие хозяев обыск проводить нельзя.

И я быстро поймал такси и поехал обратно домой на Ленинский проспект. И точно - застал там обыск и застал там мать, которую привезли на этот обыск. Так что мы с ней сумели еще увидеться и пообщаться перед тем, как ее окончательно после обыска увезли в тюрьму.

Би-би-си: А вы смогли поговорить тогда?

А.Д.: Ну да, то есть, они конечно пытались запретить нам переговариваться, ну а что их слушать? Что они могли сделать? На них мы не очень обращали внимание.

Би-би-си:Вы тогда уже поняли, что ее посадят?

А.Д.: Это очевидно было. И я это понял, как только узнал, что она пошла на эту демонстрацию.

Было видно, что ее посадят, но совсем не очевиден был приговор. Потому что мы все понимали, какую статью уголовного кодекса ей предъявят, и этой статьей никакой ссылки не предусматривалось. Там были разные виды наказания - от штрафа до лагеря. И я, конечно, был уверен, и Лариса Иосифовна была уверена, что приговор будет заключение в лагере.

Когда ее приговорили к ссылке, это было для нас всех, ну, я бы сказал, приятной неожиданностью.

"Если бы я был в Москве в тот момент, когда она собиралась это делать, то я бы сильно настаивал на том, чтобы пойти вместе с ней". Александр Даниэль. Осень 1968 г.

Би-би-си: Как вы тогда отнеслись к поступку матери? Вы волновались за нее или гордились ей?

А.Д.: Она поступила так, как считала должным. И у меня не было необходимости переживать за нее. Я ее очень хорошо понимал. Мотивы ее мне были очень понятны. Я их вполне разделял. Я понимал, что на ее месте, наверное, мне бы пришла в голову именно эта форма протеста. Я, наверно, поступил бы так же - и более того, я сильно подозреваю, что, если бы я был в Москве в тот момент, когда она собиралась это делать, то я бы сильно настаивал на том, чтобы пойти вместе с ней.

Би-би-си: А мать разрешила бы вам пойти с ней?

А.Д.: У нас не особенно было принято мне в том возрасте что-то разрешать или не разрешать. Я считал себя человеком взрослым - семнадцать лет это уже не дитя. Но, наверное, она сильно возражала бы.

Би-би-си: А вы в том возрасте уже занимались протестными акциями?

А.Д.: Нет, пожалуй. Пару протестных петиций я подписал - те, которые были в 1968 году. Но это делали практически все.

Би-би-си: То, что вы не поступили тогда в вуз, было связано с делом матери?

А.Д.: Я думаю, не столько с деятельностью матери, сколько тем, что мой отец сидел в то время по громкому политическому делу, и у руководства - даже не руководства вуза, а у КГБ, не входило в планы давать мне возможность так просто получить высшее образование. Я выяснял это потом и имел довольно откровенный разговор с директором того университета, куда я поступал. И он насколько мог откровенно сказал, что да: "Поскольку мы были уверены, что вы разделяете ошибочные взгляды ваших родителей, мы, конечно, постарались бы сделать все, чтобы вы не попали к нам в вуз".

Би-би-си:Ваш отец - поэт и писатель Юлий Маркович Даниэль - уже сидел в лагере с 1966 года (по обвинению в антисоветской агитации), а после ареста матери, когда вам надо было самостоятельно зарабатывать на жизнь, вы ходили на ее судебный процесс?

А.Д.: Да, я ходил. Я же был ближайшим родственником, а родственников подсудимых пускали в зал суда. Огромная толпа желающих стояла на входе, но в здание суда их не пускали, а родных пускали.

Би-би-си: И что вы помните?

А.Д.: У меня было впечатление, что я смотрю очень интересную и драматическую пьесу в театре. Суд это вообще такая штука, которая немножко похожа на театр, правда? А здесь это было еще очень драматично, потому что подсудимых было пять, ведь одного из шестерых арестованных признали невменяемым и судили отдельно, это был Виктор Файнберг. А Наталью Горбаневскую отпустили сразу же после задержания, поскольку у нее был маленький ребенок. Поэтому в районном суде на Серебрянической набережной было пять человек - моя мать, Литвинов, Дремлюга, Делоне и Константин Бабицкий.

Все пятеро - совершенно разные люди, с разными характерами, с разными темпераментами. Все очень яркие. Очень яркие адвокаты.

Единственной бледной фигурой на этом процессе был прокурор, государственный обвинитель. Он нудно барабанил какие-то газетные передовицы. А вот судья произвела впечатление очень неглупой женщины.

Там были и комические эпизоды, в целом это была интересная пьеса, но мне и другим родственникам было не до того, чтобы особенно наслаждаться театром, потому что нужно было по возможности все записать. Потому что потом по этим записям восстанавливался судебный процесс. То, что вошло потом в книгу Натальи Горбаневской "Полдень", было написано на основе этой записи. Записывал каждый в отдельности в своем блокноте, а потом коллективно восстанавливали, ведь стенографировать никто из нас не умел.

Би-би-си: Оказывалось ли на вас лично какое-то давление? У вас были проблемы из-за дела матери?

А.Д.: Если конкретно из-за этого дела, то, пожалуй, нет. Проблемы были, но я их как-то решал, потому что была огромная среда, которая с сочувствием относилась к судьбе моей семьи и ко мне лично, и мне все время помогали, меня все время поддерживали. Я смог устроиться на хорошую работу, и я бы даже сказал, что поскольку у меня были такие родители, мне в жизни это очень помогло. Люди ко мне авансом хорошо относились из-за того, что я - сын Юлия Марковича Даниэля и Ларисы Иосифовны Богораз.

В ссылке Лариса Богораз работала такелажницей на большом деревообрабатывающем комбинате

Би-би-си: Когда мать получила приговор, ее сразу отправили в ссылку?

А.Д.: Нет. Сначала утверждали кассационное разбирательство, даже две кассации. Это был Мосгорсуд, а кассация была в Верховном суде. Пока приговор не вступил в законную силу, пока не было кассационного рассмотрения, их никуда не отправляли. Они продолжали сидеть в изоляторе в Москве. А где-то в начале ноября, если не ошибаюсь, прошло это кассационное разбирательство, и после этого уже Ларису Иосифовну отправили по этапу в Восточную Сибирь, в ссылку.

Би-би-си: И как ваша мать жила в ссылке?

А.Д.: Не очень хорошо. Потому что во-первых, это большой рабочий поселок на железной дороге, это не Москва, это Восточная Сибирь. Там жизнь была довольно трудная и бедная. О том, чтобы работать по специальности, не было и речи. Но даже не по специальности, а учителем в школе, ей не разрешили работать, хотя она пыталась. Она работала сначала в сушильном цеху, а потом такелажницей на большом деревообрабатывающем комбинате в поселке Чуна, и это было тяжелая работа. Я думаю, она довольно сильно подорвала здоровье на этой работе. Ну такелажница, вы понимаете, что это такое, это практически грузчик. Но опять же, к ней неплохо относились ее коллеги по работе и помогали ей чем могли. Но все таки это было трудно и тяжело.

Би-би-си: А когда срок кончился и она вернулась в Москву, она смогла вернуться на старую работу?

А.Д.: Нет. Ей не позволили заниматься научной работой - она лингвист, и до всей этой истории она работала в институте, где занималась стандартизацией патентов. На эту работу никто ее, конечно, не взял, и на аналогичную работу ее тоже не брали, она уже не могла устроиться по специальности.

Писатель Юлий Маркович Даниэль во время протеста 25 августа 1968 года был политзаключенным в лагере в Мордовии

Би-би-си: Ваш отец в это время сидел в Мордовии, и вам пришлось сообщать ему новости о том, что мать сослана?

А.Д.: Естественно, как только мать арестовали, я написал ему об этом. И не я один, он переписывался с многими. Так что он известие об аресте матери получил довольно быстро. А когда матери был вынесен приговор, я тут же ему телеграфировал. Так что он был в курсе, конечно.

Би-би-си: Как вам видится тот протест на Красной площади сейчас, 50 лет спустя?

А.Д.: Это интересный вопрос, и мне очень сложно на него ответить, потому что протест на Красной площади много лет был легендой диссидентского мира.

Это такой легендарный протест, показательная диссидентская акция, и главным, пожалуй, в этом осмыслении было то, что этот протест был не политическим, он не был направлен на изменение ситуации, то есть никто из протестовавших не думал, что вот они выйдут на Красную площадь, поднимут плакаты, и политбюро ЦК КПСС устыдится того, что оно сделало, и выведет войска из Чехословакии. Об этом никто не думал.

Это был протест с практической точки зрения бесцельный и безнадежный. Но с нравственной точки зрения, с точки зрения не политической истории, а истории культуры, это была очень важная акция. Без нее было бы совсем худо, потому что, в конце концов, кто-то должен был спасти честь русской культуры. Тогда это все так и понимали.

Мне было семнадцать лет, я был не самый отсталый юноша, но все-таки я был молодой человек, и я прислушался к мнению старших. А у старших отношение к этой акции прошло два этапа. В первые несколько дней я столкнулся с очень неодобрительным отношением в той среде, которая впоследствии стала называться диссидентской.

Неодобрительное отношение, потому что "а зачем они это сделали", "это бесполезно, бесцельно", "это самосожжение", "кому это нужно".

Но прошло буквально несколько дней, и появились другие голоса, которые и определили то, что называется общественным отношением, и мое отношение определили, что это было необходимо, не в политических целях, а в целях нравственных, культурных. То есть у этой акции был заряд этический и культурный, а не вульгарно политический.

Лариса Богораз считала, что для дальнейшего развития советского общества нужно, чтобы советские власти признали введение войск в Чехословакию преступлением

Би-би-си: В интервью Би-би-си в 1989 году Лариса Иосифовна сказала, что для дальнейшего развития советского общества нужно, чтобы советские власти признали введение войск в Чехословакию преступлением. Это случилось? А если нет, почему этого не случилось?

А.Д.: В какой-то момент да, если я не ошибаюсь, в конце 1980-х годов, такого рода декларация была с стороны тогдашнего руководства, горбачевского. По-моему, там не было слово "преступление", там было изящнее слово - "ошибка", - и как-то на этом и остановилось официальное осмысление интервенции в Чехословакии в 1968 году.

[В 1993 году между Россией и Чехией был подписан договор о дружественных отношениях, в котором случившееся охарактеризовано как "недопустимое применение силы против Чехословакии и дальнейшее неоправданное пребывание советских войск на чехословацкой территории". В 2018 году российский МИД заявил, что позиция России относительно событий 1968 года с тех пор не изменилась - прим. Би-би-си].

А сейчас к этому не возвращаются. В официальном дискурсе эта тема вообще не присутствует, как и вообще ошибки-преступления Советской власти сейчас не очень вписываются в официальный дискурс в целом.

Кто-то публикует книги, статьи, где доказывает, что это было правильно, так и надо было. Такие книги появляются - и чем дальше, тем больше. А кто-то публикует книги, статьи, где более приемлемая для меня точка зрения на это дело, книги о том, что это было преступление, что это была трагедия, и трагедия, конечно, не столько даже для Чехословакии, сколько для России, для Советского Союза.

Но официальная точка зрения не сформулирована, и не думаю, что ее кто-нибудь будет в ближайшее время сформулирует от имени правительства. Эта тема не модная и ее не педалирует официальная пропаганда.

"Я уверен, что новое поколение найдет и новый язык и новые формы протеста и новые ценности. Надеюсь, что они будут не очень далеки от наших ценностей"

Би-би-си: Вы писали о протестах 1968 года, о том, что молодежь во всем мире тогда была недовольна авторитаризмом старшего поколения. Такие протесты немыслимы сейчас, в 2018 году?

А.Д.: Почему немыслимы? Они происходят и они именно молодежные. Как раз сегодняшний протест против путинского режима - он прежде всего молодежный. И я все время потрясен тем, до чего бесстрашна молодежь. Они уже знают, что за это бывает, как сегодняшний режим расправляется с протестующими.

А расправляется он с протестующими, пожалуй, даже пострашнее, чем 50 лет назад. Потому что 50 лет назад против задержанных по политическим обвинениям не практиковались пытки, а сейчас практикуются, и так далее и тому подобное. И тем не менее люди выходят. Выходят протестовать. Идут на гораздо более страшные вещи, чем то, на что пошли те восемь человек 25 августа, и их, по-моему, не удалось запугать.

Есть протест, конечно, есть. Это протест людей разных политических ориентаций.

Сейчас у нас движение в поддержку Навального, допустим, по преимуществу молодежное. Есть оппозиционеры, которые не любят Навального, и протестуют по-своему. Они разные, но они есть. Они действуют, и запугать их, по-моему, не удалось. Я уверен, что новое поколение найдет и новый язык, и новые формы протеста, и новые ценности.

Надеюсь, что они будут не очень далеки от наших ценностей.

 

Поделиться:

Рекомендуем:
22.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть вторая: «Как машина едет, думаю, сейчас меня заберут»
21.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть первая: «Нас старались ликвидировать»
19.11.2024 | Арнаутова (Шадрина) Е.А.: «Родного отца не стала отцом называть» | фильм #403 МОЙ ГУЛАГ
•Воспоминания узников ГУЛАГа
•Информация по спецпоселениям ГУЛАГа в г. Чусовом и Чусовском районе Пермского края, существовавших
в 1930-1950-е годы
•«Вместе!»
КНИГА ПАМЯТИ | За нами никакого греха не было
КНИГА ПАМЯТИ | Мы все боялись...
КНИГА ПАМЯТИ | Главная страница, О проекте
blog comments powered by Disqus