Партизанское детство Смоктуновского

Автор: Алена Городецкая

19.06.2018

О семье своей он говорил неуверенно. Прадед – «очевидно, был белорусом», отец – «служил разнорабочим». Недавно сотрудники томского «Мемориала» обнаружили документы, подтверждающие, что отец и дед актера Иннокентия Смоктуновского были репрессированы в 30-х годах за контрреволюционную и повстанческую деятельность.

Один дед, Аким Махнёв, держал небольшой магазин. В 1930 году он был арестован, осуждён на десять лет исправительно-трудовых лагерей и расстрелян. По архивным документам выходит, что Махнёв руководил кулацкой группировкой, проводил антибольшевистскую агитацию среди населения и призывал крестьян к саботажу. Кроме того – сам срывал партсобрания и даже готовил покушение на активистов и совработников села. Другой дед – Петр Смоктунович, был сыном егеря из Беловежской пущи. По версии самого Иннокентия Смоктуновского, еще при Александре II прадед завалил в этой пуще нечаянно зубра, за что и был сослан в Сибирь вместе со всей своей семьей. Отец Смоктуновского, Михаил Смоктунович, был рожден уже в Сибири, в Томске. И стал он в итоге мельником. Обвинив в эксплуатации рабочей силы и продаже хлеба по завышенной цене, советская власть осудила его на год лишения свободы и три года выселки. Ну, и экспроприировала мельницу, конечно. Дядя Иннокентия Михайловича – Григорий Смоктунович – был расстрелян в 1937 году вслед за обвинением в создании кадетско-монархистской организации. С таким послужным списком родственников неудивительно, что Иннокентий решил чуть видоизменить свою фамилию – иначе ему не то, что Ленина, но и Гамлета никто играть не дал бы.

Лишившись зараз и главы семьи, и кормившей всех мельницы, семья переехала в Красноярск. В 1932-м стало так голодно, что двоих из трёх детей – Кешу и его младшего брата Владимира – мать отдала на содержание бездетной сестре мужа Надежде. «Меня мать не любила, к сожалению. Но это не мешало мне любить ее», – вспоминал Смоктуновский. Младший брат вскоре умер. Кеша же всячески помогал тетке Наде прокормить самого себя – мелко подрабатывал, воровал на рынке. В школе у него было два прозвища: «Скоморох» и «Рыжий». Первое ничуть не задевало, за второе бывало обидно. «Засиженное мухами лицо», – говорил Смоктуновский в старости, показывая фотографию юного себя.

Кеша пошел в школьный драмкружок. Готовили чеховское «Предложение», он репетировал Ломова. На одной из репетиций Смоктуновича разобрал истерический хохот. Позже он говорил, что это на него напала блажь от ощущения себя на месте, эйфория. Но тогда из драмкружка его выгнали за неподобающее поведение. В 17 лет он устроился статистом в Красноярский драматический театр, но по окончании школы в 1943 году его призвали на фронт. Почти сразу на Курскую дугу – молодых, не стреляных мальчишек из Сибири отправили на пополнение гвардейской дивизии. Он был связным штаба 212-го гвардейского полка, участвовал в форсировании Днепра и освобождении Киева.

Со временем Кеша к войне привык и даже начал геройствовать. Под огнём вброд по Днепру доставлял донесения в штаб. Был награждён за отвагу – правда, медаль получил лишь 49 лет спустя. В Польше при защите дороги из Торуня в их расчете из 130 человек осталось только четверо, включая Смоктуновского. Под Киевом в декабре 1943-го его взяли в плен и следующий месяц перегоняли из лагеря в лагерь для военнопленных: Житомир, Шепетовка, Бердичев, Славута, Заслав. К ним приходили немецкие агитаторы, звали в армию Власова, кормили шоколадом. После каждого визита, вспоминал Смоктуновский, «с ними уходило не меньше взвода». Ему это и в голову не приходило, но угнетала мысль, что конвоир может просто так выстрелить и что их гонят как собак. На нервной почве развилась дизентерия, на одном из перегонов он с трудом уже стоял. Попросился из строя – облегчить нужду. Конвоир разрешил. Кеша отошел на немного, потом – еще на чуть-чуть. И в итоге бежал. Точнее, скорее полз до полного изнеможения. Постучался в какую-то дверь в доме на краю деревни в районе Каменец-Подольского. Когда открыл глаза, всё никак не мог понять, кто это смотрит на него из зеркала, висящего напротив кровати. Кто это, с таким огромным носом?! Своё отражение он не видел больше года.

Выхаживали две девицы: вымыли, дали отоспаться, отпоили, откормили как-то. «Я был практически без сил, измождённый, а они полны жизни, молодые, задорные», – рассказывал потом. Вспоминал, как мыли его щуплого, костлявого, пересмешничали, бесстыдно разглядывая плоть – он смущался, краснел. В том же доме Кеша познакомился с заместителем командира партизанского отряда Каменец-Подольского соединения и присоединился к ним. В мае отряд объединился с 318-м гвардейским стрелковым полком 102-й дивизии. И они пошли освобождать Варшаву – Смоктуновский в звании сержанта. Демобилизовался он в октябре 1945 года. Говорил потом, что если бы не бежал тогда, через несколько дней всё равно упал бы замертво в строю. И что он не знает, кем бы стал, если б не война. Когда жизнь наладилась, он разыскал своих спасительниц, уже сильно повзрослевших, отблагодарил. Но это было ещё впереди.

С военнопленным прошлым после войны он получил запрет на проживание в 39 крупнейших городах Советского Союза. А судьбы бывших военнопленных и без того вокруг складывались не лучшим образом. Достаточно безопасным местом 18-летнему Кеше показался Норильск, и он завербовался туда вольнонаёмным рабочим. Есть нечего, лето длится несколько недель, но дальше не сошлют – казалось, он хорошо устроился. Дебют Иннокентия Смоктуновского состоялся на сцене Норильского Заполярного театра драмы и музыкальной комедии в спектакле «Чужой ребёнок» Василия Шкваркина – Кеша сыграл Костю. И следующие четыре года провёл в Норильске.

Тут работали бывшие заключённые актёры, ставшие актёрами театров ГУЛАГа – весь цвет русской сцены, так что юный гений оказался в блестящей компании. Денег платили так мало, что Кеша даже мечтать перестал о поездке домой и новой одежде. Когда уж совсем поджимало, он уходил работать бухгалтером на местном кирпичном заводе. Главным бухгалтером в те времена, кстати, там работал Андрей Старостин – ссыльный советский футболист. В Заполярном театре драмы Смоктуновский познакомился с Георгием Жжёновым, с которым позже сыграет в «Берегись автомобиля». Тот был уже после второго лагерного срока и до смерти Сталина видел себя исключительно на Севере. При этом затворничество Смоктуновского, особенно в сравнении с размером таланта, он считал большой глупостью. Часто ему об этом говорил и таки убедил выбираться южнее.

Весь 1952 год Смоктуновский провёл в Махачкале. Летом там отдыхал Андрей Гончаров – будущий главный режиссёр театра Маяковского в Москве. «Вы удивительно живой актёр! Нет актёрского образования? Так вот откуда эта самобытность! – расхваливал он Смоктуновского. – Вам нужно работать где-нибудь в центре – поезжайте в Москву, Москва – это жизнь! Приезжайте к нам!» Но нет, следующие два года Смоктуновский проведёт в Сталинградском театре. И там уж точно поймёт, что сыграно слишком много, а удовлетворения это не принесло никакого, и роста внутри не видно. Его начнёт подъедать вопрос: «Моё ли это дело – актерство?»

Уезжая в Москву, он скажет коллегам: «Если через пять лет обо мне не услышите, значит, я занимаюсь чем-то другим». Он добрался до Театра-студии киноактёра, где началась его настоящая актерская карьера после года скитаний по московским подъездам и редким знакомым. Весь тот год на нем был потрепанный лыжный костюм. На прослушивания в театры его водила актриса Римма Маркова – все хвалили, но места не предлагал никто: «Работать можно где угодно, что вы! А у нас сейчас переизбыток хороших актёров. Поезжайте куда-нибудь в Среднюю Азию – вот где нужны современные актёры!»

Некоторое время он бесплодно толкался в труппе Театра Ленинского комсомола в Москве. Ролей существенных не было, зато именно здесь он познакомился с Суламифью Михайловной Кушнер, по рождению Хацкелевич, будущей его женой. Она была очень серьёзной и трогательной и в багаже имела те ещё скитания. Родилась в Иерусалиме среди первых переселенцев, но в 1929 году вернулась с матерью в СССР. Она недолго росла в основанной возвращенцами сельскохозяйственной колонии в Крыму и где-то в начале 1930-х с матерью же переехала в Москву. В театре Ленинского комсомола Соломка – так называл ее Смоктуновский – работала художником по костюмам и для Смоктуновского стала ангелом-хранителем на всю жизнь.