«Примирение в контексте сложного прошлого». Пермские студенты в международной летней школе, посвящённой исторической памяти

В начале двадцать первого века человечество все еще страдает от тех ран, которые оно нанесло само себе в прошлом столетии. Раны не рубцуются, каждое государство пестует собственный образ жертвы, тщательно обходя вниманием собственные преступления. Как заставить память перестать быть оружием? Первым шагом к этому может стать освоение оптики, принятой в другой стране. Даже если мы ее не примем как собственную — важно понять, как она работает. И создать тот язык, на котором мы будем говорить с другими — такой язык не задан в каждой национальной матрице мышления. Чтобы его создать, нужно принять невозможность выработки единой оптики и вероятность наличия претензий со стороны представителей другого сообщества.

Для выработки такого языка и была задумана международная летняя школа «Примирение в контексте сложного прошлого». Идея школы заключалась в совместном поиске, осуществлявшемся силами преподавателей и студентов, который включал не только традиционную работу по схеме — лекция-семинар, но совместное погружение в кинематографический опыт проработки трагического прошлого, освоение музейных пространств, создание проектов мемориальных центров. Работа началась в вильнюсских музеях, затем была перенесена на хутор Анталкяй.

Организаторы и преподаватели школы — кандидат философских наук (Пермь) Алексей Каменских, доктор философских наук, профессор (Одесса) Оксана Довгополова, литературовед, переводчик (Москва) Светлана Панич. Также в качестве лекторов и консультантов были приглашены учёные из России, Литвы и Польши. Участниками стали студенты гуманитарных специальностей пермских вузов и аспирантка-философ из Кракова Корнелия Дорынек.

Участники летней школы «Примирение в контексте сложного прошлого» / Фото:Алексей Каменских

Первым делом мы погрузились в историю Вильнюса травматического XX века. О нём рассказали стены гетто, фотографии событий и личные истории, увековеченные в музеях. Мы встретились с директором Центра толерантности Маркасом Зингерисом и куратором экспозиции музея Холокоста Нерингой Латвите.

Музей Холокоста был создан в июле 1944 года. В здании библиотеки во время войны образовался культурный центр: библиотека, школа, место лекций, штаб подпольной организации.

«Это здание — не только символ того, что мы имели, но и того, что мы потеряли, — отмечает Неринга. — До войны в Вильнюсе жило около 50000 евреев. После войны вернулась лишь 1000. Часть мигрировала в Польшу, в Палестину, Америку. Несколько человек из оставшихся занялись сбором артефактов и собрали около 10000 экспонатов. В 1949 году власть обратила внимание на музей — это был разгар борьбы с космополитизмом, со связями с иностранными партнерами — и закрыла его, раздав артефакты по другим музеям и фондам».

В 1989 году в результате сотрудничества литовской и еврейской общины в этом здании был создан музей Холокоста.

Неринга рассказала об акции «Имена», которую она впервые организовала в костёле, куда целый день приходили люди, чтобы читать имена погибших евреев вильнюсского гетто. Она планирует продолжать такие акции в разных городах и сёлах Литвы.

Особое место в исторической памяти Литвы занимают годы советской власти и действия НКВД-КГБ. Музей жертв геноцида в Вильнюсе как раз рассказывает об истории постепенного «освобождения» литовцев — от ухода в леса во время Второй мировой войны и вооруженной партизанской борьбы до ярких публичных акций в годы позднего социализма.

В 1996 году президенты Балтийских стран встретились в Риге и обсудили, что в международных и внутригосударственных отношениях возникают сложности в понимании темы войны, поэтому нужно создать государственные комиссии по работе с этой памятью. В Эстонии, Латвии, Литве такие комиссии появились. В Литве комиссия была разделена на два направления: комитеты преступлений нацистского и коммунистического режима. Внутри памяти об «оккупациях» также есть конфликт — к примеру, до некоторого времени литовское общество резко реагировало на факт участия этнических литовцев в Холокосте.

«Еврейская история предлагает удобную модель для работы с современным обществом по темам прав человека, прав религиозных и этнических меньшиств, человеческого достоинства. Я считаю, что человек, воспитанный на еврейской истории, может быть чутким к всевозможным проявлениям нетерпимости, геноцида, ненависти».

Однако, если мы говорим об истории Литвы, Украины, России, Польши, мы не можем вменять им в обязанность строить свой нарратив, ориентируясь на еврейский. У них достаточно своих резервов.

Начались дни интенсивной работы и необычных открытий. Большая история на глазах превращалась из набора цифр и обобщений в личные истории. Одним из таких открытий стала книга Яна Томаша Гроса «Соседи» и рецензия-ответ на неё Адама Михника «Стыд за Едвабне». Это история о том, как был разрушен польский «национальный миф», обвиняющий одних только нацистов в преступлениях против еврейского народа. Это открытие вновь заставило задуматься европейское общество о коллективной и личной ответственности за события XX века. Эту тему мы разбирали под кураторством историка Алексея Каменских, который по вечерам ещё и угощал фильмами, связанными с этой ситуацией — «Колоски» Владислава Пасиковского и «Ида» Павла Павликовского.

Историк Павел Пшечишевский, в прошлом — вице-консул Польши в Санкт-Петербурге, представил историю Восточной Европы в ракурсе современных государств. Это было ещё одним открытием для российских студентов.

Участники летней школы «Примирение в контексте сложного прошлого» / Фото:Предоставлено участниками школы

Закономерности исторического сознания разъяснила философ Оксана Довгополова. Она ввела в наш разговор идею «героического дискурса», иронично вставив строки из стихотворения одесского поэта Бориса Херсонского «Я вырос в подлых мирных временах». Этот дискурс характерен для России. Нынче язык визуализации исторической памяти представляет собой выставку достижений с подчеркнутой ценностью милитаризма. Соответственно, визуальные коды парадов и памятников образуют историческое сознание — провоцируют человека на ряд связанных с этим языком действий, формируют нормы.

Мы обсудили то, как идея «империи» и «героический нарратив» не позволяет людям разглядеть историю с разных ракурсов, а вызывает всё более сложные химеры вроде «Дня народного единства». И, к примеру, вызывает удивление от того, что история Польши и Литвы, рассказанная Павлом, выглядит по-другому.

В качестве источника для понимания холокоста литературовед Светлана Панич предложила прочитать дневники. Светлана поделила дневники на «нарративы жизни и смерти». К первым относятся тетради девушек-евреек: Янины Хешелес, жившей во Львове, и парижанки Элен Берр. Их дневники 1940-1942 годов наполнены глубокими переживаниями, подробным описанием эмоций и реакций окружающих людей, параллельным любованием уходящей прежней прекрасной жизнью. «Нарративы смерти» — дневники членов зондер-команд концлагерей Залмана Гродовского и Лейба Лайбуса — высушены до чётких и кратких фактов.

У студентов было много возможностей отрефлексировать полученный опыт. И на занятиях, и в перерывах на обед, и даже после занятий уже ночью мы не могли наговориться на этически сложные темы: личная и коллективная вина, формы манипуляции человеческим сознанием, российский имперский дискурс, «гламуризация» прошлого в «стильных» музеях памяти, можем ли мы оправдывать чью-либо слабость... Как отметила одна из участниц школы Анна Остапенко, у нас будто открылся «канал правды» — спор заходил в такие гущи, о которых дома принято молчать.

Помимо дискуссий у студентов было несколько возможностей представить свой вариант сохранения памяти и урегулирования конфликта. К примеру, итоговым заданием школы стало создание мемориального проекта. Студенты разделились на две группы по темам: мемориал памяти жертв международных конфликтов и памяти жертв собственного государственного режима. Первая группа разработала проект памятника жертвам холокоста, вторая — выставочный комплекс, отражающий проблемы режима новой России. Некоторые студенты планируют исправить неровности проектов и реализовать их в Перми.

Один из докладов культуролога Ивана Васильева касался истории с памятником репрессированным литовцам, который находится на территории Пермского края. Неожиданностью стало то, что хозяйка усадьбы, на которой мы жили, родилась в Коми АССР, куда сослали из Литвы её отца. Мы не могли подозревать, что история Лаймы Садаускайте будет раскрываться прямо перед нами, вне установленной программы и заданных источников.

«Моего отца сослали в Сибирь, когда ему было 24 года. Он говорил, что его забрали, потому что он любил Родину. Когда в Литву пришла советская власть (июль 1940), его отправили служить. Брат пошёл, а он нет. Папа с мамой прятались в лесу у наших друзей, а коммунисты их искали на нашей земле, протыкали сено штыками. Потом на него донесли, якобы он вор. Мой отец не воровал, не убивал, он очень красиво пел и любил семью...»

На отца Лаймы сфабриковали дело и сослали на 25 лет. Мама осталась в Литве с сыном, но ненадолго: было тяжело, страшно, и она приехала к мужу. Там же родилась Лайма, её сестра и брат.

«Мама рассказывала, как они пели в Сибири песни, плачи, праздники отмечали. Но она всё равно плакала, потому что дом остался в Литве. Папа рассказывал, что его из поезда высадили, палку поставили, сказали — будете здесь жить»

В 1956 году отца реабилитировали, но вернуться сразу было нельзя. Около 1964 года трёхлетняя Лайма с семьёй всё же уехали в Литву. Вместе с обретением Литвой независимости, национализированные земли отдали обратно в собственность, и уже 27 лет они живут в Анталкяй как единственные хозяева усадьбы.

Лайма Садаускайте (справа) и участники летней школы в её доме / Фото:Иван Васильев

О возвращении своей семьи в Литву в 1964 году Лайма вспоминает:

«Вернулись, а тут другая власть (советская). Те, кто доносил, — председатели и главы — получили дом, работу. Мы были „врагами народа“, нас называли „сибирские кошки“. Относились плохо и в больнице, и в церкви. Я хорошо пела и ничего не боялась — в тюрьме родилась (Смеётся)»

«Мы ходили в литовский архив и знаем, кто донёс на отца. Но моя мама не верит — наш сосед не мог этого сделать, он был хороший человек, мы его кормили, мы были друзьями. Люди ссорятся неизвестно за что, брат на брата, дочь на мать... А мы все живём на одном свете, неважно, кто из нас какой веры и национальности. Мама говорила, что надо простить и забыть, и я согласна с ней»

Лайма Садаускайте приняла нас на гостевом хуторе. Мы успели понаблюдать за тем, как солнце садится в поле за Неманом, разглядеть этнографичную хозяйственную утварь в аутентичной избе и попробовать картофельные цепеллины. Усадьба Лаймы находится недалеко от города Каунас. Нас предупреждали, что на западе Литвы мало кто говорит по-русски. Удивительно, но по-русски нам ответили и молодые девушки у школы искусств, и контролёры в музее Чурлёниса, и пожилые дамы, продающие янтарь. А Вильнюс мы приняли из любящих его рук литературоведа Светланы Панич — она рассказывала истории старых кофеен, рынков и парков. В Вильнюсе отовсюду льётся искусство — из уютных двориков, храмов, подвальчиков. Этот город примет каждого, кто в нём окажется.

Города хранят историю, как земля хранит семена деревьев. Где-то их срубают, где-то эти деревья покрывают бронзой, в других местах они мирно растут смешанными лесами. Беда в том, что деревья всё равно начнут прорастать через земную кору и корку бронзовой вечности. История, скрываемая или акцентированная, также прорастает и удивляет, шокирует, создает конфликты. Возможно, единственный способ выйти из этой критической ситуации — неоднократный сеанс углублённого проникновения в культуру соседней страны. Условия такого проникновения — личный эмоциональный опыт, гибкость мышления и максимально возможная объективность.

Пермская региональная благотворительная общественная организация
«Центр исторической памяти»