В архиве Московского «Мемориала» есть уникальное собрание, возможно, единственное в своем роде: полная переписка в две стороны между з/к Печорлага Львом Мищенко и москвичкой Светланой Ивановой, начиная с первого письма 1946-го года, и заканчивая последним письмом 1954-го года. Через нее не только можно ощутить ткань жизни в экстремально-повседневных условиях, но и увидеть, как весь XX век отразился на судьбе «обычного» человека. О переписке и её героях рассказывает сотрудник архива Ирина Островская.
Как личная переписка стала архивным собранием
Семья Мищенко: свидетели XX векаОколо 10-ти лет назад я познакомилась с Львом Глебовичем Мищенко и его женой Светланой Александровной Ивановой. В архив «Мемориала» должны были передать документы: оказалось, что это семейный архив друга и одноклассника Льва Глебовича, который он трепетно сохранил. Он меня потряс тем, что вышел встречать к метро – это был 85-летний старик, который взял мою сумочку, переживал, не устала ли я и не замерзла ли. Про себя он не произнёс ни слова. А потом я еще раз оказалась у них дома, и его жена сказала: «А что вы про Леву ничего не спросили? Это же про него надо слагать легенды и баллады». «Да, - говорю, - а что такое?» - «А это вы у него спросите». И я спросила.
17 кг воспоминанийЛев Глебович Мищенко в июне 1941 года окончил Московский университет, пошел добровольцем на фронт, попал в плен, а вернувшись оттуда, - в ГУЛАГ, в Печору. Со Светланой Александровной Ивановой, которая к 1946 году вернулась из эвакуации в Москву, он переписывался 9 лет. Их переписка продолжалась с июля 1946 г. до июля 1954 г. и содержит 1246 писем: 647 - от него к ней и 599 - от неё к нему (я когда-то тащила на себе чемодан с этой перепиской, он весил 17 кг, поэтому очень хорошо помню).
Архив писем Мищенко-Ивановых уникален. Он сохранился полностью; все письма датированы и пронумерованы авторами, которые вели строгий учет корреспонденции. Вообще лагерная переписка – штука редкая; писем, написанных из лагеря, очень мало. Люди, которые живут по эту сторону, прочитывают, рвут и выбрасывают. А письма, которые написаны в лагерь, раз они дошли, уже опасности для владельца не представляют, наоборот, это единственная связь с «волей». Но! Во-первых, это бумага, которую можно скурить. Во-вторых, где их хранить? Бывают то этапы, то переброски, личного пространства у человека нет – ну сколько он может сложить под подушку, под матрас? Кроме того, существует понятие режима. Так как Лев Глебович попал не в особый лагерь, а в обычный трудовой, ИТЛ, то он мог получать письма без ограничения, а сам имел право написать 1 письмо в месяц, независимо от того, кто адресат. Но, благодаря его друзьям и добровольным помощникам, ему удавалось писать гораздо чаще.
О сохранившихся письмах Лев Глебович рассказал спустя 5 лет после нашего знакомства: «А вы знаете, у нас есть вся лагерная переписка, ее никто никогда не читал, может, вам интересно?» - и очень удивился, когда услышал, что это огромная ценность. «Ну что вы, - ответил он, - мы же простые люди, кому это вообще может быть надо, наверное, давно стоило выбросить эти старые бумажки». Я долго его убеждала, что это крайне интересно и крайне важно, и именно потому что он простой человек, а не какой-нибудь маршал Тухачевский. Воспоминания о прошлом, размышления, рефлексия позволили Льву Мищенко посмотреть на себя со стороны и осознать себя свидетелем истории ХХ века. В 2007 году, преодолев сомнения, Лев Мищенко и Светлана Иванова решились передать свой семейный архив, включая лагерную переписку, в архив Мемориала.
Письма как исторический источник
Редкий случай из истории ГУЛАГа: сохранилась переписка в оба концаЦенность писем как исторического источника давно уже признана исследователями. Наряду с дневниками и мемуарами они относятся к эго-документам, незаменимых в изучении истории повседневности. Письма, сохранившиеся в домашних архивах - это документальные свидетельства реалий того времени, когда они были написаны, и, конечно, биографическая информация о людях, которые их писали. Во многом благодаря письмам на историческом фоне эпохи и страны прослеживается судьба и биография человека, семьи и даже поколений. Особую ценность представляют письма, написанные в сложные, экстремальные периоды жизни их авторов.
История XX века и ее свидетель
1917. Лев Глебович Мищенко родился в Москве в 1917 году, чуть раньше становления советской власти, и все, что только можно ему отмерить – ему отмерили полную чашу. Такие люди — это, конечно, ушедшая упоха; когда они уходят (он умер в 2008 году), они уносят с собой XX век.
Валентина Полторацкая, фото Глеба МищенкоРодители
Глеб Мищенко – дворяне, из тех, кого мы называем просветителями, которые шли земскими учителями. Дед - профессор университета Святого Владимира, профессор Казанского университета, крупный специалист по античности; о нем можно почитать в энциклопедии Брокгауза и Эфрона.
Когда в Москве возникли волнения в 1918-1919 гг., родители с маленьким Левой решили уехать куда-нибудь подальше, пересидеть всю эту историю – они верили, что все должно же быстро успокоиться – а потом вернуться. Но, к сожалению, родители не могли предвидеть ни своей судьбы, ни судьбы своей страны. То, что началось в 17-м году, все не кончалось и не кончалось, началась гражданская война, которая докатилась и до Урала, куда уехала семья Мищенко. Известно, что там были бои, власть переходила от красных к белым, и красные в качестве заложников ставили вперед интеллигенцию и дворян. Скорее всего, родители Льва погибли именно таким образом — в 1921 г.; мальчика забрали в Москву, где он воспитывался бабушкой и тетками.
Валентина и Глеб Мищенко, Люблино, 1914 годОн пошел в Москве в школу, учился, всегда подрабатывал то репетиторством, то еще как-нибудь. А в 1935 г. поступил в московский университет на физфак. Фамилия у него была простая, она ему никак не мешала, а родители – ну что родители, мало ли, погибли тогда, давно, в 20-е годы. Во время вступительных экзаменов, на ступеньках старого здания на Моховой, он познакомился с другими абитуриентами. Среди них была девушка – некая Светлана Иванова. Они стали очень дружить. Светлана потом ушла из университета – заболела и взяла академический отпуск. Они даже не считали себя женихом и невестой, но были в очень тесных отношениях. В 41-м году, когда началась война, он как раз университет и окончил.
1941. Диплом Мищенко получить не успел. Хотя у него была бронь, но собирался специальный университетский полк, и он ушел добровольцем на войну. В сентябре 1941 года он впервые попал в плен. Бежал, его поймали, и он оказался в лагере Катынь (в Смоленском пересыльном лагере).
9 класс “А”. Мищенко в первом ряду, второй слева. 1934 г.Катынь. Но тогда проКатынь никто не знал – несмотря на то, что это была осень 41-го года, а расстрелы польских офицеров были в 1940 г. Я его спрашивала, что он там видел, а он ничего особенного не видел: поселили в избушке, в окне - какая-то деревушка, не более того.
Бухенвальд. У него свободный французский, немецкий и очень приличный английский языки, и образование – физфак МГУ по космической теме. Его начали вербовать – знание языка и вообще интеллектуальный человек, но он не вербовался. Его перекинули в трудовой лагерь для военнопленных, и он оказался на территории Чехии. Оттуда он опять бежал и его опять поймали. И тогда уже его отправили в Бухенвальд, в один из филиалов лагеря. А в апреле 1945 года всех узников куда-то погнали. Теперь мы понимаем, что это был «Марш смерти», но он этого не знать не мог. Хотя, из-за того, что он знал язык, у него были друзья даже среди работников лагеря, он всегда, в силу своего характера, обрастал друзьями. Он умудрился бежать и на этом «Марше смерти» - побег он подробно описывает в своей книге воспоминаний: беглецы воспользовались тем, что горела машина (огонь привлекал к себе внимание) и втроем прыгнули в кювет.
«;... может быть, она ждет» (Светлана)Они попали на территорию, занятую американцами. Это были первые беглецы из немецкого концлагеря, поэтому бургомистр города смотрел на них, как на инопланетян; они очень плохо выглядили, были чрезвычайно истощены. Американцы стали агитировать Мищенко поехать в Америку – физик, дворянин, с языком. Но у него в Москве две тетки старые, за которых он несет ответственность, и … может, она ждет. Он не знает, но вдруг.
Справка об освобожденииАмериканцы передали его в советскую зону влияния, везли в машине, с флагами, торжественно: человек возвращается на родину. Попав в советскую зону, он сразу угодил в распоряжение СМЕРШа. Его приговорили к расстрелу за шпионаж и содействие немцам – статья 58-1 б: 58 – измена родине, б – в условиях военного времени, но, ему повезло, расстрел заменили на 10 лет. И он попал на Печору, откуда освободился с применением зачетов рабочих дней на полгода раньше срока - 17 июля 1954 года.
Печорлаг. Лев Глебович проехал этапом всю европейскую часть, и оттуда наверх, к Полярному кругу, на Печору. В 1945 и 1946 гг он был на общих работах, и о себе сведений не подавал, никому не писал. А в 46-м году его перевели на строительство лесокомбината, и поскольку он все-таки человек образованный, он начал работать электриком, потом на электростанции лаборантом. И когда он понял, что работает под крышей, есть вероятность, что выживет, он первый раз написал в Москву.
Первые письма из лагеряОдно письмо отправил своей тетке, аккуратно спрашивая в нем: не знает ли она случайно, «Светлана жива, может быть, у нее все в порядке, может быть она вышла замуж, может быть, он счастлива, не надо тогда ей про меня говорить, просто напиши, что с ней все в порядке, и мне будет достаточно». Второе письмо Лев написал человеку, которого считал своим вторым отцом, он всю жизнь его поддерживал. Это институтский товарищ его отца.
Первые письма из лагеряЛев довольно долго ожидал ответа от тетки, но в результате ответ пришел от самой Светланы, которая, начиная с 41-го года, про него ничего не знала. Она пыталась его искать, писала запросы, но ведь она никто – не жена и даже не невеста. Ну, сокурсница – это же несерьезно. Она была в эвакуации, там восстанавилась в университете и окончила физфак (потому что для Льва это было очень важно), вернулась и начала работать в Москве. И в 46-м году от него приходит письмо. И с тех пор, с 46-го по 54-й год, они написали друг другу почти 1300 писем.
Письма. История переправки писем и их хранения такова. Знакомые Мищенко из числа вольнонаемных, работавших на Печорском лесокомбинате, предложили отправлять и получать письма с обычного почтового адреса. Таким образом, стало возможным миновать лагерную цензуру. Однако и письма, отправленные неофициально, нельзя считать свободной перепиской.
Неподцензурные письма из ГУЛАГаАвторы были очень осторожны — ведь посредника могли обыскать и наказать за помощь заключеному. Поэтому в тексте много недомолвок, намеков, встречаются указания о пропаже вложений:
«…Ни марки, ни лист бумаги, как и во всех почти прежних письмах, не попали ко мне. Поэтому не будем снабжать ими всех желающих, и не шли их больше таким путем».
Из письма от 1 декабря 1946 года.
Подцензурные письма из ГУЛАГаЧтобы хранить полученную корреспонденцию, Лев Мищенко сделал небольшой тайник, разобрав доски в полу барака. Когда писем накапливалось много, их бандеролью отправляли в Москву Светлане при помощи тех же вольнонаемных друзей.
Вот как он пишет об этом в письме от 3 августа 1947 года:
«Так мне письма твои жаль, если с ними что сделается – не хочу их я из своих рук выпускать, и хоть на минуту в чужих видеть, а в топку локомобильную тоже не в состоянии я их бросить решиться. И потому, лучше уж я их только памятью перечитывать буду, а они пусть у тебя снова будут».
О чем они пишут? О том, о чем дышат. Идут примерно два письма в десять дней. Иногда каждый день, иногда были перерывы. Пишут обо всем: что читают, что смотрят. У нас получается два взгляда: один из лагеря, другой – из Москвы. Первые письма из Москвы – крайне интересны, это 1946, 47, 48 годы. Жизнь технической интеллигенции, вернувшейся из эвакуации в условия послевоенной Москвы. Там крайне интересные бытовые детали – с банями, с уличными душами, с покупкой по талончиками ботиков, с транспортными проблемами, с прокладкой трамвайных путей, со строительством детских садиков, с отменой денежных карточек, всевозможными голосованиями и делегатскими мероприятиями (Светлана Иванова была агитатором, чтобы люди принимали участие в выборах), 800-летием Москвы. Есть какие-то события, которые, казалось, должны были бы быть важными, а они упоминаются мельком, например, смерть Сталина, - когда она пишет «Ой ты не представляешь, что тут творилось», и все, больше ни слова. Чрезвычайно интересный можно сделать срез, какую художественную литературу читают, и как ее оценивают люди в конце 40-х – начале 50-х годов: перед нами абсолютно критичный, незашоренный, самостоятельный взгляд человека на все, что его окружает.
Возле лаборатории ЛесокомбинатаА Лев Мищенко, в свою очередь, пишет о лагере, потому что он больше ничего не видит вокруг себя. Все это время он прожил в лагере, откуда ни разу не выходил. Никогда не жалуется – ни на самочувствие, ни на плохие бытовые условия, наоборот, пытается только помогать и поддерживать. Но по тому, что Светлана ему присылает – начиная от иголки и кончая очками и крупами — понятно, что жить было очень трудно. Как только у них началась переписка, Светлана немедленно встала на путь действенной помощи; стала отправлять туда какие-то невероятные посылки, которые включают не только заботу о нем, но и о всех тех, кто его окружает: детям солагерников Льва Глебовича она шлет школьные учебники, какие-то ленточки для волос, оборочки, ботиночки, потому что ничего этого купить нельзя; всем его друзьям-солагерникам она шлет одежду, лекарства, подушки; для жен его вольнонаемных товарищей она покупает ботики, чулки, белье. То есть она абсолютно включена в их повседневную жизнь.
Отношение окружения. Мы привыкли считать, что люди тогда жили в состоянии страха, что пытались скрывать, не афишировать наличие репрессированных родственников. Светлана тоже почти никому не рассказывала, кроме своего ближайшего окружения, в котором она была абсолютно уверена. У нее были две ближайшие школьные подруги, которые не сходят со страниц ее писем, и они тоже бесконечно что-то пишут, поддерживают и шлют Леве в лагерь: книги, газеты, журналы, открытки с репродукциями картин Левитана, которого он очень любит, какие-то вырезки, или просто чиркнут пару слов в Светиных письмах. Они совершенно автоматически встали на ее сторону, и здесь не имеет значения, что у них у обеих отцы тоже прошли через лагерь.
На свидании в лагереВ письмах в течение многих лет прослеживается судьба товарища Льва, к которому никак не может решиться приехать в лагерь дочь. Светлана ходила к ней домой, уговаривала: это не страшно, тебе ничем эта поездка не грозит. Сама она приезжала в лагерь к Мищенко 5 раз, нелегально. Им в этом, как и с письмами, помогали товарищи, вольнонаемные.
Об отсутствии страха говорит и такая деталь: Лев и Светлана Мищенко никогда не пытались уничтожить переписку. Когда он вернулся, то довольно быстро добился реабилитации. Он всегда очень тщательно и бережно относился к любым историческим документам и вещественным свидетельствам, может быть, до конца не понимая их чрезвычайную ценность.
Переписка.
Вот несколько извлечений из обширной переписки.
Из лагеря – в Москву:
«…Ваши 2 письма – это вся моя библиотека, пребывающая постоянно со мной и заменяющая всё, чего нет – людей, книги, музыку».
Из письма от 26 августа 1946 г.
«Здесь вообще место интересное тем (интерес, правда, довольно трагический), что оно является своеобразным микроскопом обычной жизни, в котором все человеческие недостатки, пороки и последствия людских поступков принимают огромные в личном масштабе размеры. Достоинства, конечно, тоже …. Недоброжелательство здесь обращается во вражду, вражда принимает формы дикой ненависти, мелочность переходит в низость, эта последняя воплощается в преступление. Резкость делается оскорблением, подозрение – клеветой, стяжательство – грабежом, возмущение – яростью, и эта часто выливается в убийство».
Из письма от`1 марта 1947 г.
«Одна печальная деталь – из 28 чел. населения нашего помещения 24 (и, оказывается, я в том числе, хоть и редко) – разговаривают во сне, причем человек 10 – со стонами и крикам и чуть не каждую ночь. А у нас ведь все народ в возрасте от 24-х до 35 лет».
Из письма от 8 января 1948 г.
А в Москве тем временем торжественно отмечается 800-летие города, происходит денежная реформа, отменяется карточная система, открываются новые станции метро – все это на страницах писем Светланы Ивановой.
Из Москвы – в лагерь:
«Москва не совсем та же. Стало еще больше народу. Трамваи совсем противные. Народ злющий. Не только ругаются, даже дерутся. Метро всегда полно[...] Во время войны еще открыли новые линии - продолжение линии Сокол-центр в Замоскворечье на Автозавод им. Сталина и продолжение линии Киевский-курский на Измайлово […] Во многих местах сняли трамвайные линии и ходят только культурные троллейбусы и автобусы».
Из письма от 10 сентября 1946 г.
«… Поехала на «Богатырь» на авось с двумя «авоськами» (до войны кажется сетки так не назывались?) […] Очень удачно все вышло – обе авоськи понадобились для мяса, яиц, риса и прочего. Домой вернулись почти в 10. А сегодня, воодушевленная вчерашними успехами, я поехала на Даниловку в промтоварный наш магазин, но ничего путного там не обнаружила. Вернувшись, пошла утешаться в душ на Воронцово Поле, - их летом много открыто..»
Из письма от 26 июня 1947 г.
Письма из Москвы передают каждодневные реалии послевоенной советской жизни – пропаганда в прессе, комсомольские собрания, коммунальные квартиры, нищета и многочасовые очереди. Для современного исследователя – это замечательная возможность прикоснуться к повседневности 40-х годов, попытаться понять нужды, заботы и настроения того времени.
В письмах Светланы Ивановой – уверенность, что все, что происходит в Москве, напрямую касается и важно для заключенного в лагере. Она советуется с ним, делится сомнениями, активно вовлекая Льва в каждодневную, часто рутинную действительность, чтобы он не чувствовал своей изоляции. Светлана как будто проживает свою жизнь за двоих. Она описывает свои впечатления от кинофильмов и спектаклей, встречи с друзьями, общественные события так, чтобы Лев мог пусть даже мысленно «раздвинуть» колючую проволоку территории лагеря, отвлечья от монотонной работы и смотреть на окружающий мир ее глазами. Лев Мищенко благодарно откликается:
23 октября 1946 года: «Сколько я от тебя чудесных новостей узнал. Во-первых, работу твою я теперь весьма живо представляю»
30 октября 1946 года: «Из твоих писем представляю картину повседневности вашей, характер ваших хлопот и забот, масштабы средств и целей».
В то же время лагерные события становятся реалиями собственной жизни Светланы. Она старается морально поддержать Льва, спорит с его отчаянием из-за невозможности поменять ситуацию, не соглашаясь и не смиряясь с безнадежностью.
Переписка Мищенко-Ивановой – это тысячи исписанных страниц, пронизанных любовью, хотя слов любви почти нет. О своих чувствах авторы писем пишут скупо, щадя друг друга и не желая «бередить душу». Тем не менее, иногда эти чувства прорываются, и становится понятно, что это письма горячо любящих людей.
Лев 9 августа 1946 г.:
«Свете, Свете, как будто не было этих пяти лет, ты опять так близко от меня, хотя нас отделяет теперь не просто расстояние, а и оно, одно - только 2170 км».
Светлана 23 августа 1946 г.:
«Может быть для других … жизнь сама по себе, а для меня ты жизнь, потому что не было дня, чтобы я о тебе не помнила утром, днем и вечером и не старалась делать так, чтобы тебе это было приятно».
Лев 11 сентября 1946 г.:
«Время к вечеру. Пойду, буду с тобой мысленно говорить; хорошо, что время у нас московское, знаю, что на ваших часах тоже сейчас без четверти десять, и ты сидишь, быть может, на диване, читаешь что-нибудь».
Светлана 15 октября 1946 г.:
«Будем так жить и ждать. Я… не собираюсь тебя убеждать, что мне легко и весело, но во всяком случае легче, чем тебе – у меня и дом, и искусство, и наука, и друзья. Но ещё Вера Инбер, кажется, написала: «Зачем все, когда нужен один?». И сейчас я поменяла бы все на что угодно, [чтобы быть ] вдвоем,… чтобы вместе».
Лев 17 декабря 1946 г.:
«И писать то нечего, а писать хочется, как будто эта бумажка, которая до тебя и не дойдет, может быть, заменяет разговор. И кому-нибудь другому я бы постеснялся, пожалуй, за одни сутки 2 письма строчить, но ведь это я тебе пишу, так что ничего».
Светлана 31 декабря 1946 г.:
«Я праздники поводить без тебя устала – все-таки всегда и везде мне вовсе не весело, а можешь мне поверить, что…. никто об этом и не знает…. Мы елку зажигали и праздничный чай за столом пили. Бабушка нам булки с изюмом испекла и сварила яблочное варенье с клюквой».
В 1947 году Светлана решила без официального разрешения поехать в Печорлаг. Она не думала о том, что такая поездка комсомолки на свидание с осужденным «врагом народа» может сломать ее научную карьеру (она тогда писала диссертацию) и вызовет обостренное внимание к ней карательных органов. Ведь она не жена, даже не родственница...
С таким «вниманием» ей уже неоднократно приходилось сталкиваться. Светлана пишет Льву, что её пытаются склонить к сотрудничеству, в ход идут поклепы, шантаж и даже угрозы. Поездка в лагерь сложна, опасна, чревата репрессиями уже к ней самой, нет уверенности, что свидание вообще получится. Но решение принято, и нелегальная встреча при помощи все тех же вольнонаемных друзей проходит благополучно.
По цензурным опасениям сотрудники органов госбезопасности шифруются авторами писем, и это еще одна важная деталь лагерной переписки.
Понять ее удалось при внимательном прочтении и сравнивании текстов писем обоих авторов.
Светлана 25-августа 1946 г.
«Родной брат твоего дяди с медом на устах – я с ним довольно часто виделась».Лев 11 сентября 1946 г.
«Свет, значит, дядина родня с тобой познакомилась. Это для меня оказалось неожиданностью и радости не принесло. В их семье большинство людей малосимпатичные – народ тенденциозный, неискренний и не всегда вежливый».
Светлана 15 октября1946 г.
«Зачем дядюшки настаивали, я до сих пор не поняла – может, просто для разговора. Как-то, обозлившись на приставания тех же родственников, я сказала, что пока я ещё не жена и что выяснить это можно будет только тогда, когда я встречусь и не на час, а насовсем, но что я сделаю всё, что могу, чтобы если не ускорить, то скрасить хоть немного это время. Не такая уж близкая родня, можно было бы и не встречаться».
Лев 9 ноября 1946 г.
«Твой рассказ о родственниках, Свете, не совсем я разобрал – до сих пор приходится тебе встречаться с ними, или ты пишешь в прошедшем времени? Не понимаю, что им теперь-то от тебя надо, не понимаю, как они вообще к тебе путь нашли. Когда ты последний раз их видела?»
Светлана 15 декабря 1946 г.
«Очень трудно разбираться в родственных чувствах. А у меня для них нет ни одного теплого слова… В общем, во всем этом большой шантаж…. На все их вымыслы я отвечала: не верю и поверить не могу и дайте доказательства, а доказательств-то у них не было и не могло быть».
При поверхностном чтении может сложиться впечатление, что речь идет о какой-то дальней, не очень симпатичной родне. Однако в одном из первых своих писем Лев Мищенко рассказал о своем следствии и приговоре. Именно там встретилось словосочетание «мед в устах», который стал в переписке ключевым словом, когда речь заходила о контактах с сотрудниками органов госбезопасности.
Лев Мищенко - 9 августа 1946 г.
«58, 1б – это тяжелые цифры. И иллюзий у меня на этот счет никаких, несмотря на мед в устах моего следователя».
Так удалось понять, что назойливые «дядюшки» - не родственники, а сотрудники органов. Они неоднократно вызывали Светлану на конспиративные квартиры, где предлагали информировать о компрометирующих связях и поступках Мищенко. Об этом Светлана Александровна вспоминала, дополняя рассказы мужа.
Лев и Светлана поженились, после его возвращения из лагеря, в 1954 году и прожили 54 года.
Сохранившийся чемодан со старыми письмами стал своеобразным вместилищем памяти, хранящий в себе биографии двух людей – двух судеб, одновременно характерных и уникальных.
