Пермская региональная благотворительная общественная организация
«Центр исторической памяти»

Нина Вольф

«Люди хотят видеть, как это было», – констатирует опытный экскурсовод Мемориального музея истории политических репрессий «Пермь-36» Надежда Николаевна Третьякова. Лейтмотивом тянется это предложение через все наши интервью с посетителями, местными жителями и участниками летней школы. Эти простые слова показывают, что люди, которые находятся в поиске так называемого «аутентичного» места памяти, ожидают увидеть там ожившую историю. Тем самым они указывают на комплексную проблематику отношений между инсценировкой и аутентичностью, которая затрагивает каждую форму музеефикации коллективной памяти. Некоторые мысли на этот счёт я хотела бы представить далее на примере мемориального комплекса «Пермь-36» и памятного места Створ.

«Пермь-36» и Створ являются аутентичными местами в том смысле, что те события, о которых они напоминают, происходили именно здесь. С помощью исторических документов доказано, что на территории сегодняшнего мемориального комплекса «Пермь-36» недалеко от деревни Кучино с 1946 по 1987 гг. находился советский исправительный лагерь, также как и с 1942 по 1972 гг. подобный лагерь был в посёлке Створ. Эта аутентичность наделяет каждое место своеобразным очарованием, она придает им определённую ауру, которая эмоционально заполняет память. Подлинность места даёт посетителю прямой доступ к прошлому – чувствование, ощущение исторических событий, которое исходит из обычного созидания. Пространственное «прикосновение» к временно далёкому прошлому трогает нас эмоционально. Но может ли место памяти действительно обещать нам и на самом деле показать, «как это было»?

Памятное место по определению неаутентично в смысле оригинальности. Многие временные слои места напластовывают историческую действительность и делают место неузнаваемым. Чтобы извлечь память места, его историю и слои памяти, всё время требуется своего рода реконструкция или инсценировка.

Мы хотим видеть, как это было. Ничего не может лучше продемонстрировать характер аутентичного места как содержательно неясное указательное местоимение «это», которое каждый наполняет собственным содержанием. «Это» указывает на объект памяти, который кодирует памятное место. В своей неопределенности он не указывает на комплексность процессов реконструкции коллективной памяти.

Инсценировка аутентичности на местах памяти – это взаимодействие трёх действующих лиц: аутентичного места, режиссера инсценировки и реципиента. На примере «Перми-36» это означает:

1. Бывшая лагерная территория, которая хранит артефакты следов истории политических репрессий в СССР.
2. Руководство музея и его сотрудники, которые, осуществляя коллективную работу, проводят реконструкцию музея и разрабатывают выставки или инсценируют события с помощью экскурсоводов, т. е. рассказами.
3. Посетители музея, которые приходят со своими фоновыми знаниями, имевшимися до посещения музея, со своими ожиданиями и представлениями. Они черпают их из личного опыта, из рассказов репрессированных родственников, но чаще всего – из СМИ.

Это взаимодействие места, режиссера и реципиента ведёт к индивидуальной актуализации коллективной памяти, которая является конструктивной для реконструкции живой человеческой памяти. Итак, местоимение «это» – это коллективный конструкт, который всё же расшифровывается каждым индивидуально, в соответствии с его историческим сознанием. Инсценировка аутентичности наполняет неясное «это» содержанием и действует смыслообразующе. Такие памятные места как Створ и «Пермь-36» являются вдвойне политическими: во-первых, эти места «напоминают» не только о политических репрессиях, но также оценивают и имплицитно формируют память, упорядочивая всё в один определенный смысловой контекст, в данном случае – в диссидентскую перспективу. Во-вторых, будучи аутентичными местами, они внушают, что эта сконструированная память отражает историю, то есть то, «как это было».

Алейда Ассманн усматривает опасность в инсценировке аутентичности на аутентичных местах (она приводит в пример бывшие фашистские концлагеря) в том, что эмоциональный потенциал, который мобилизует памятное место, может привести к иллюзии тождества. Поэтому она выступает за то, чтобы иллюзия непосредственного зрительного созерцания была бы разрушена[1].

Иллюзия полного тождества и связанная с этим эмоциональная манипуляция не возникают ни на Створе, ни в «Перми-36». Одну из причин этого я вижу в общественно-гражданских корнях обоих проектов, которые приводят к известной динамичности или процессуальности. Они тенденциозно открывают взгляд смотрящего для интерпретационных возможностей, по-другому, чем в признанных местах памяти, восприятие которых уже чётко закреплено. Да и отношение между инсценировкой и аутентичностью в обоих местах, между прочим, очень различно.

Концепция мемориального комплекса «Перми-36» с помощью реконструкции лагеря извлекает пользу из очарования ошибочно предполагаемой аутентичности. Посетитель повторяет на своём пути, проходя через тяжелые железные двери, путь тогдашних заключенных. На территории бывшего лагеря отреставрированы или реконструированы бараки, так что лагерь не должен быть представлен, а может быть «увиден». Но инсценировка всё же неполная. Есть некоторые запланированные отступления, например, граффити на стене барака, которые возникли в рамках фестиваля «Пилорама», цветы и деревья, которые возвращают посетителей из иллюзорного лагерного мира в действительность прекрасного уральского лета. В других местах несовершенство инсценировки указывает больше на организаторскую или финансовую недостаточность, например то, что многие бараки стоят незадействованные или что система безопасности бывшего лагеря восстановлена неполностью или тот факт, что территория лагеря особого режима недоступна для постоянных осмотров. Покинутые камеры, которые мы сегодня можем увидеть, показывают, что зона – это прошлое. Выставка в помещениях отреставрированного «оригинального» барака служит только для информации и предлагает мало места для тождества с тем временем: короткие тексты и фотографии на застекленных информационных табличках отражают жизнь выбранных выдающихся политических заключенных «Перми-36». На выставке представлены копии архивных документов и артефакты, которые имеют определенный порядок, установленный музеем, но им, однако, не удаётся образовать эмоционального доступа. Человек, плохо осведомленный на тему «ГУЛАГ», с трудом находит подход к выставке. Только с помощью экскурсии исторически «аутентичные» объекты оживают, обрастая связанными с ними историями – мы можем говорить здесь о повествовательной (нарративной) инсценировке. Так как сотрудники музея самостоятельно овладевают знаниями, то относительно непредвиденно, насколько эмоциональной будет эта инсценировка и какие пласты памяти будут особо выделяться.

Через запланированные и незапланированные прорехи (отступления) инсценировка лагеря воспринимается как таковая. В конце концов, многое зависит от силы воображения людей и их изначальных знаний, насколько эмоционально они воспримут инсценирование лагеря.

На Створе же «незавершенный» процесс памяти вообще является частью концепции места, которое представляет собой скорее не объект осмотра, а платформу для акции. Здесь цель не детальное подражание прошлому, а изменение настоящего с помощью памяти. На первом плане стоит посетитель, который сам может и должен участвовать в инсценировке. В этом состоит дидактическое требование проекта. «Люди, которые приезжают на Створ, должны иметь возможность принять участие в процессе реконструкции прошлого, как активные субъекты, а не просто как пассивные потребители информации» – говорит Роберт Латыпов, инициатор проекта[2]. Когда посетители сами становятся участниками инсценировки, происходит не только то, что она констатируется как таковая, но и то, что процесс реконструкции специально и особо подчеркивается. Здесь должно быть достигнуто другое тождество, чем та иллюзорное сходство с жертвами лагеря, о которой говорит Ассманн. Посетители Створа должны стать активными деятелями истории, идентифицировать самих себя с собственной историей как с современным процессом и развивать в себе чувство ответственности за это. Концепция проекта Створ делает возможным эмоциональный доступ к трагической части российской истории, без эмоциональной манипуляции.

Сопредседатель пермской общественной организации «Молодёжный Мемориал» и главное действующее лицо инсценировки Роберт Латыпов, конечно, не занимает нейтральную позицию относительно этой истории, а стоит на общественно-гражданской, диссидентской традиции. Поэтому для прозрачности и просветительской задачи проекта важно, чтобы по стоящим на информационных табличках текстам было видно, кто за этим стоит и чего он хочет добиться. И здесь восприятие посетителей невольно оказывается под влиянием инициаторов проекта. Одно только обозначение места как бывшего лагеря надписью на руинах сообщает пришедшему сюда туристу, что он смотрит на важный для памяти объект истории. Дидактический императив табличек на импровизированном причале берега – «твой взгляд на российскую историю» и «мы помним, а ты?» – является очевидным.

Обозначение «музей без гида» заставляет посетителя воспринимать место именно как «музей», хотя в строгом смысле он таковым не является. Предметы, которые были найдены на заброшенной территории – обувь, посуда, колючая проволока – обозначаются как объекты памяти. Они помещены за своеобразную импровизированную витрину, хотя и не имеют музейной классификации и расположения и, может быть, даже совсем не принадлежат лагерю «Створ».

Такое состояние этого места с научной перспективы является проблематичным. Без основательного упорядочивания и научной опоры гость, посетитель этого места памяти остается один на один со своим изначальным знанием, фантазией и некоторыми информационными табличками. Только будучи здесь на Створе, не имея особенного интереса к политическим репрессиям в России, у посетителя возможно и не разовьется исторического сознания, не говоря уже о дифференцированной картине истории. Это мешает не только целенаправленности места, но и всего лишь показывает, что Створ не замещает институционализированной культуры памяти, которая бы заботилась о широком просвещении. Потому что Створ функционирует не как научное, музейное учреждение, а как общественно-политический проект памяти. И этим он обогащает российский ландшафт памяти вокруг места, которое делает возможным активное размышление и подстегивает к действиям.

«Мы хотим знать, как это было». Желание эмоционального тождества с историей исходит от самих посетителей, которые наполняют иллюзию аутентичности места своей собственной силой воображения, которая обусловлена их «багажом»[3]. Вообще, сама я скептически отношусь к эмоциональному, идентификационному доступу к коллективной памяти. Так как этот скепсис был виден в дискуссии со стороны немецких участников летней школы, хотя и не желая попасть в рамки клише, я вижу за этим очень «немецкий» взгляд, который совпадает с сакрализацией коллективной памяти о третьем рейхе и Холокосте и связанными с ними трагическими местами. Учитывая фон российского ландшафта памяти и политики по истории, я спрашиваю себя: не является ли эмоциональный доступ через чувство тожественности необходимым, чтобы через чувственный личный опыт разбудить интерес к истории политических репрессий в России? Политические репрессии тоталитарной системы являются до сих пор болезненным воспоминанием, которое по большей части вытесняет коллективная память, несмотря на то, что во многих семьях могли бы идти обсуждения политических репрессий.

Аутентичная инсценировка истории является основополагающей для реконструкции живой культуры памяти. Но чтобы избежать эмоциональной манипуляции, иллюзия непосредственного осмотра не должна быть разрушена, но должна быть обозначена. Должно быть чётко и ясно сказано, какие позиции и политические цели памяти стоят за инсценировкой, и какую историю имеет само место, чтобы посетитель места мог критически подойти к этому вопросу и поразмышлять на тему своего собственного процесса памяти. Многие люди, с которыми мы разговаривали во время нашего путешествия по ландшафтам памяти, говорили, что помнить – эта важно. Часто они не могли сказать, о чем они хотят помнить и почему это важно. Анализ функциональности инсценированной аутентичности указывает, прежде всего, на то, что важно спрашивать, с чем мы хотим себя идентифицировать. Что мы усматриваем в этом «это», которое тогда произошло? Или переформулирую, о чем мы хотим помнить и почему мы хотим помнить?

Осознание тождества себя с негативной частью российской истории с помощью эмоционального соприкосновения с «аутентичными» местами памяти подвергает сомнению утвержденную, национальную политику в области истории. Она может вести к дальнейшим размышлениям, которые, в свою очередь, приведут к центральному вопросу о причинах. Как мы пришли к этому? Как мы можем предотвратить повторения подобного в будущем?

«Память – это настоящее прошлого», – говорил ещё Августин. В закрытом посёлке Центральный мы посетили один музей, который инсценирует не память о политических репрессиях, а представляет коллективную память жителей деревни, которые почти все работали или работают в действующей исправительной колонии «ИК-35». Здесь, где арестанты в униформе молчаливо идут по площади, где напоминающий советское время клуб граничит со стенами лагеря, где зона воспринимается как обычное рабочее место, где фотографии героев войны висят рядом с фотографиями празднующих сотрудников – создаётся почти полная иллюзия аутентичности, как будто мы и на самом деле находимся в Советском Союзе. Даже если я знаю, что за стенами лагеря скрывается не солженицынский ГУЛАГ, то всё равно прошлое и настоящее кажутся здесь расположенными очень близко друг к другу. И это всё абсолютно без инсценировки.