Пермская региональная благотворительная общественная организация
«Центр исторической памяти»

Год	Прибыло за навигацию	Погибло за год	Вывезено на материк	Осталось зимовать
1922	1 000			1 000
1923	3 000	1 000		3 000
1924	5 000	2 000	1 000	5 000
1925	7 000	3 000	2 000	7 000
1926	9 000	6 000	2 000	8 000
1927	12 000	8 000	2 000	10 000
1928	13 000	5 000	3 000	15 000
1929	15 000	7 000	4 000	19 000

По более точным архивным данным научно-информационного и просветительского центра (НИПЦ) «Мемориал» г.Москвы, в конце 1923 г. на Соловках было около 2 500 заключенных, в конце 1924 г. – около 5 000, в конце 1925 г. – свыше 7 700, в конце 1926 г. – 10 700, в конце 1927 г. – 14 800, в 1928 г. – около 22 000 заключенных[i].

     В 1926 г. концлагерь выплеснулся на материк. В поселке Кемь на Беломорском побережье Карелии, где с начала создания лагеря находился его главный пересыльный пункт, было образовано второе отделение СЛОНа. В 1928 г. –  третье и четвертое отделения: Усть-Цильма – на реке Печоре в Коми АССР и Зырянка – в Пермской области, на реке Вишере. СЛОН разросся в целую лагерную систему. На 1 октября 1926 г. на островах было  6 753 заключенных, на материке – 3 077; на 1 октября 1927 г. на островах – 7 445, в материковых отделениях – 5 451 заключенный[ii].

     Автор не задавался целью исследовать карательную политику ОГПУ, но приведенные данные свидетельствуют, что она неуклонно усиливалась и с 1926 г. в Соловецкий лагерь стало направляться такое количество заключенных, которое уже не могло быть размещено на островах, в связи с чем были созданы материковые отделения и командировки.

     Первоначальная концепция Соловецкого лагеря заключалась в надежной изоляции наиболее опасных реальных или потенциальных врагов советской власти. Сам выбор места для него подразумевал именно эту цель. Практика особых тюрем и каторг на островах общеизвестна – Ив, Эльба, Св. Елена, Чертов остров в Кайене,          Сахалин и т. д. Решение оказалось верным: с Соловков практически не было побегов[iii]. Поскольку предполагалось, что посылаемые туда являются непримиримыми и неисправимыми врагами советской власти, то там изначально создавались чрезвычайно тяжелые условия. «Здесь кончилась власть советская и началась власть соловецкая», – так вполне официально приветствовались прибывающие этапы.

     Конечно же, с самого начала подразумевалось, что заключенные должны трудиться. Недостатка в работах, как правило, не было: концлагерю досталось от монастыря хоть и основательно разоренное, но все еще обширное хозяйство с рыбными, огородными, скотоводческими заведениями, десятками разнообразных служб.

     А когда работ все же не хватало, придумывалось «водотолчение»: переливание воды из одной проруби в другую, переноска «всякого хлама» с места на место и обратно. «...Такова одна из особенностей соловецкой каторги: нет настоящей работы, так занять арестантов водотолчением, лишь бы не давать им отдыха», – отмечал С.В.Смородин (М.З.Никонов)[iv], заключенный Соловков 1928 г. Внутренняя справка ГУЛАГа «Об истории возникновения и развития ИТЛ УЛАГа – ГУЛАГа ОГПУ – НКВД – МВД СССР» 1950 г. прямо указывает, что до 1926 г. заключенные на Соловках «не трудоиспользовались»[v].

     С зимы 1926 – 1927 гг., с созданием первых материковых командировок, СЛОН начал экспортную заготовку леса. Возросший «контингент» стали занимать делом, если и не приносившим ОГПУ дохода, то хотя бы окупавшим затраты на содержание заключенных.

     Но вплоть до 1929 г. главными оставались все же не производственные показатели. «Работа вовсе не спрашивалась, спрашивался только выход, и вот за этот-то выход заключенные и получали свою пайку»[vi], – свидетельствовал В.Т.Шаламов, прибывший в апреле того года в Вишерское отделение СЛОНа.

     «Кормили тогда по-особому. Еще никто не додумался сделать из пайки средства выколачивания плана – каждый получал один и тот же казенный паек, арестантскую пайку. Каждый имел право на восемьсот граммов хлеба (те же 800 граммов получал М.Розанов в мае 1930 г. на трактовой материковой командировке СЛОНа)[vii], на приварок – каши, винегреты, супы с мясом, с рыбой, а то и без мяса и без рыбы по известным раскладкам на манер тюремных... Хлеб выдавался на каждый барак, и хлеборез барака резал пайки с вечера. И каждому клал на постель его пайку. В лагере никто не голодал. Тяжелых работ не было. На работе никто не понукал... Дневальные приносили к обеду в бачках суп и второе, и тот же хлеборез раздавал суп и кашу черпаком. Мясо было порезано на кусочки и выдавалось с весу... За работу не платили никаких денег. Но ежемесячно составляли списки на «премию» – по усмотрению начальников – и по этим спискам давали два, три, редко пять рублей в месяц. Эти два рубля выдавались лагерными бонами... Эти лагерные боны стоили гораздо выше, чем вольные деньги. В лагере был магазин, где можно было купить все, что угодно... Была в лагере и столовая «ресторанного типа», только для заключенных, где принимали деньги-боны. И где, например, порция антрекота стоила пятнадцать копеек... В лагере 1929 года было множество «обсосов», множество «продуктов», множество должностей, вовсе не нужных у хорошего хозяина. Но лагерь того времени не был хорошим хозяином»[viii].

 

     Положение начало меняться летом 1929 г. В июле заместители трех наркомов обратились в правительство с докладной запиской, в которой предложили использовать заключенных на важнейших стройках первой пятилетки и создавать для этой цели при стройках трудовые лагеря примерно на 10 000 человек каждый.

     В конце лета того же 1929 г. начальником управления ВИШХИМЗ – строительства Вишерских химических заводов, под которыми понимались стройки не только на реке Вишере, но и на Каме, – был назначен Э.П.Берзин.

     Берзин имел особые заслуги. В июле 1918 г., во время восстания левых эсеров, он, будучи одним из командиров полка латышских стрелков, предложил восставшим свои услуги и ввел в Москву артиллерию полка, после чего развернул ее против самих эсеров и деблокировал осажденных в Кремле большевиков. Затем Берзин стал ключевой фигурой ОГПУ в «заговоре послов». В этой операции он вел переговоры с Локкартом о создании в СССР вооруженного подполья, из которых и родилось все «дело». Позднее он перешел на службу в ОГПУ и к концу 20-х гг. занял в нем высокое положение.

     Вскоре после приезда Берзина на Вишеру отделение Вижаиха было выделено из СЛОНа и преобразовано в самостоятельный лагерь – Вишерский лагерь особого назначения (ВИШЛОН), начальником которого был назначен приехавший с Лубянки вместе с Берзиным И.Г.Филиппов. Главными объектами работ Вишерского лагеря были строительство целлюлозно-бумажного комбината и заготовка леса по реке Вишере как для нужд строительства, так и для обеспечения комбината древесиной для производства бумаги.

     До приезда Берзина Вишерский лагерь имел на Каме, в старом заводском поселке Лёнва, перевалочную базу, где «...работала группа заключенных -грузчиков... двенадцать или шестнадцать человек. Они жили в общежитии для рабочих содового завода... С этими грузчиками жил и конвоир...  В двадцать девятом году вокруг был голод на рабочую силу... Двенадцать арестантов-грузчиков могли выйти сверхурочно на полчаса – час и заработать по рублю... Словом... работяги (заключенные. – В.Ш.) были богатыми людьми, учитывая курс червонца и нэповские цены»[ix]...

     После реорганизации отделения в ВИШЛОН Берзин направил на Каму, где к тому времени из-за отсутствия необходимого количества рабочих рук забуксовало Березниковское химическое строительство, человек 50 заключенных закладывать производственное лагерное отделение. В состав этой группы попал и В.Т.Шаламов.

     Дальнейшие события развивались головокружительно быстро и масштабно. В распоряжение Берзина стали прибывать один за другим эшелоны с заключенными. По впечатлению В.Т.Шаламова, тысячные этапы прибывали чуть ли не ежедневно. «Из всех этапов отбирались самые лучшие специалисты, и любой, кто работал похуже, вечером же включался в этап на Вижаиху, в управление, где строился бумкомбинат. Наше отделение имело право задерживать, оставлять у себя лучших работников, хотя и без «личного дела»[x].

     Эти «лучшие» «...всю зиму двадцать девятого – тридцатого года... «обживали» каменные коробки, воздвигнутые по вольному найму в Городе Света (Березниках- В.Ш.)... Размещаясь там на сырых досках-нарах, а то и просто вповалку, тысячи, десятки тысяч людей строили Город Света, работали на комбинате и строили себе лагерь поближе – на Адамовой горе... Как только на Адамовой горе был построен лагерь, работяги строительства перешли жить туда»[xi].

     Принимать новый лагерь летом 1930 г. прибыл из ОГПУ М.Д.Берман. «Лагерная зона, новенькая, «с иголочки», блестела. Каждая проволока колючая на солнце блестела, сияла, слепила глаза. Сорок бараков – соловецкий стандарт двадцатых годов, по двести пятьдесят мест в каждом на сплошных нарах в два этажа. Баня с асфальтовым полом на 600 шаек с горячей и холодной водой. Клуб с кинобудкой и большой сценой. Превосходная новенькая дезкамера. Конюшня на 300 лошадей... Колонны лагерного клуба чем-то напоминали Парфенон, но были страшнее Парфенона»[xii]...

     Второй такой же лагерь был возведен Берзиным на Вишере, при строительстве бумкомбината. Если к моменту прибытия В.Т.Шаламова в 1929 г. там было 8 – 10 бараков на 2 000 человек, то вскоре их стало уже 44 – на 11 000 заключенных. Выросли отдельный сангородок, парк с беседками, открытой сценой, фонтаном и даже собственным зверинцем, радиоузел и павильон-каток, свыше 20 производственных помещений, в числе которых были и типография, и часовая мастерская, и мыловарня с колбасной. Всего в лагере было свыше 200 построек, не считая вышек и вахт[xiii].

 

     Не везде, конечно, было так. В верховьях той же Вишеры, где вскоре пришлось побывать В.Т.Шаламову, сохранялись многочисленные лесные командировки с цингой, обморожениями, саморубами и тайными казнями. (ВИШЛОН, хоть и назывался лагерем, был на деле целой системой лагерей, включающей в себя, кроме двух больших – на Вишере и в Березниках, – множество более мелких, которые назывались командировками.) «Север был штрафным районом. «Загнать на Север» – было всегдашней, понятной всем формулой угрозы начальства»[xiv].

     Но все же ситуация в начале 30-х годов изменялась по стране в целом. На Соловках случилось, кажется, невозможное: с первым пароходом в навигацию 1930 г. прибыла особая следственная комиссия ОГПУ. Следователи объехали все острова, выезжали на отдаленные командировки, беседовали с заключенными, после чего, по особому приказу с Лубянки, было расстреляно несколько десятков человек, обвиненных в «перегибе» карательной политики, прежде всего из числа тех же заключенных, отличавшихся особыми издевательствами на различных административных должностях лагеря[xv].

     Аналогичные проверки и расстрелы весной 1930 г. были и в СЕВЛОНе. Они настолько деморализовали тамошнее начальство, что, по свидетельству одного из заключенных, «...за какую-нибудь неделю внешний вид СЕВЛОНа... заметно изменился. Ввели даже пятидневку. Наконец-то заключенные могли перевести дух... Севлаговцы целыми группами толпились в пивных, пили водку и перебранивались с горожанами-зырянами... Уголовники раскрадывали со складов лагеря топоры, пилы, гвозди... Участились побеги... Становилось все яснее, что подобное общее разложение должно непременно привести к какому-то концу. Ждать долго не пришлось»[xvi].

     «Оттепель» кончилась, как и северное лето, скоро. Уже в сентябре по всем лагерям ОГПУ был зачитан приказ о расстрелах «отказчиков от работы, беглецов и контрреволюционных агитаторов», «неправильно» понявших суть весенней «оттепели».

     Зигзаги лагерной политики весны – осени 1930 г. и впрямь остались непонятны тем, кто сидел тогда в лагерях. В них видели и результат «взаимодействия многих политических и экономических факторов и событий как внутри, так и вне страны», и итог поднятой на Западе кампании против принудительного труда на советских лесозаготовках, и попытку «заглушить заграничные почти документированные обвинения о зверствах в концлагерях», и следствие массового увеличения контингента в связи с раскулачиванием, и многое другое[xvii].

     Осенний приказ не означал возврата к старому. Он означал смену эпох. Кончалась эпоха Соловков, и начиналась эпоха ГУЛАГа. «...Век страха перед дрыном отошел. Требовались новые, иные методы и средства, чтобы укрепить производственную и лагерную дисциплину»[xviii]...

 

     7 апреля 1930 г. СНК СССР принял «Положение об исправительно-трудовых лагерях». 25 апреля приказом по ОГПУ № 130/63 в его составе было организовано новое подразделение – УЛАГ (Управление лагерями) ОГПУ, начальником которого был назначен бывший начальник СЛОНа – Эйхманс[xix].

     Лагеря особого назначения ОГПУ были переименованы в исправительно-трудовые. ВИШЛОН стал называться Вишлагом или Вишерским ИТЛ – исправительно-трудо-вым лагерем. Менялось не только название. Менялась лагерная концепция. Лагеря должны были превратиться из «плохих» хозяев в «хороших».

     Но хорошему хозяину ни к чему ни худой работник, ни дурной приказчик.

     Потому «власть соловецкая» – власть одуревших от ее избытка, звереющих от полной своей безнаказанности и всеволия не только над жизнью, но и над смертью любого, ступившего даже не в самый ад – на берег бухты Благополучия, но еще в чистилище Кемперпункта – должна была уйти.

     Соловки были адом кромешным для большинства невольных насельников. Да, были и катания на лодках с оркестром, и театральные премьеры с «дамами» в мехах и ароматах духов Коти, ресторан с икрой и шампанским, но, как и в «вольной» столице того времени – времени нэпа, не для всех и не всегда. Для подавляющего большинства, для многих тысяч безымянных заключенных, в веренице лет выстроившихся в десятитысячные безмолвные колонны, Соловки стали не просто могилой, а миллионно проклятым местом медленного, мучительного умирания и убивания под пьяный угар «соловецкой власти».

     «Власть соловецкая» действительно кончилась летом 1930 г., на остров пришла власть советская»[xx]. Кончилась даже Секирка – смертельный штрафной изолятор на Секирной горе, бывший до конца 20-х гг. символом всего СЛОНа. Соловчане 30-х гг. знали о нем лишь по рассказам старых сидельцев. «Кончилось сплошное мучительство в лесу одним и нэповское раздолье в кремле другим, шедшее рука об руку. То и другое одновременно было заколочено в гроб и снесено на погост, а что выросло на их общей могиле – это вопрос особый. Говорят, однако же, что выросло нечто не особенно важное», – философски заметил один из соловчан того времени[xxi].

     Но хорошему хозяину нужен не только трезвый приказчик, но и исправный работник.

     М.Розанов попал в СЛОН в «переломное» время. Тысячный этап, в котором он прибыл на материковую командировку еще на излете «старого времени» – в мае 1930 г., был выгружен прямо в поле, где строил себе бараки и ограждения, и зуботычины получал. И успел еще выслушать знаменитое наставление: «тут кончилась власть советская и вступила власть соловецкая»[xxii]. Однако уже вскоре начальник едва не заискивал перед заключенными и играл с ними в футбол. На работу заключенные вышли «в новых кожаных сапогах, которые иные из нас от роду не нашивали по бедности, в шерстяных портянках, в новых фуфайках и бушлатах, в шапках и с накомарниками»[xxiii].

     «Надо считать, что с 1930 года вопрос с одеждой на острове перестал существовать. Концлагеря превратились в тресты... ГПУ заказало и получило от советских трестов... достаточное количество отличных валенок, ботинок, сапог, бушлатов, фуфаек, ватных брюк, гимнастерок, шапок, рукавиц, портянок и даже накомарников и, на пожарный случай, лаптей»[xxiv]...

     Но в «яслях» нового порядка, в Вишлаге, под рукой Берзина в это время было и не то еще. «...Вольная столовая была хуже лагерной, – вспоминал В.Т.Шаламов. – Лагерников и одевали лучше. Ведь на работу не выпускали раздетых и разутых. Даже случайно... Это привело к конфликту, зависти, жалобам. Я много встречал потом ссыльных, а то и просто вербованных работяг, бежавших из Березников из-за плохих условий быта. Все они вспоминали одно и то же: «раскормленные рожи лагерных работяг»... Бывало, что тот, кто посылал жителей своего села, давал дело – судил и отправлял под конвоем на Север, сам приезжал туда по вербовке, по вольному найму как энтузиаст и видел, что те, кого он судил,  живут в гораздо лучших условиях, что и сам лагерь блестит чистотой, там не было ни вони, ни даже намека на вошь»[xxv].

 

     Проблема питания заключенных, особенно изменения рациона в различные периоды лагерной истории, требует особого рассмотрения.

     Жизнь заключенных определялась размером пайка. Паек, в свою очередь, состоял из двух элементов: пайки, суточной нормы хлеба, и приварка, вареной пищи (баланды, супов, каш, овощей и т. д.). Пайка была наиболее ценной частью рациона заключенного. «Приварок... вещь неопределенная, пищевая ценность его зависит от тысячи разных причин: от честности повара, от его сытости,  от трудолюбия повара, ибо повару-лодырю помогают «работяги», которых повар прикармливает; от энергичного и неусыпного контроля; от сытости и порядочности конвоиров;  от отсутствия или присутствия блатарей. Наконец, и вовсе случайное событие – черпак раздатчика, зачерпнувшего одну «юшку», – может свести пищевые достоинства приварка чуть не к нулю»[xxvi].

     В дореволюционной России суточный рацион арестанта и каторжника  (политические и некоторые другие тюремные заключенные в начале  XX в. имели особые, увеличенные нормы) был аналогичен солдатскому, а пайка составляла 2 фунта хлеба[xxvii]. Приварок включал в себя 890 г (150 золотников) мяса, свыше 3 кг вермишели, круп или гороха в неделю[xxviii].

     На Соловках первоначально либо не было никаких установленных на Лубянке норм питания заключенных («Положение об исправительно-трудовых лагерях» от 7 апреля 1930 г. установило, что  «норма пайков определяется ОГПУ, но, во всяком случае, не ниже необходимой калорийности»), либо же, как и в дореволюционной России, на них должны были распространяться солдатские нормы довольствия. Прибывший на острова в 1927 г. Г.Андреев «в бухгалтерских бумагах наткнулся на первоначальные нормы питания. Ахнешь от удивления! Красноармейский паек! Кто его получал?»[xxix].

     По воспоминаниям первых соловчан, в начале 20-х гг. выдавались английские трофейные продукты «...но с таким расчетом, чтобы заключенные не умерли с голода... Как ни странно, но питание заключенных вначале было поставлено лучше, чем теперь...(т. е. в 1925 или 1926 г. – В.Ш.)»[xxx].

     К 1925 г. паек на Соловках определился. Точнее, два пайка: один – для тех, кто был занят на тяжелых работах,

другой – для всех прочих. «Горячая пища выдается арестантам два раза в день: в 12 ч. – обед, в 7 ч. – ужин... Главный продукт питания соловчан – хлеб, но его выдают арестантам рабочих рот по полтора фунта... правда, питание лесорубов значительно лучше. Они получают усиленный паек: три фунта черного хлеба и в увеличенном виде приварочные продукты»[xxxi].

     Другой соловчанин 1925 г., служивший в канцелярии и кормившийся не из общего котла, получал двухнедельный сухой паек «из соленой трески, гречневой крупы, сухих овощей – 600 г, картофеля, подсолнечного масла – 500 г, соли, влажного песка – 150 г и полкило хлеба на день»[xxxii].

     К 1929 г. паек на Соловках дифференцировался еще больше: «для тяжелых работ, средних, легких и штрафных. Мяса в котел полагалось 100 г, рыбы – 200, крупы – 100, овощей – 300, хлеба – 600, растительного масла 35»[xxxiii]. Но, судя по всему, паек все же «оставался достаточным. Пять дней в неделю полагалось мясное и два – рыбное»[xxxiv].

     Но пайковая дифференциация в это время была, видимо, лишь на центральных островах Соловецкого архипелага, в силу специфики их особого положения – наличия большого количества не занятых на производстве служащих из заключенных (обслуги, канцелярских и прочих), инвалидов и больных. На материковых отделениях, где заключенных этой категории было значительно меньше, никто пайковую дифференциацию не упоминает.

     В 1928 г. на Мягострове «...кормили неплохо. На завтрак мисочка каши из фасоли, чечевицы, гороха или гречихи, иногда – густой суп с макаронами, сдобренный постным маслом. В обед миска борща или супа с кусочком мяса чуть побольше спичечной коробки. Черного хлеба давали по килограмму»[xxxv]. Лагерный рацион Вишерского отделения весной 1929 г. описан выше.  Те же 800 г пайки – 2 дореволюционных фунта – упоминает и М.Розанов на дорожной командировке на Кольском полуострове. Примерно так же в конце 20-х гг. кормили заключенных и в СЕВЛОНе[xxxvi].

     Кроме того, заключенные и на островах, и на всех материковых отделениях могли покупать продукты в лагерных магазинах, киосках и лавках, в которых, по многочисленным описаниям, было «все»: белый хлеб, овощи, колбасы, мясо и рыба, масло сливочное и подсолнечное и т. д. («На воле» в это время вводилась карточная система, магазинные полки стремительно пустели.) В розмаге Соловецкого кремля были даже и шампанское и икра[xxxvii]. Были и коммерческие столовые «ресторанного типа». Рассчитывались за покупки заключенные особыми бонами – лагерным эквивалентом денег.

     С реорганизацией лагерей и образованием УЛАГа Соловецкий опыт дифференцированного пайка был распространен на всю систему лагерей ОГПУ.

     В его основу в начале 30-х гг. с целью стимулирования производительности труда была положена идея «большой пайки» и «густой баланды»[xxxviii]. Типичная норма хлеба выполняющего план заключенного стала составлять 1 300 г: килограмм обязательной пайки на тяжелых работах и 300 г премиального вознаграждения за выполнение 100% плана[xxxix]. На стройке Беломорканала типичная норма выполняющего план была еще выше – 1 400 г[xl]. «Стаханов-ская» пайка заключенного достигала иногда 2 кг хлеба[xli].

     Соответственно увеличивались и приварок, и денежное (бонами) вознаграждение. Этим и объясняется тот удивительный факт, что в некоторых лагерных столовых кормили лучше, чем в вольных. На Березниковском химстрое заключенный Шаламов имел пропуск в ресторан для иностранцев, в большом количестве приехавших на строительство комбината[xlii]. Получил он его, конечно, не за трудовые доблести, а «по блату». Но сам факт существования подобного пропуска весьма показателен для той эпохи.

     Но эпоха эта длилась недолго. Очень скоро дифференцированный паек эволюционировал в смертельную «шкалу питания», обрекшую на гибель миллионы заключенных.

 

     С эпохой «перелома» неразрывно связаны еще два важнейших явления лагерной жизни, оказавшие огромное влияние на всю последующую лагерную историю:  лимит рабсилы и зачеты. Зачеты с досрочным освобождением были одним из центральных моментов политики «перековки» начала 30-х гг. Предполагалось, что они стимулируют заключенных к ударному труду, к перевыполнению производственных заданий. Положение о зачетах было сформулировано в 58 статье  исправительно-трудового кодекса РСФСР 1924 г.: «Проявление заключенными из среды трудящихся особо продуктивного труда и приобретение ими профессиональных знаний... поощряются... зачетом двух дней работ за три дня срока». На Соловках, однако, эта норма практически не работала, и досрочное освобождение определялось не статьями ИТК, а приезжавшими из Москвы «разгрузочными» комиссиями, которые готовили списки на освобождение заключенных или сокращение срока по ходатайству лагерной администрации. Приезжали такие комиссии и на Вишеру.

     В феврале 1928 г. особое постановление ВЦИК и СНК РСФСР ограничило досрочное освобождение «классовых врагов» лишь «исключительными случаями». С началом же перестройки лагерной системы в 1931 г. было, наоборот, объявлено, что «два дня за три» даются всем категориям заключенных, работающим по-ударному, в том числе и осужденным за контрреволюционные преступления. В отдельных случаях засчитывались даже два дня за четыре[xliii].

     Однако, по единодушному мнению заключенных того времени, зачеты распространялись прежде всего на уголовников. И не только из-за классового подхода чекистов. «Блатарь освобождался, выработав сто пятьдесят или двести процентов плана. Оказалось, что друзья народа, какими оказались рецидивисты, официально выполняют норму на триста процентов и подлежат немедленному досрочному освобождению. Немало лет потребовалось, пока низовым работникам лагерей удалось убедить высшее начальство, что эти триста процентов – чужая кровь, что блатарь не ударил палец о палец, а только бил палкой своих соседей по бригаде, выбивая «процент» из нищих и голодных стариков и заставляя десятников приписывать в наряд именно ему, блатарю, этот кровавый процент. Это доверие привело к такой крови, которая была еще невиданна в много испытавшей России»[xliv].

     Система зачетов, кроме того, ясно показала суть пролетарского суда, ибо «система досрочного освобождения... есть прямой вызов правосудию... если есть суд – то нет досрочного освобождения, ибо только сам суд – верховный орган власти... и никто не может нарушить, изменить, поправить его верховную волю»[xlv].

     Другим явлением ГУЛАГа, повсеместно распространенным лагерной «перестройкой» начала 30-х гг. и сгубившим впоследствии миллионы жизней заключенных, был лимит рабсилы.

     Превращаясь в «хороших» хозяев, лагеря должны были ввести учет и контроль выполняемых работ, расходов на питание и обмундирование и т. д. и т. п. В лагерях ввели лимит использования рабочей силы. Прежде всего сократили количество лагерной обслуги и других не занятых на производстве «обсосов» и «продуктов». Был определен их предел – 15% от всего контингента: обслуга, отнесенная к категории «Б»,  должна была составлять не более 9-10%, категории «В» и «Г» – освобожденные по болезни, содержащиеся в штрафном изоляторе без вывода на работу и некоторые другие – могли составлять не более 5-6% вместе взятые. 85% заключенных должны были входить в категорию «А» – рабочие и необходимый технический персонал, занятый непосредственно на производстве.

     На этот 85-процентный лимит спускались из учетно-распределительных отделов и учетно-распределительных частей лагерей конкретные задания, рассчитанные по нормам вольных рабочих с принятыми в данной местности поправочными коэффициентами[xlvi]. За выполненные работы строительство выплачивало лагерю заработанные деньги по вольным же расценкам, с учетом количества и качества выполненных работ. На эти деньги лагерь кормил, одевал и охранял заключенных. На эти же деньги при лагерях заводились клубы, библиотеки, зверинцы и фонтаны: чтобы хорошо работать, заключенный должен был полноценно отдыхать.

     Механизм этот мог слаженно работать лишь при полной согласованности всех его элементов: полном, здоровом контингенте заключенных, бесперебойном обеспечении его достаточным питанием, хорошим обмундированием и необходимыми инструментами.

     И вначале, во всяком случае в «опытном хозяйстве перековки» Вишлага, механизм работал: «Выработка заключенных была гораздо выше, чем у вольнонаемных... Бригадиров, чьи бригады не выполняли 130%, не держали ни одного дня на строительстве»[xlvii].

 

     Опыт Вишлага, «опытного хозяйства перековки»[xlviii], и Берзина, в масштабе «отдельно взятого» лагеря и стройки, удался на славу. На славу Берзина. Березниковское строительство из прорыва было вытащено, Вишерский бумкомбинат имени т. Менжинского пущен. Правда, после выполнения основных объемов работ десятки тысяч заключенных остались без дела. Уже в 1933 г. Вишлаг стал сворачиваться, а летом 1934 г. был ликвидирован полностью[xlix]. Заключенные были переведены в Мордовию, в Темниковский ИТЛ. Только что построенные Березниковский и Вишерский лагеря брошены.

     Берзин еще до этого, в 1932 г., был направлен на Колыму, где основал Магадан – столицу печально знаменитой лагерной империи; Дальстрой – организацию, построившую руками заключенных в районах вечной мерзлоты десятки приисков, рудников и обогатительных фабрик; СВИТЛ (северо-восточный исправительно-трудовой лагерь). Смертельные лагеря Колымы обеспечивали функционирование Дальстроя и добычу колымского золота.

     Лагеря ОГПУ росли стремительно. В 1929 г. возникли СЕВЛОН (Северный лагерь особого назначения), Сиблаг (с 1930 г. – Сибирский ИТЛ) и Дальлаг (Дальневосточный ИТЛ); в 1931 г. – Темлаг (Темниковский ИТЛ), Устьвымлаг (Усть-Вымский ИТЛ), Ухтпечлаг (Ухтинско-Печорский ИТЛ), Карлаг (Карагандинский ИТЛ), Свирьлаг (Свирьский ИТЛ), Белбалтлаг (Беломоро-Балтийский ИТЛ); в 1932 г. – СВИТЛ (Северо-Восточный ИТЛ), Дмитрлаг (Дмитровский ИТЛ), Байкало-Амурский ИТЛ. Каждый из них насчитывал по нескольку десятков тысяч заключенных. Кроме этих, широко известных лагерных систем,  в то же время возникли еще полтора десятка лагерей более мелких (Среднеазиатский, Марийский, Кунгурский, Нижегородский, Балахнинский и другие ИТЛ), в каждом из которых было от 5 до 15 тыс. заключенных.

     Если в 1928 г. количество заключенных СЛОНа (вместе с материковыми отделениями) было немногим более 20 000 человек, то на конец 1929 г. число заключенных в лагерях ОГПУ достигло почти 100 000 человек, к концу 1930 г. – 200 000, а к концу 1933 г. приблизилось к полумиллиону[l]. Если в конце 20-х гг. в ИТЛ переводили заключенных из местных колоний и тюрем НКЮ и главного управления милиции, то уже с начала 30-х гг. пополнение шло за счет новых арестов, судебных и внесудебных репрессий. К 1934 г. общее количество заключенных мест заключения НКЮ и НКВД не только восстановилось, но и  увеличилось до 300 000[li].

     Таким образом, общее количество заключенных, содержащихся в лагерях, колониях и тюрьмах СССР, к 1934 г. увеличилось до 800 000 человек (500 000 лагеря ОГПУ и 300 000 колонии и тюрьмы НКЮ и НКВД). Кроме того, не менее 800 000 человек, в основном раскулаченных, в 1933 г. содержалось в других местах лишения свободы, прежде всего в так называемых трудовых поселках ОГПУ, в которых «кулаки» вместе с «находившимися на их иждивении лицами», отнесенными к той же категории «заключенных», содержались, как в лагерях и колониях, «под стражей»[lii].

 

     Заключенных в стране стало так много, что в начале 30-х гг. исчезли «столыпинские» вагоны (не те товарняки, которые денно и нощно везли по стране многотысячные этапы в 30-е, 40-е да и большую часть 50-х гг., и которые заключенные по старинке называли «столыпиными», а настоящие дореволюционные арестантские вагоны, разбитые на отдельные купе, в каждом из которых было 6 спальных мест с решетчатой дверью в коридор). Вагоны эти так походили на пассажирские, что их прицепляли к обычным пассажирским составам, порой и скорым.

     Эти вагоны описывают почти все соловецкие узники 20?х гг. Видимо, в таком же вагоне везли до Соликамска весной 1929 г. В.Т.Шаламова – их этап в сотню человек занимал несколько вагонов[liii]. М.Розанов весной 1930 г. в этапе из Ленинграда на Соловки «по массе колыхающихся рядов сообразил, что едва ли хватит для нас «столыпинских». Так и оказалось: подали состав из двадцати пригородных вагонов и давай нас туда натискивать»... «Натискали», правда, 1 000–1 200 человек, т. е. по  50–60 человек в вагон – почти по норме пригородных поездов[liv].

     Но в дальнейшем ни столыпинских, ни обычных пригородных вагонов уже не хватало и в ход пошли товарняки.

     ГУЛАГ (еще не всеобщий и всесильный ГУЛАГ НКВД СССР, а пока его эмбрион – ГУЛАГ ОГПУ) рос, набирал силу и вес...

     Быстро закончилось лагерное «изобилие» со столовыми «лучше, чем у вольных», с «отличными» валенками, ботинками, сапогами, бушлатами и т. д. Перечислив полученное летом 1930 г. лагерное обмундирование, М.Розанов заметил: «...кто из нас мог тогда предвидеть, что еще три–четыре года – и такое «вещевое довольствие» превратится в приятный сон... При высоком весе шпаны... все это быстро исчезало... шпана прожигала, рвала, проигрывала, а часто и пропивала вольным северянам новое обмундирование...»[lv]

     Дело, конечно, не в шпане. Когда нужно было, управу в лагерях на нее находили быстро. Лагеря росли так стремительно, что на всех заключенных «отличного» обмундирования вскоре хватать попросту не стало, (может быть, и нашили бы еще, да тут обнаружилось – можно обойтись и без «отличного»), и в ход пошло бывшее в употреблении второго, третьего и далее сроков.

     Изменилось и питание заключенных. Уже к 1932 г. пайку стопроцентной выработки снизили с 1 300 г до килограмма: 800 г за выполнение нормы плюс 200 г премиальных[lvi]. Пошли в котел листья брюквы, репы, моркови и крапива. К середине 30-х гг. была введена «гарантийка» – пайка весом в 450 грамм, выдававшаяся нетрудоспособным и не выполняющим нормы даже на 75%, – изначальная величина, от которой начинался изощренный отсчет различных прибавок: за выполнение нормы свыше 75% – еще 100 г, за 100% и выше – еще 200 г (а все вместе уже 750 г, вместо 1 300 в 1930-м!). Стремительно сокращался и приварок. К 1932 году сократился ассортимент продуктов в лагерных магазинах[lvii], а потом сократились и сами магазины, и лагерные деньги-боны.

     Вовсю заработала система категорий трудоспособности. Еще царская каторга делила арестантов, в зависимости от их физического состояния, на «крепких», «слабых» и «непригодных к труду», по которым определялись уроки, не влиявшие, правда, на основной рацион. Аналогичным  образом была организована шкала – I, II и III категории – трудоспособности в первые годы советской власти. На Соловках к середине 20-х она получила новые наименования: I категория стала именоваться ТФТ – тяжелый физический труд, II категория – ЛФТ – легкий физический труд, III категория стала инвалидной.

     Но на Соловках середины 20-х годов категорию определяли не столько физическое состояние заключенного, сколько категория полагающейся ему пайки. Легкие канцелярские должности занимали не самые слабые физически, а те, кто имел достаточное образование, или же достаточно ловкие для того, чтобы суметь устроиться. Малограмотные крестьяне и шпана, как правило, вне зависимости от их физического состояния, направлялись на физические работы, а по получаемой работе и пайке относились к ТФТ. На работе те из них, кто физически был слаб, ложились костьми.

     В начале 30-х гг., на заре перестройки лагерной системы, категории трудоспособности большой роли не играли: они учитывались, главным образом, при исчислении рабочих заданий на лагерь или командировку. При возникшем в ГУЛАГе во второй половине 30-х гг. тотальном голоде развернутая шкала трудоспособности (шахтерский труд – тяжелый физический труд – средний физический труд – легкий физический труд – индивидуальный физический труд – две инвалидные категории) превратилась в дополнительное средство всеобщей лагерной эксплуатации. Заключенным, отнесенным к СФТ, для получения своей пайки полагалось выполнить 75% нормы ТФТ, ЛФТ –  50%, ИФТ – 25%. И в каждой категории – своя шкала питания, пайки, приварка и добавок.

     Да ко всему этому – лимит рабочей силы, выгоняющий на работы всех, кто только может в лагере двигаться, за исключением лагерных «придурков». Да еще на работе бригадир, палкой выколачивающий проценты досрочного освобождения... Да в бараке засилье блатных... Да вороватый и ленивый повар...

     Перестройка лагерной системы начала 30-х гг. затрагивала не только паек, режим, организацию работ. К ней вынуждены были приспосабливаться и те, кто находился по другую сторону колючей проволоки. Показательна эволюция Р.И.Васькова, который начинал свою лагерную службу с основания СЛОН, с 1922 г. (его более ранняя жизнь неизвестна, но он  мог служить в концлагерях и раньше, как и его первый начальник на Соловках – Ногтев). Васьков закончил на Колыме, где был расстрелян вместе с Берзиным в 1937 г. В первой половине 20-х гг. он занимал поочередно должности начальника следственной и административной части СЛОНа, являясь заместителем сначала Эйхманса, а затем Ногтева, отличался особой жестокостью и  даже свирепостью по отношению к заключенным. «Звероподобный» Васьков, «человек-горилла» – так единодушно характеризуют его в своих воспоминаниях соловчане до 1927 г.[lviii]. Позднее, когда его уже не было на островах, о Васькове ходили легенды среди заключенных.

     В 30-м г., в короткое лето лагерной «оттепели», он был начальником СЕВЛОНа. «Ужасному» Васькову, одним своим видом наводившему страх на заключенных, тем летом «уже не отдавали честь встречные арестанты, когда он в своем экипаже проезжал по городу, а месяцем раньше за такую дерзость бросали в карцер»[lix].

     Осенью 1930 г. Васьков был назначен начальником УРО Вишлага. В непосредственном подчинении у него оказался В.Т.Шаламов, оставивший почти лестную характеристику: «Васьков был красный, плотный, подвижный человек, с высоким звенящим тенором – признаком великого оратора вроде Жореса или Зиновьева. Оратор был Васьков никакой. К заключенным он относился неплохо, большого начальника из себя не строил. Мучился он катаром желудка, кабинет был весь наполнен бутылками какой-то минеральной воды... Человек он был суждений самостоятельных, не глядел в рот ни Берзину, ни Филиппову...»[lx]

     Уехав с Берзиным на Колыму и получив назначение на должность сначала начальника центрального лагеря в Магадане, а потом и всего СВИТЛа, Васьков вернулся к своей первоначальной роли – жестокого «хозяина зоны». Он снова стал персонажем новых, уже колымских легенд. Магаданская тюрьма до сих пор называется – «дом Васькова».

     ГУЛАГ крепчал, ГУЛАГ мужал. Летом 1934 г. вместо ГУЛАГ ОГПУ был создан ГУЛАГ НКВД СССР, вобравший в себя все лагеря страны, превратившийся в значимый хозяйственный субъект государства.  Государства, занимавшего одну шестую часть суши Земли...

     ГУЛАГ только еще начинался. Все у него еще было впереди...

 

     «Лагерь – его устройство – есть величина эмпирическая. То совершенство, которое было встречено мной на Колыме, не было продуктом чьего-то гениально злого ума – все создавалось мало-помалу. Копился опыт», – заметил В.Т.Шаламов[lxi].

     Система эксплуатации ГУЛАГа складывалась и «совершенствовалась» (действительно же совершенствовалась, но трудно не закавычить это слово в данном контексте) в течение многих лет трудами миллионов людей: от генералов НКВД до последних «доходяг», опытным путем – жизнью своею – определявших минимальный размер пайки.

     «Хозяйская» система эксплуатации заключенных «совершенствовалась» непрерывно все то время, пока существовал ГУЛАГ. Цель – максимальная отдача при минимальных вложениях, – обычная цель любого предприятия, в ГУЛАГе не могла не эволюционировать от идеи «большой пайки» и «густой баланды» к идее «минимальной пайки» при «максимальной работе», к оптимальному соотношению «минимальной пайки» и «максимальной работы» через категории работоспособности и лимиты использования...

     Нужно было только время, поскольку соотношение это нельзя было рассчитать теоретически, да и в разных конкретных случаях, зависящих от многих субъективных факторов, оно было различным.

     Голодную пайку и непосильную работу ГУЛАГа конца 30-х гг. определяли не столько злая воля лагерного начальства и «нужда общенародная в продуктах»[lxii], сколько естественная логика развития той идеи, которая привела осенью 1929 г. Берзина на Вишеру.

     Осенью 1929 г. от Вишлага, от лагеря на Адамовой горе вблизи Березников, только-только начался долгий путь к Серпантинке, прииску «Партизан», каторжным лагерям и Особлагам МГБ СССР...

     Наверное, самый страшный путь в истории человечества. Путь убийства, растления и деградации многих миллионов душ...

---