Шаламов и его святой

05.06.2024

Именам Варлама Шаламова и Георгия Демидова предначертано стоять рядом. Не только потому, что они были друзьями на Колыме – насколько вообще может быть употребимо это слово в колымских условиях – но и потому, что именно Шаламов открыл Демидову дорогу в литературу.

Несмотря на их спор в письмах и разрыв, о котором пойдет речь ниже.

Почему? Шаламов посвятил Демидову рассказ «Житие инженера Кипреева», его судьба упомянута в рассказе «Иван Федорович». Демидову же Шаламов посвятил свою единственную законченную пьесу «Анна Ивановна». Все три упоминания крайне примечательны - такого почитания в колымском наследии Шаламова не удостаивался больше никто. Почему?

Варлам Шаламов наблюдал в лагерях деградацию человека, потерю всего человеческого из-за лагерного растления, и оставил ярчайшие свидетельства этого процесса. Расчеловечивание – один из главных сюжетов «Колымских рассказов». Но ошибаются те, кто считает, что ничего, кроме этого, в «Колымских рассказах» нет. Сам Шаламов утверждал: «Я пишу для того, чтобы люди знали, что пишутся такие рассказы, и сами решились на какой-либо достойный? поступок — не в смысле рассказа, а в чем угодно, в каком-то маленьком плюсе» [Т. 5, с. 271][1]. Что в «Колымских рассказах» может позволить сохранить надежду?

Шаламов не раз подчеркивал, что в сталинских лагерях – в отличие от нацистских – подавляющее большинство «политических» было мучениками, а не героями: «Бригадиры из своих же товарищей, всеми способами стараясь доказать начальству, что они, бригадиры, — с начальством, не с арестантами, бригадиры старались забыть, что они — политические. Да они не были никогда политическими. Как, впрочем, и вся пятьдесят восьмая статья тогдашняя. Безнаказанная расправа над миллионами людей потому-то и удалась, что это были невинные люди.

Это были мученики, а не герои» [т.1, с. 432-433].

Эта цитата из рассказа «Как это началось», казалось бы, говорит о том, что в лагерях героев не было. Но нет, сам Шаламов показывает, что исключения из этой трагической закономерности были. Георгий Демидов, несомненно, одно из них.

Среди рассказов Шаламова есть несколько, написанных в особом жанре, который можно назвать своего рода агиографией. На фоне картины разложения, апофеоза блатного мира, расчеловечивания и смерти встречаются люди, которые являют собой исключение, которые способны сохранять человеческое достоинство даже в этом потустороннем мире. Таким людям – вымышленным и реальным – Шаламов посвятил несколько рассказов. Среди них известный рассказ «Последний бой майора Пугачева», в котором главный герой, бывший офицер, поднимает восстание против лагерной системы – и героически гибнет со своими товарищами[2]. Таким же агиографическим является рассказ «Золотая медаль» об эсерке-максималистке Наталье Климовой и ее дочери – Наталье Столяровой, близкой знакомой Шаламова в период его сближения с кругом Н.Я. Мандельштам. Но именно в рассказ о Демидове «Житие инженера Кипреева» Шаламов ввел в название само это слово – «житие».

Почему именно Георгий Демидов из всех колымских знакомых Шаламова удостоился «жития» в «Колымских рассказах»? В тексте самого рассказа это поясняется прямо и ясно:

«…Инженер Кипреев был арестован в 1938 году, и вся грозная картина битья на следствии была ему известна. И он выдержал это битье, кинувшись на следователя, и, избитый, посажен в карцер. Но нужной подписи следователи легко добились у Кипреева: его припугнули арестом жены, и Кипреев подписал.

Вот этот страшный нравственный удар Кипреев пронес сквозь всю жизнь. Немало в жизни арестантской есть унижений, растлений. В дневниках людей освободительного движения России есть страшная травма – просьба о помиловании. Это считалось позором до революции, вечным позором. И после революции в общество политкаторжан и ссыльнопоселенцев не принимали категорически так называемых “подаванцев”, то есть когда-либо по любому поводу просивших царя об освобождении, о смягчении наказания.

В тридцатых годах не только «подаванцам» все прощалось, но даже тем, кто подписал на себя и других заведомую ложь, подчас кровавую, – прощалось.

Живые примеры давно состарились, давно сгибли в лагере, в ссылке, а те, что сидели и проходили следствие, были сплошь “подаванцы”».

И вот, в условиях практически полного отсутствия живых примеров сопротивления, Демидов (Кипреев) вырабатывает свою модель поведения, ставя на первое место свободу, добыть которую надо, не теряя собственного достоинства. Именно это отличает его от окружающего лагерного мира и заставляет делать вещи, в колымских условиях самоубийственные, но единственно возможные с точки зрения его этики. Которую с ним разделяет и Варлам Шаламов. Самый яркий эпизод, кульминация рассказа: вместо ожидаемого досрочного освобождения за инженерное открытие героя премируют американскими ботинками. В ответ он публично отказывается: «Американских обносков я носить не буду». Важно, что этот же эпизод (рассказанный чуть-чуть иначе) Шаламов уже включал в рассказ «Иван Федорович» для подчеркивания характера главного (анти)героя этого рассказа – Ивана Федоровича Никишова, многолетнего директора «Дальстроя», обеспечившего за это выступление Демидову второй срок. И в этом рассказе Демидов назван своей настоящей фамилией.

Для понимания значимости рассказа «Житие инженера Кипреева» в структуре «Колымских рассказов» и конкретно цикла «Воскрешение лиственницы» важен еще тот факт, что название его – прозрачно. Шаламов намеренно усложнял названия рассказов, заставляя читателя самому догадаться о смысле повествования, убирая из названий в процессе работы с рукописями очевидные намеки. Например, рассказ «Счастье» в итоге приобрел название «Хлеб» (читатель сам должен был понять, что хлеб для голодающего заключенного – и есть счастье), и таких примеров в шаламовских рукописях много. Здесь же название дано «в лоб», его невозможно не понять. Интересно, что и фамилию герою Шаламов дает «говорящую» – «Кипреев», в честь кипрея, иван-чая, лекарственного растения, кстати, содержащего витамин С, столь нужный на Крайнем Севере. Биографию Демидова Шаламов рассказывает как лекарственное житие для переживших лагерное растление в любой его форме.

* * *

И вот теперь со всей очевидностью встает вопрос: почему же общение со столь значимым для Шаламова человеком после их чудесной случайной встречи не получилось?

Прежде всего, нужно ответить на вопрос – нужно ли им было это общение? Бывает так, что душевная дружеская близость не выдерживает испытания длительной разлукой, но тут был явно не тот случай.

К сожалению, сохранилась далеко не вся переписка Шаламова и Демидова, часть писем утеряна, возможно, осталась в архиве ФСБ, возможно, была уничтожена. Сохранившиеся письма В.Т. Шаламова публикуются по отложившимся в его архиве черновикам. Но несмотря на это, писем, публикуемых в этом томе, достаточно, чтобы по ним сделать вывод: и Демидов, и Шаламов крайне нуждались в собеседнике. Особенно – в равном собеседнике, причем потребность эта у Шаламова, жившего в столице, была ничуть не меньше, чем у Демидова, находившегося в далекой северной Ухте.

Сравнение философских и писательских позиций Шаламова и Демидова – это тема отдельного исследования. Однако скажу, что мне представляется сомнительной точка зрения М.О. Чудаковой, согласно которой причиной разрыва был именно философский спор о лагере[3].

Конечно, подход к изображению лагеря у Шаламова и Демидова был различным. Если для Шаламова лагерь – это абсолютное растление, антижизнь (он писал: «Не жизнью была смерть замещена, а полусознанием, существованием, которому нет формул и которое не может называться жизнью» [Т.1. С.400]), то для Демидова лагерь – это пусть чудовищная, но форма жизни, в которой есть место и любви, и дружбе. Дочери Георгия Демидова, Валентине, это спор запомнился так:

«Я сама слышала, как Шаламов говорил: “Таких как ты и я, прошедших всё это, выживших, сумевших уцелеть и умеющих это описать, почти нет. Поэтому нечего размазывать по странице сопли, нужны факты. Не надо всего этого: любит-не любит, чувства — это всё вторично и никому не нужно. Как можно больше фактов, фактов, фактов, фактов. Сколько успеешь, об этих фактах только и писать. А остальное — никому не нужно”. Они, как два бычка, встали, уперев руки в стол, оба красные — я думала, бодаться начнут. Я сидела в уголочке, боялась пошевельнуться. И я помню, как мы шли с папой пешком, а он весь кипел: “Ну ты пойми, мы там жили. Это страшная, невозможная каторга. Там немногие выживали после общих работ, и всё равно — там жили люди. Эти люди любили, дружили… И не писать об этом я не могу”»[4].

Однако, если вспомнить рассказы Шаламова о Колыме, то и там мы найдем сюжеты, связанные с дружбой и любовью, но они не задают тон, не являются системообразующими для циклов. Но все-таки, на мой взгляд, суть спора была больше не в том, что писать о Колыме, а о том, как это писать. Рассказы Демидова – это практически повести, рассказы Шаламова крайне далеки от этого жанра, других различий внимательный читатель также найдет немало, но даже и не это стало главным в разрыве. Шаламов писал Демидову: «В рукописях, которые я видел, надо отсечь беллетризацию, литературность. Выйдет сильнее, но и так звучит хорошо»[5]. «И так звучит хорошо», - значит, все-таки не излишняя сентиментальность и «литературность» рассказов Демидова привела двух писателей к разрыву. «Звучит хорошо» - для Шаламова похвала довольно высокая. И в этом же письме Шаламов отмечает: «Я чуть не написал рассказ о тебе. Может быть, напишу еще». И, действительно, рассказ «Житие инженера Кипреева» был написан позже, причем, судя по всему, в самый разгар их полемики в письмах, и, возможно, при личных встречах.

Проследим же по переписке Шаламова и Демидова главные волнующие их темы, вызвавшие расхождение двух писателей.

Первое, на что обращаешь внимание – что задело Шаламова: «Не скрою, меня покоробила фраза твоя о том, что я «разрабатываю» колымскую тему»[6].

Шаламов пытался повысить градус серьезности переписки и резко отреагировал и на демидовскую самоиронию по отношению к собственному творчеству: «балуюсь писательством», и на неаккуратное «“разрабатываю” колымскую тему». Шаламов хочет разговора по существу, на том же уровне, на котором шла его переписка с Б.Л. Пастернаком, Н.Я. Мандельштам, Н.И. Столяровой и немногими другими корреспондентами. Самоиронии по отношению к лагерной теме Шаламов не воспринимал. Демидов же на попытку нравоучения отреагировал жестко.

Важнейшее из сказанного Шаламовым в переписке, было написано именно после перепалки в связи с неудачно выбранными словами. Шаламов писал:

«Я исследую некие психологические закономерности, возникающие в обществе, где человека пытаются превратить в нечеловека. Эти новые закономерности, новые явления человеческого духа и души возникают в условиях, которые не должны быть забыты, и фиксация некоторых из этих условий — нравственный долг любого, побывавшего на Колыме.

Кроме того, пытаюсь поставить вопрос о новой прозе, не прозе документа, а прозе, выстраданной, как документ. Я не пишу воспоминаний и рассказов тоже не пишу. Вернее, пытаюсь написать не рассказ, а то, что было бы не литературой».

Пожалуй, это одна из самых ёмких формулировок шаламовского кредо, подробно раскрытая в его эссе о прозе и в письме-эссе к И.П. Сиротинской.

Попытка Шаламова вывести различия в подходах (и выборе тона переписки) из разности их колымского опыта, в которой Шаламов явно «перегнул палку», утверждая, что Демидов «не был на Колыме на золоте», что, как указал Демидов, было совершенно не так. Демидов отреагировал на упрек резким напоминанием:

«Даже совершенно не способный к наблюдению и сопоставлению человек при этих обстоятельствах не может не постигнуть трагедийности этого “Освенцима без печей”, выражения, за которое, среди прочего, я получил в 46-м второй срок. И этот суд в Магадане мог бы послужить тебе достаточным напоминанием о недопустимости обвинения меня в поверхностности и непонимании сущности Колымы»[7].

Заметим, кстати, что ставшая знаменитой фраза была включена – и не после ли этого демидовского письма? – в рассказ Шаламова «Житие инженера Кипреева»: «В заключении следователя по новому «делу» Кипреева сказано: говорил, что Колыма – это Освенцим без печей»[Т.2. С. 158].

И далее Шаламов делает редкую для себя вещь – извиняется за свой тон, напоминая и свою лагерную биографию, в том числе то, что ему пришлось застать на Колыме то, что мы сейчас называем «большим террором» – вторую половину 1937 – 1938-й годы. И после этого переписка и общение вновь входят в колею. Интересно, что к этой перепалке Демидов, возможно, также отнесся с иронией. В письме к дочери он с иронией называл Шаламова «старым брюзгой»…

А после встречи в конце 1965 или уже в 1966 г. после – уже после этого столкновения в письмах, Демидов пишет Шаламову: «Моя встреча с тобой и твоими друзьями, а теперь, наверное, и моими, очень укрепила веру в себя и в смысл продолжения жизни»[8].

Демидов был вдохновлен встречами, общением с Н.Я. Мандельштам и ее кругом и наверняка и спорами с Шаламовым. Возможно, именно под влиянием этих споров был написан один из самых страшных и жестких рассказов Демидова – «Амок»…

Но в переписке в 1967 г. после потепления наступило новое охлаждение. Мы не можем прочитать письма Шаламова Демидову, вызвавшего резкую реакцию последнего, но из ответного и завершающего сохранившуюся переписку письма мы можем судить о причинах очередного столкновения. Демидов пишет, резко отвечая на шаламовское поучение:

«И все это потому, что в письме к Н. Я. (к Н. Я. — заметь) я, кажется, употребил фразу, смысл которой в том, что хочется верить в конечную победу Правды. Я имел в виду не «Правду-справедливость», а «Правду-истину», т. е. неизбежное восстановление точной информации».

Смею предположить, что, как это часто бывает, личные особенности ведения переписки сыграли не последнюю роль в разрыве. В личном общении, пусть даже в жестких дискуссиях, оба собеседника могли учитывать особенности крайне непростых характеров друг друга, быстро снимать обоюдные резкости, недомолвки и непонимания. Переписка требовала куда большей осторожности в выражениях, которая для обоих была несвойственна. Но дело не только в неверном выборе тона, прежде всего – Шаламовым, о чем ему прямо писал Демидов.

Демидов резкостью избавлялся, как всякий талантливый автор, от влияния уже состоявшегося и волевого писателя, который мог исказить своим сильным влиянием уже сложившийся авторский замысел. В.Г. Демидова вспоминала, что «авторитет Шаламова в литературе был для него [Г.Г. Демидова – С.С.] безусловным, абсолютным». Безапелляционность шаламовского тона, конечно, способствовала этому разрыву, но имело место также и своеобразное отталкивание от «безусловного авторитета», который к тому же не нашел верного тона в общении со своим другом.

Шаламов же, возможно, несколько наивно, считал, что с Демидовым они смогут говорить на одном языке, будут понимать друг друга с полуслова – и только внимательный читатель шаламовской переписки заметит, насколько Шаламов нуждался в подобном собеседнике. Именно поэтому Шаламов неоправданно жестко реагировал на в общем-то не слишком принципиальные словесные несовпадения с Демидовым. И да, он, конечно, хотел бы увидеть в Демидове если не ученика, то последователя в лагерной прозе, но это уж было совершенно невозможно.

Надо сказать, что на оценку друг друга «по гамбургскому счету» этот разрыв не повлиял. И Шаламов, и Демидов сохранили огромное взаимное уважение.

…Шаламов в эссе «О прозе» писал: «Так называемая лагерная тема – это очень большая тема, где разместится сто таких писателей, как Солженицын, пять таких писателей, как Лев Толстой. И никому не будет тесно». Шаламову и Демидову, несмотря на все их писательские и человеческие различия, в этой теме совершенно не тесно, что подтверждает и их резкая, эмоциональная, но яркая и интересная переписка.

Георгий Демидов. Собрание сочинений в шести томах. Том 6. Переписка с Варламом Шаламовым. Письма к жене и дочери. Статьи и рецензии./Под общ. ред. В.Г. Демидовой. М.: Издательская программа Музея истории ГУЛАГа и Фонда Памяти; СПб.: Издательство Ивана лимбах, 2023. – C. 18-23.

Примечания

1. Здесь и далее ссылки на произведения В.Т. Шаламова даются в квадратных скобках по изданию: Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. + т.7, доп. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013.
2. Об особенностях этого рассказа см.: Есипов В.В. Кто он, майор Пугачев? (дата обращения: 18.02.2023), Михайлик Е. Другой берег // Новое литературное обозрение. – №28. – 1997. – С. 209-222.
3. Чудакова М.О. Эхо Колымы // Демидов Г.Г. Чудная планета: рассказы. М.: Возвращение, 2008. С. 353.
4. Валентина Демидова: «...Будущему на проклятое прошлое» // Шаламовский сборник. Вып. 4 //Сост. и ред. В.В. Есипов, С.М. Соловьёв. М., 2011. С. 63-64.
5. Наст. издание. С.164
6. Наст издание. С.11
7. Наст. издание. С.13
8. Наст. издание. С.14