«Когда тот, кто убил, стал почетным пенсионером с медалями, такое не забывается»


Источник

01.11.2023

«Хранители» памяти о жертвах советского террора — о метаморфозах отношения к теме репрессий.

В 1974 году политические заключенные мордовских лагерей объявили голодовку, вместе с ней 30 октября — Днем политзаключенного. В 1991 году этот день стал официально называться Днем памяти жертв политических репрессий в СССР. Накануне обычно проводится акция «Возвращение имен» — участники зачитывают имена людей из «расстрельного» списка. В Москве акция проводилась у Соловецкого камня и собирала тысячи людей, в регионах сотни людей собирались в своих местах памяти. В 2020 году власти запретили проведение подобных акций из-за ковидных ограничений. С тех пор число людей на акциях либо резко уменьшилось, либо памятные мероприятия вовсе перестали проводиться — имена расстрелянных по политическим мотивам снова ушли в небытие. 

«НеМосква» поговорила с членами историко-просветительского и правозащитного общества «Мемориал»* (Международный «Мемориал»*, а также многие региональные общества ликвидированы Минюстом), которые три десятилетия сохраняют память о безвинно репрессированных в советские годы и еще раньше. Корреспондент задал им одинаковые вопросы: что их связывает с темой репрессий, что сейчас происходит с памятью о репрессированных и почему, чего ждать в будущем. Вот что они ответили.

 

«Народ четко сориентировался в теперешней ситуации»

Заместитель председателя Тульского отделения общества «Мемориал» Андрей Клочков

Один из его предков — купец II гильдии Матвей Юдин из Крапивны. Ему принадлежали магазины, мануфактура, леса — один из них до сих пор называют «Юдинская дача». Он содержал чугунно-литейное заведение с механическим двигателем, в селе Пеньково имел мельницу-крупорушку. Владел Торговым домом братьев Юдиных с бакалейной, скобяной, хлебной, мясной лавками, палаткой и амбаром из кирпича. Занимал различные должности — от председателя Сиротского суда, попечителя Крапивенской женской прогимназии до члена ревизионной комиссии снабжения города. Арестован по доносу 25 октября 1937 года. Решением тройки при Управлении НКВД СССР по Тульской области по обвинению в том, что «среди населения вел антисоветскую агитацию», осужден к расстрелу. Приговор приведен в исполнение 25 ноября 1937 года в Туле. Реабилитирован в декабре 1957 года.

Тесть Юдина Михаил Сабуров был царским офицером. Расстрелян как «польский шпион» за то, что в польскую войну попал в плен и выжил.

Сегодня это знаковые фигуры для города, им посвящены музейные экспозиции.

— Народ очень четко сориентировался в теперешней ситуации и старается от памяти о жертвах репрессий отстраниться. Ни библиотеки, ни музеи не хотят больше с этим связываться и проводить памятные мероприятия. Раньше у нас сообщали о предстоящих мероприятиях, давали три автобуса, чтобы люди могли съездить в Тесницкий лес и другие места, сейчас дают один, который вмещает человек 30. Мероприятия проходили на областном уровне, на них съезжались люди из районных городов, теперь уровень понижается. Никто не произносит речей, все молча возлагают цветы. В этом году будем примерно два часа читать молитву памяти — зачитывать имена репрессированных. На следующий год придумали интересную вещь, в этом году не успели, но пока не будем об этом.

Почему люди забывают своих же репрессированных предков? Сработала генетическая память, поэтому все так зажались. Когда с местом памяти один на один, тогда совсем другое. Приезжаешь в Тесницкий лес — обязательно встречаешь кого-то, один, два человека… Вспоминают и поминают. Разговоришься — говорят люди о несправедливости, которую нес государственный террор. На самом деле люди все понимают, но затаиваются, притворяются, чтобы выжить. Как всегда, двойная жизнь у нас. А еще потому все это происходит, что тогда не осудили. В 1990-е годы попробовали что-то [изменить], много людей собиралось в этот день, сейчас собирается только малая часть. Правда, к нам в последнее время пришла молодежь по 35 – 40 лет. Это радует.

Нам еще предстоит вернуться на нормальный путь развития, когда даны будут оценки политическим деяниям, иначе мы исчезнем, и все. Ведь среди репрессированных были обычные люди, одурманенные советской пропагандой, прославляющие Сталина, а их взяли и расстреляли. Вот и сейчас в километре от меня сидит Москалев [Алексей Москалев — отец нарисовавшей антивоенный рисунок Маши Москалевой, осужден на два года по статье о дискредитации армии]. Раньше в этой колонии был лагерь для военнопленных. И все же до перемен мы доживем, невозможно существовать без развития. Жизнь заставит вылезти из этого. 

 

«Нам пытаются определенную часть памяти стереть, а другую записать»

Волонтер музея «Следственная тюрьма НКВД» Станислав Кармакских

— Про то, что первый муж моей бабушки был репрессирован, я знал с детства. Может быть не с раннего, но с подросткового точно. Потом, когда начал родословную изучать подробнее, то узнал, что и бабушка сидела. Про остальных узнал, когда начать работать в архивах.

В архиве я просидел ровно два года. Две зимы. Нашел много подробностей в обычном государственном архиве, потом подал в ФСБ, там сказали, что три дела есть, но я не мог долго доказать родство. После этого они мне долго мозги выколупывали. А когда началась война, они сказали, что никого не пускаем. Мне посоветовали обратиться в Москву, потому что в других городах пускали, а в Томске — война. После того, как я пригрозил им пожаловаться, они меня допустили. Я нашел родство, в ФСБ мне отдали документы, но не все. Фамилии посторонних людей, следователей они замазали. Что-то получил. Дела есть. Пока не прочитано, не обработано.

Я всегда был активистом. В школе у меня был активизм военно-патриотический. С автоматом, с пламенной рожей и огнем в глазах. Имею горкомовские грамоты и прочее. После армии когда вернулся, я был религиозным активистом. Постоянно ездил в миссионерские места, проповедовал места людям. А когда узнал про своих предков, стал «мемориальным» активистом. Я считаю, что это самое важное сейчас дело. По той простой причине, что нам пытаются определенную часть памяти стереть, а другую записать. Адольф Гитлер говорил: я со стариками воевать не буду, ваши дети у меня. Имея в виду школу и патриотическое воспитание.  Поэтому эта тема для всех людей, у кого есть мозги и понимание, очень важна. И нам надо противодействовать системе, которая пытается нас загнать в состояние войны. Глобальной, всенародной. Гражданской, с мифическим НАТО. Салтыков-Щедрин говорил, что если кричат: Родина, Родина, то значит проворовались. А если кричат: Победа, Победа, то значит готовят мясо на новую войну. Поэтому все люди антифашистского настроения должны понимать, к чему это идет. И системе противодействовать.

 

«Власть имущим эта память не нужна»

Директор виртуального музея «Пермь-36» Юлия Балабанова

— Факты репрессий моих родственников мне не известны. Может быть, они и были, потому что в бабушкиных рассказах о кубанской родне много «белых пятен». Впервые встретилась с темой советских репрессий в школе: мы читали «Реквием» Ахматовой. В 90-е стало появляться много книг, фильмов об этом, тема висела в воздухе. С 2009 года каждый год ездила в музей истории политрепрессий «Пермь-36», в 2013 году пришла журналистом на радио «Эхо Москвы в Перми» и познакомилась с руководителями Пермского «Мемориала»*: Александром Калихом и Робертом Латыповым**. Волонтерила на «Возвращении имен», ходила в экспедиции «По рекам памяти». В 2018 году была в команде проекта «Зона голоса» — иммерсивного аудиоспектакля-променада по местам большого террора в Перми. Участвовала в акции «Последний адрес». А с 2022 года оказалась в команде создателей музея «Пермь-36», которых государство фактически выгнало из построенного ими музейного комплекса. Теперь мы вместе делаем виртуальный музей, чтобы продолжать говорить правду о позднесоветских репрессиях против диссидентов — это очень неудобная тема для власти. Так что какой-то одной истории, пожалуй, не было. Просто то, что долгие годы было просто потребностью души, постепенно стало основной работой.

По сравнению с 1990-ми, насколько я их помню (поступила в университет в 96-м), отношение изменилось. Если раньше это было чувство воодушевления свободой, честностью и освобождением от страха, смешанное с ужасом от открывающейся правды, то сегодня российское общество как будто бы устало от этой темы. Эмоциональный ресурс человека конечен, мы это видим и по тому, как нормализуются современные кошмары войны. Сильная эмоция должна быть толчком к системным переменам, а когда их нет — общество выгорает.

Почему? Об этом много говорилось, но не грех и повторить. Уже более 30-ти лет тема репрессий в нашей стране выстраивается вокруг фигуры жертвы. Узнавать о жертвах, помнить о них, скорбеть — очень важно. Но недостаточно. Потому что, помимо жертв, есть еще, как минимум, две фигуры, остающиеся в тени. Это фигура палача и фигура борца. У каждой жертвы есть палач. Есть те, кто шил невинным людям липовые дела, есть те, кто измывался над ними на этапах и в бараках, есть те, кто «приводил приговор в исполнение». В конце концов, есть те, кто принимал законы, позволяющие именем государства совершать массовые убийства собственных сограждан.  Редко когда были хотя бы названы вслух имена причастных ко всем этим преступлениям. Не говоря уже о заведении на них судебных дел. Архивы силовых ведомств, ненадолго открытые для исследователей в начале 90-х, сегодня вновь недоступны. И даже если дела репрессированных выдают их родственникам, то данные «авторов и исполнителей» дела остаются закрыты. НКВД-КГБ-ФСБ — эта контора по-прежнему делает все, чтобы защитить себя. И она не особо обновилась с советских времен, методы узнаваемы. Не было дано правовой оценки репрессиям — то, о чем все эти годы говорили мемориальцы, и то, чего надо добиваться как по отношению к прошлым, так и по отношению к нынешним репрессиям. Это добавит к общественной эмоции скорби эмоцию торжества права и справедливости.

Ну, и незаслуженно остаются в тени сознательные борцы с тоталитарной системой, которых тоже обычно представляют как ее жертв. Здесь я бы хотела процитировать Анну Пастухову, руководившую екатеринбургским «Мемориалом», и ее интервью «Новой газете» незадолго до смерти: «Государство готово поддерживать память о жертвах сталинского террора, среди которых большинство были никакие не противники советской власти, а случайные люди. При этом всячески уничтожается память о борцах за свободу и человеческое достоинство. Может быть, именно сейчас, когда на весах снова лежат Конституция и гуманистические ценности, самое время вспомнить политических диссидентов, которые интеллектуально противостояли тоталитаризму. Они писали честные книги, высказывали мысли о свободе. Власть имущим их память не нужна. Конечно, хорошо, что по крайней мере жертв у нас жалеть научились. Но их удобно жалеть, их можно все время плодить, а потом жалеть.Кажется, на сегодняшний день в России нет ни одного настоящего музея или памятника, посвященного диссидентскому движению».

Именно поэтому мы в виртуальном музее «Пермь-36» в этом году отмечаем 30 октября как День политзаключенного — в память о протестных акциях советских диссидентов 70-80-х годов, а не как день памяти жертв. И наша базовая эмоция — это уважение и восхищение мужеством этих людей. Стране нужны герои, а не только жертвы. А наши герои — прекрасны, я надеюсь, их символическое будущее еще впереди.

Нужно понимать, что человеческое и справедливое — не одно и то же. Мы можем по-человечески им очень сочувствовать. Хотя, как я уже говорила, одна только эмоция сочувствия на протяжении долгого времени становится довольно тяжелой ношей. Но надо понимать, что справедливость в отношении многих из них не восторжествовала: «…сам факт пересмотра и отмены решения сводится лишь к формальному признанию его неправомерности, что далеко не всегда влечет за собой все аспекты реабилитации. В этом как бы отразилась вся советская концепция права с его приоритетами общественного над личным, государственного над частным, с его сугубо репрессивной политикой и пренебрежением к защите прав человека» (А.Л. Кононов, к истории принятия российского Закона «О реабилитации жертв политических репрессий»). Многие советские диссиденты оказались на свободе «по помилованию», кто-то даже отказывался выходить из заключения с такой уничижительной формулировкой. Но у нас есть опыт принятия по-своему уникального упомянутого Закона о реабилитации, есть опыт работы с этой темой в правовом поле, надо просто вернуться к ней поскорее, как только появится возможность.

Другая большая задача — это поиск новых нарративов о теме репрессий, которые были бы понятны нынешним молодым людям и подросткам, поиск новых — современных форм диалога. И всё это тоже происходит прямо сегодня, как в русскоязычной среде, так и в других странах, пострадавших от «красного террора»: например, чешский международный проект GULAG XR для старшеклассников. Поэтому надежда, мне кажется, есть.

 

«Честный взгляд на наше прошлое невыгоден»

Бывший руководитель Центра документации Музея истории ГУЛАГа, автор книги о репрессированных родственниках и поиске их историй Александр Макеев

— История моей семьи достаточно типичная: только по отцовской линии я насчитал около 30 репрессированных [самих осужденных и их детей]. Любой из нас, кто покопается в своей родословной, обнаружит примерно то же самое. Мой прадед — лютеранский пастор Вольдемар Вагнер попал в лагерь в 1935 году. Мы знали, что первое время он был жив — от него приходили письма, потом перестали. Его жена и дети посылали запросы в КГБ, но им отвечали, что ничего не известно. Спустя 20 лет пришло фальшивое свидетельство о смерти, якобы он умер в 1942 году от заболевания. Я начал копать и докопался: его расстреляли.

Неверно говорить, что пик интереса к репрессиям прошел в 1990-е годы, я занялся в 2015 году — тогда темой заинтересовалось третье поколение репрессированных, был очередной всплеск. Это рядовая история для тоталитарных режимов, когда происходящим интересуются поколение, выросшее в спокойствии и достатке. Мое поколение [40 с лишним лет] заинтересовалось, а что же происходило с их ровесниками. И это узнавание, это чтение документов оказывало неповторимое влияние. Когда расстреляли прадеда, ему было 39 — столько же, сколько и мне, когда я об этом узнал. Меня это очень сильно задело.

В части населения отношение к этой памяти меняется. Честный взгляд на наше прошлое невыгоден. В числе прочего, люди снова стали бояться. Травматический опыт такого прошлого очень болезненный, ведь надо признаться себе, что что-то делали неправильно, что-то тогда пошло не так. Людям приятнее гордиться прошлым, чем непредвзято посмотреть на то, что происходило.

Что будет? Система, которая была тогда, которая есть сейчас, нежизнеспособна. Она не может самостоятельно жить и что-то производить. Это построенный сверху временный симулякр, он развалится, а память из людей никуда не денется. Ведь речь идет об очень глубоком чувстве несправедливости по отношению к предкам. Когда кого-то несправедливо убили, а тот, кто убил, стал почетным пенсионером с медалями, такое не забывается. Такие вещи живут и «стачивают» человека, и эти призраки прошлого когда-нибудь вылезут. Развалится верхушка — развалится все. Даже из КНДР, в котором «все хорошо», люди бегут, рискуя жизнью. Из ГДР, в котором тоже было «все хорошо», бежали, уворачиваясь от пуль. Вспомним про развал СССР, вспомним, как бегут сейчас. Разваливается внешняя оболочка — разваливается все в короткие сроки. Так и будет.

 

«Все инициируется властью и пропагандой, но кто исполняет?»

Бывший председатель Пермского краевого отделения международного общества «Мемориал»* Роберт Латыпов**

— Когда я пришёл в «Мемориал»*, даже не думал, что у меня есть репрессированные родственники. В нашей семье об этом никогда не говорили. Но как-то отец проговорился, что его мама, то есть моя бабушка, была в раннем своем детстве в Кизеле — это шахтерский город в нашем Пермском крае. А сама-то бабушка из Башкирии. Это стало каким-то триггером тогда для меня, я интуитивно понял, что ее семья была репрессирована. Но об этом вообще никто не говорил! Это было полное забвение — я не знаю, как это еще назвать. Между тем, там драматическая история была, которую бабушка мне всё-таки рассказала буквально за несколько дней до своей смерти. В ее семье было 14 человек, их признали «кулаками», потому что у них было… две коровы. Ее семья была «раскулачена», и большая часть вымерла в первый же год высылки. Те же, кто смог выжить, сбежали оттуда, каким-то чудом вернулись в Башкирию, но уже в другую деревню. По материнской линии не очень понимаю, что там происходило, но там точно было что-то тоже похожее.

Это же одна из больших проблем, с которой сам уже сталкивался много-много раз. Некий феномен: нам почему-то кажется, что люди всегда пытаются фиксировать, что с ними происходило что-то и когда-то. Ничего подобного! Подавляющая часть людей и семей стараются тяжёлые, страшные детали своей жизни максимально забыть, и вообще убрать все, что напоминало бы о «плохом». Мы сталкиваемся с феноменом вытеснения «неудобной» памяти. В нашей большой стране он был всегда развит (да и сейчас, чего уж там греха таить) и, я бы сказал, специально и искусственно создавался. Считается, что в стирании памяти о терроре виновато было только советское государство. Да, но в этом участвовали и сами люди, потому что они хотели адаптироваться к чему-то «нормальному» с официальной точки зрения. Нормой являлось то, что «мы ни в чем не виноваты, у нас все в порядке. Ну да, там что-то было, но мы об этом вообще не говорим, ибо зачем?» И получается, что люди не говорят не только самими с собой, но и со своими детьми, внуками, соседями, коллегами. Вообще ни с кем.

Да, конечно, историческая политика складывается из-за неких посылов, директив, определенных нарративов со стороны политической элиты, но есть еще и фидбек, обратная реакция, в которой принимают участие обычные люди. И многие из них о массовых репрессиях и терроре не хотели и не хотят говорить. Считают это неприличным или даже просто опасным.

В современной России уже давно идут сигналы, которые очень хорошо считываются многими моими согражданами. Мол, ребята, ну давайте мы об этом уже не будем говорить. Зачем? У нас тут своих проблем и так полно! И все понимают, что да, проблем дофига. Какое такое «Возвращение имен»? Какой «Последний адрес»? Зачем нам? Это же какой-то дополнительный геморрой себе же для ума. Обывателю такие сигналы создают и подают постоянно…

А еще есть «бдительные граждане», которые снимают со стен домов эти самые таблички «Последнего адреса». Все инициируется властью и пропагандой, безусловно. Но кто исполняет? Вот эти товарищи, которые самостоятельно действуют, потому что сейчас это можно, не несет абсолютно никаких правовых последствий. Знаете примеры хоть какого-то человека, который бы понес реальное наказание за то, что он снял табличку «Последнего адреса»? Ни одного! А по кому-то из тех, кто снес в последние год-полтора памятники польским и литовским спецпереселенцам? Между тем, они сейчас уже разрушены в 25-30 российских городах и селах. И список растет с каждым месяцем. А местные власти цинично наблюдают за происходящим.

Историческая политика сейчас в стране, особенно касающаяся темы истории советского и постсоветского политического террора, заключается в том, что в ней участвует уже отнюдь не только государство. Можно и надо говорить об ответственности значительной части российского общества, которая, с одной стороны, в этом прямо участвует, а другая — просто равнодушно к этому относится, тем самым потворствуя новой волне репрессий, новой волне забвения.

Я говорю сейчас очень неприятные вещи. Мне больно воспринимать происходящее и понимать то, что потом, через какое-то время моим согражданам, обществу все равно придется каким-то образом отрефлексировать эти совершенные гадости и подлости. Во-первых, надо будет о них рассказать, и это будет очень жесткая правда. Эту правду им надо будет понять, а потом принять, и с этой правдой надо потом что-то делать, интеллектуально работать. Пока же бОльшая часть российского общества вообще отключена от подобных процессов.

И все же у меня ощущение, что есть много россиян (не важно — за границей ли они или в России), которые все-таки об этом думают, которые задают сложные вопросы. Самим себе и окружающим. Пока существуют такие проекты, как «Возвращение имен», который прямо сейчас можно посмотреть — собраны очередные видеоролики с чтением имен жертв террора, пока существует «Последний адрес», когда, несмотря ни на что, вдруг почему-то появляются какие-то новые памятники, издаются книги, хотя это очень сложно сейчас, есть люди, разговоры, виден интерес к теме и есть реальные поступки людей — надежда есть. Мы небезнадежны!

Недавно был интересный сюжет. Сорвали табличку «Последнего адреса». И вместо утраченного традиционного металлического мемориала кто-то прикрепил новую табличку, выполненную… из бумажного картона. Выполненную в той же стилистике и с той же короткой надписью о жертве террора, который в этом доме когда-то жил. Замечательный пример проявления гражданской солидарности, говорящий о том, что память о репрессированных вызывает сочувствие, эмпатию, желание солидаризироваться с нашими попытками все равно, несмотря на этот морок, свалившийся на нас, сохранить себя и вот эту трудную память, ее обсуждать и сделать так, чтобы она точно никуда не ушла. Мы о ней еще не проговорили. Но обязаны. И сделаем это.

 

*Международная общественная организация «Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество «Мемориал» ликвидирована по решению Верховного суда РФ. Ранее была объявлена в России «иностранным агентом».

**Внесён Минюстом РФ в реестр иноагентов

Фото: tsn24.ru, nkvd.tomsk.ru, gulag-perm36.org

Поделиться:

Рекомендуем:
22.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть вторая: «Как машина едет, думаю, сейчас меня заберут»
21.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть первая: «Нас старались ликвидировать»
19.11.2024 | Арнаутова (Шадрина) Е.А.: «Родного отца не стала отцом называть» | фильм #403 МОЙ ГУЛАГ
•Ссыльные в Соликамске
•Список «12 километра»
•Что отмечено на Карте террора и ГУЛАГа в Прикамье
КНИГА ПАМЯТИ | Хлеба досыта не ели
КНИГА ПАМЯТИ | Там были разные люди
КНИГА ПАМЯТИ | Главная страница, О проекте
blog comments powered by Disqus