Пермская региональная благотворительная общественная организация
«Центр исторической памяти»

Когда я училась в ТМИ, мы были дружны с Валей Чистяковой, женой начальника гарнизона и командира Томской дивизии Владимира Михайловича Чистякова. Благодаря этому доброму знакомству меня знал и Чистяков, и присутствовавший на свидании Егоров. Свидание продлилось примерно полчаса. Все это время Егоров молчал. Вскоре пронесся слух, что его тоже арестовали.

Начальник особого отдела УГБ Томского ГО УНКВД по НСО ЗСК Павел Андрианович Егоров. 1936 год
Фото: blog.stepanivanovichkaragodin.org

Выглядел муж плохо — под ногтями чернота, худой, заросший. Больше известий о нем не было. Накануне получения справки о реабилитации меня вызвал сотрудник КГБ Червяков и спрашивал о маме и муже.

Хоменко Александра Федоровна: Затем был арестован мой муж Алексей Николаевич Шмыков, 1910 года рождения, старший лейтенант стрелкового полка. Он был однополчанином мужа сестры Якова Сошникова, находился накануне присвоения капитанского звания. Со дня регистрации мы с ним прожили только полгода в его комнатке в районе Северного городка. Свадьбы у нас не было — собирались только семьей. Замуж я вышла рано: мне было двадцать лет. Во время нашей совместной жизни муж неоднократно говорил: «Мне не доверяют секретных работ, забрали ключи от сейфа, документацию». Я каждый день об этом спрашивала и слышала в ответ: «Все то же самое. И разговаривают не так, как раньше».

Не дожидаясь ничего, я покинула комнату в Северном городке, где была прописана, и стала жить с сестрой и мамой в квартире на переулке Комсомольском. Где меня и арестовали в июне 1938 года. Меня привезли в черном фургоне в томскую тюрьму на улице Пушкина.

В камере среднего размера находилось человек двадцать. Все помещались на нарах в два яруса. Никого их этих женщин я персонально не помню. Помню только, что все они обвинялись по статье 58, я была среди них самая молодая. Женщины приходили с допросов избитые, плакали, расспрашивали друг друга. В основном это была интеллигенция. Передач не было. В определенное время надзиратель открывал железный засов, подвозил что-то вроде фляги, черпаком разливал баланду в миски, раздавал эти миски и хлеб, потом собирал посуду.

Мой допрос оказался и последним. Я видела, в каком состоянии люди приходили с допросов, слышала, как они проходили по коридору и стонали. И когда следователь особого отдела зачитал мне готовое дело, в котором я обвинялась в шпионаже и контрреволюции, я не читая подписала его. Тут же пришел конвоир и увел меня в камеру. Обвинения представляли из себя нагромождение вздора, и я их не запомнила. Забылась и фамилия следователя, которого я видела только один раз.

Однажды дежурный выкликнул меня и бросил в камеру серое мамино платье. Никаких передач мне не было разрешено, и я поняла, что мама тоже попала в тюрьму.

Через один-два месяца, точно теперь не помню, меня заочно судила «тройка» и приговорила к восьми годам лагерей.

Хоменко Лидия Федоровна: Моя мать Фекла Леонтьевна была арестована летом 1938 года. В нашу квартиру зашел один человек в военной форме, спросил маму и стал заглядывать в ящики и тумбочки. Затем он увел маму «для выяснения вопроса», уверив, что она вернется домой через два часа. Мама ничего с собой не взяла, и больше я ее не видела. Мама, тихий, скромный, неграмотный человек, домоседка, исчезла навсегда.

Атмосфера вокруг была ужасной. Вспоминаются наши соседи — глубокие старики, жившие в нищете. Он работал сторожем в Военторге, был арестован в 1937 году. В памяти запечатлелось, как его жена стояла у порога вся в слезах и дрожала после увода мужа.

После ареста мамы я стала ходить на работу с чемоданом, а свою дочь Риту завещала коллеге-врачу Сарре Иосифовне Гершевич, которая вызвалась взять ее в свою семью, если меня арестуют. Сарра Иосифовна жила вдвоем с сыном. Впоследствии они уехали из Томска, и я узнала, что ее уже нет в живых.

Хоменко Александра Федоровна: Наконец, конвоир приказал мне собираться, и в закрытой, набитой людьми машине нас повезли куда-то, ничего не говоря. Далее ехали по железной дороге до станции Верхотурье Свердловской области, близ которой и находился лагерь, в котором я просидела все девять лет.

Первым, что увидела в конце своего тяжелого пути, были высокий забор, колючая проволока, огромные «царские» ворота, в которые нас всех пропустили. В концлагере были большие бараки с двухэтажными нарами. Меня поселили в одном из них. Барак отапливался времянкой. Выдали бушлаты и стеженые бахилы с лаптями поверх. В лагере были столовая, прачечная, баня, мастерская, в которой плели лапти и шили бахилы.

Первым делом нас позвали в баню, выдали какую-то одежду и вернули в барак. Потом конвоир погнал в столовую. Так началась моя лагерная жизнь. Помимо вышеперечисленных подсобных служб, в лагере был медпункт. Но основной работой был лесоповал. Я попала на общие работы: рубила сучья, перепиливала бревна, валила деревья.

Однажды комендант зачитал разнарядку, и я услышала, что перевожусь с общих работ в столовую.

Заключенные ГУЛАГа в столовой на раздаче еды / Фото: history.wikireading.ru

Поставили меня на раздачу, и я разливала баланду с затирухой по черпаку каждому. Мужчины приходили с лесоповала голодные и умоляли: дай добавки. Я, бывало, оглянусь, когда близко никого нет, и кому-нибудь плесну. Потом меня заметили и больше в столовую не посылали. Я опять оказалась на лесоповале. На моих глазах люди падали в изнеможении, их доводили до ворот лагеря и бросали, не заботясь о том, что будет дальше. Заключенные повально заболевали куриной слепотой и шли в столовую гуськом, держась один за другого, ведомые кем-то зрячим. Куриной слепотой была поражена примерно половина заключенных. Длительность рабочего дня нам не была известна — работали от зари до зари.

Во время своих болезней я оставалась в зоне в конторе. Что-то писала там, училась считать: вела учет леса. Сколько напилили, раскряжевали.

Комендант Гущин, высокий, худощавый, без руки, в возрасте лет 35-ти, был настоящим зверем. Он обычно, зайдя в барак, говорил: «Собирайтесь!» и не слушал никаких жалоб. На работу он выводил, применяя силу, иногда сулил легкую работу. А «легкая» работа — распилка бревен. Те, кто болел куриной слепотой, оставались все же в бараке. Их лечили амбулаторно.

Помню, как у меня был флюс, которые не проходил полгода. Стоматолога в лагере, конечно, не было, мне «прописали тепло», и все эти полгода я носила на щеке повязку. На нервной почве я в течение года испытывала зуд, и тело было в коростах, которые смазывали чем-то, а зуд не прекращался. И коросты все равно чесались. Больницы не было, и больные умирали в бараке — на это перестали обращать внимание.

Раз в месяц Гущин выкликал людей к воротам: «Собирайся с вещами!». Куда их увозили — я не знаю.

Спала я на нарах на том, что носила, одежду клала в мешок. Из тряпок я сделала подушку, а накрывалась бушлатом.

Ко мне очень хорошо относилась работавшая в конторе женщина по имени Клавдия Порфирьевна. Фамилии не помню и за точность имени, к сожалению, не ручаюсь. В прошлом член партии. Она была освобождена раньше меня и уехала в Иркутск к сестре. А вообще, следует сказать, взаимовыручки среди заключенных не было — каждый был сам по себе.

В лагере я встретилась с Юлией Семеновной Зиммель, по мужу Лихачевой, учившейся в ТГУ. Спустя 50 лет я получила от нее письмо. С помощью знакомых Юлия Семеновна разыскала меня. Я узнала, что она много раз интересовалась моей судьбой через общих знакомых. Сейчас Юлия Семеновна живет в Москве и находится на пенсии.

Хоменко Лидия Федоровна:  Все мои близкие к лету 1938 года были взяты, а я осталась без работы с ребенком на руках. Выручил главный врач тубдиспансера Василий Павлович Щербаков, пригласивший меня к себе работать. С тех пор я 40 лет проработала в тубдиспансере, у меня одна отметка в трудовой книжке, ныне нахожусь на пенсии.

Хоменко Александра Федоровна: Пришел срок моего освобождения. Я собрала вещи и стала ждать, когда обо мне вспомнят. В этом ожидании прошел год, прибавившийся к моему восьмилетнему сроку. Наконец, в сентябре 1947 года меня привезли отбывать ссылку в Салехард. Когда я прибыла туда, то меня сразу вызвали в комендатуру и велели ежемесячно отмечаться.

Я устроилась в Салехарде счетоводом-калькулятором в столовую, где проработала до декабря 1948 года (один год и три месяца). В декабре 1948 года мне переменили место ссылки и перевезли на станцию Смирново Советского района Северо-Казахстанской области. Мое существование в Салехарде было одиноким и беспросветным. На работе я старалась и относились ко мне неплохо.

Хоменко Лидия Федоровна: Однажды я получила от Шуры отчаянное письмо, главный смысл которого был: «Приезжай! Если не приедешь, кинусь в Обскую губу». Я выбралась к ней, и так мы впервые за много лет повидались.

Хоменко Александра Федоровна: В Северном Казахстане я устроилась счетоводом в сельпо, проработала там с 1948 года по сентябрь 1952 года. С сентября 1952 года по сентябрь 1954 года я работала бухгалтером районной санэпидемстанции. А потом меня вызвали в комендатуру и сказали: можете уезжать.

Заведующая санэпидемстанцией Мария Андреевна Коркина попала в Смирново по распределению. Муж ее был преподавателем, и они всегда меня приглашали в гости на праздники. Мария Андреевна была милой, приветливой женщиной. Из ссыльных я была в добрых отношениях с москвичкой Евгенией Давыдовной Шер и ленинградкой Надеждой Владимировной Кирилловой, высланными административно за мужей. Евгения Шер купила обычный домик, а Надежда Кириллова жила на квартире. Мы ходили в гости к Шер, жившей с сыном-школьником, который закончил в Казахстане десять классов, поступил в Москве в Технологический институт, закончил его и получил квартиру. После чего мать уехала к сыну. Кириллова также вернулась в Ленинград к двум дочерям. В октябре 1954 года и я, наконец, приехала в Томск.

Я поселилась у сестры Лиды и устроилась старшим бухгалтером в управление культуры, потом получила комнату гостиничного типа в доме для артистов филармонии. В 1960 году я закончила бухгалтерскую школу, перешла из управления культуры в ТПИ, а через год перевелась в СФТИ, где работала 22 года в должности заместителя главного бухгалтера. В феврале 1986 года вышла на пенсию. У меня есть масса благодарностей, я получала много денежных премий, моя фотография была на Доске почета, мне присвоено звание «Ветеран труда», но в мой трудовой стаж не вошли ни лагерь, ни ссылка. Помню, когда я приехала в Томск, меня вызвали в КГБ и проинструктировали: будете поступать на работу, пишите — с 1937 по 1954 год не работала. Если что, пусть спрашивают с нас. Правда, в спецчасть СФТИ, когда была рабочая необходимость, меня пускали.

Здание СФТИ

Хоменко Лидия Федоровна: В начале 50-х годов я была вызвана в милицию, в здание, где сейчас расположен психоневрологический диспансер. Разговаривал со мной некто Грехов: у вас сестра арестована? Мать? Муж? Нам нужно, чтобы вы на нас работали. НКВД в то время находился в помещении нынешнего онкодиспансера на проспекте Коммунистическом (прим. ред. — с 1920 и до 1959 года часть проспекта Ленина называлась Коммунистическим проспектом). После первой встречи с Греховым меня принялись вызывать туда повестками в 12 часов ночи. Я вынуждена была ходить туда, и меня продолжали склонять к сотрудничеству, взамен обещая освободить сестру Шуру. Я противилась, как могла, а после освобождения сестры сказала им: «Мне конец один! Я брошусь в Томь». И услышала в ответ: «Распишитесь, что вы с нами не согласны работать». И я поставила подпись.

Здание областного онкодиспансера, в котором раньше располагался отдел милиции