«Найти бы того, кто на меня донес! Но нет его. Расстреляли...»

Автор: Лариса Муравьева

06.02.2019

Агентство новостей ТВ2 вместе с музеем «Следственная тюрьма НКВД» начинает новый проект — «ХХ век. Очевидцы». За почти 30 лет работы мемориального музея в его архиве накопилось огромное количество документальных и устных свидетельств об ушедшей вместе с ХХ веком эпохе — около 100 видеоинтервью, 300 рукописей, более 700 аудиозаписей. Многие из этих материалов не расшифрованы и не переведены в электронный текст, а значит, недоступны для поиска в интернете. Группа волонтеров, в числе которых оказались и журналисты ТВ2, решила помочь музею справиться с этой задачей, а заодно и публиковать на сайте Агентства новостей наиболее интересные воспоминания.

Захар Авдюшин

Одно из первых интервью для музейного архива Василий Ханевич записал в 1990 году с Захаром Авдюшиным. Разговор с 79-летним узником ГУЛАГа занял тогда несколько часов и аудиокассет. Спустя 29 лет мы предлагаем вашему вниманию историю парня, который пережил и плен отца в Первую мировую, и казаков в хате в Гражданскую, и голод 30-х, и ГУЛАГ в 40-х. Бесхитростный рассказ «очевидца века» с небольшими купюрами мы публикуем от первого лица.

Авдюшин Захар Сергеевич:

Родился 5 сентября 1911 года. Отец в 1914 году был на фронте. Попал в плен. Хорошо помню, как мать все бегала: «Нужно послать сухари ему туда, в Германию!» — чтоб он смог приехать, потому что немцы не давали им для этого питания. Вернулся отец только в 1921 году, мне было уже 10 лет.

Хорошо помню революцию — я же бегал там, где, например, Деникин проходил. Казаки ездили с такими длинными пиками — помню, как гусыню один насадил на пику и высоко поднял. Дед и бабка из нашей хаты ушли, ее заняли казаки.

В 1927 году я определился в профтехшколу — это недалеко от Севска (Брянская область, прим.), километров 20. В 1930 году мою мать положили в больницу, отец с Маринкой дома. Я говорю: «Я домой приду». А он говорит: «Нам с Маринкой нечего есть!». И меня спасали в детской колонии, я к ним ходил — они меня подкармливали.

Один выход — ехать в Москву, работать, спастись от голода. Уехал я туда с Иосифом Зайцевым, беспризорником — зайцами! На вокзале ночевали. А Иосиф, хоть и беспризорник, но был грамотный.

Мы решили обратиться к Крупской, в Министерство просвещения. Он такой пронырливый был, как-то пробрался к ней в кабинет, охраны там никакой не было. И она дала распоряжение в бухгалтерию, ему выписали деньги, не помню уже, сколько. Он со мной, конечно, поделился.

Я ходил по заводам, хотел работать токарем — везде «не требуется», «не требуется». На Неглинной в Москве была биржа труда, я пошел туда, а Зайцев отказался — поеду я, говорит, обратно.

Сразу на рабфак пойти, на стипендию, мне не дали — надо, говорят, сначала поработать. Но я показал направление, что я уже был на заводе «Динамо», и мне дали работу. В две смены работал. Поступил на вечерний рабфак, через год перевели меня на дневное. В 1933 году рабфак я закончил, и меня оставляли на экономическом факультете. Но это сейчас экономист — престижно, а тогда все больше к технике тянулись. И поступаю я в Горный институт, взрывной факультет (потом переименовали в шахтостроительный). Дали там мне прекрасное общежитие, недалеко от еврейского кладбища.

Тогда в Москве строился метрополитен. Мне сказали: «Ты — комсомолец!». И послали на строительство метро — добровольцев-то особо не было. Я попал на кессонную шахту во дворе старого университета (кессон — конструкция для образования под водой или в водонасыщенном грунте рабочей камеры без воды — прим.). Как раз тогда на Лубянке, на станции Дзержинского погибла целая смена, отравление какое-то было. Потом перевели меня в управление по укреплению фундаментов.

Строительство первой очереди московского метрополитена, между 1932 и 1934 гг. / Фото: с сайта wikipedia.org

Позже забрали в армию, после армии поступил в зоотехнический институт. В 1937 году я работал на витаминном заводе, помощником механика, много ездил по командировкам.

Ни в каких там группах я не состоял, знакомых «таких» не имел или каких-то там «убеждений», водкой не увлекался. Мне бы институт закончить, жизнь неустойчивая была. Помню, стоял я как-то на мосту, смотрел на Кремль — звезды там светятся… и плакал. Думал, вот, там же люди хорошо живут, счастливые… но Москва не верит слезам.

Москва, 1930-е / Фото: с сайта wikipedia.org

К 1941 году я уже был женат, жили мы у тещи Прасковьи Федоровны. Мой отец работал на том же заводе, что и я, столяром. И вот воскресенье. Зовут на кухню — а там этот «грибок», тарелка-радио: «Слушайте, слушайте, будет важное правительственное сообщение! На нас напала фашистская Германия...» Я сразу поехал на завод, мы там фонарь наш заводской затемняли…

А в понедельник ночью в небе — гудение самолетов. Люди в панике, кто в чем, с детьми, повыбегали из дома. И тут же милиция: «Ложная тревога, назад, назад!».

Понедельник я на заводе отработал, во вторник приехал на новую площадку неподалеку. Собирались строить новые здания завода. Стоят директор Кутузов с главным инженером Рыкиным — обсуждают, куда убрать емкости со спиртом, ведь в случае чего может быть взрыв. И подходит начальник отдела кадров: «Вы извините, что я вам тут мешаю, я пришел за Захар Сергеичем».

Меня требуют на проходную. Приходим. Стоит машинка, «эмка». Два парня молодых. «Ну садись, поедем». «Куда?». «Ты арестован».

Приезжаем домой. Зоя моя: «Что это ты так рано приехал?». А я прохожу молча на кухню, эти два парня за мной вслед. Они говорят: «Руки вверх!». Обыскали. Бутылек нашли: «О, тут что-то не по-нашему написано!». Я говорю: «Это рецепт, ребенку от кашля». Один другому: «Ну, на всякий случай возьми его».

Они пригласили понятых — бабку-соседку. Она спрашивает: «За что вы его арестовали? Сукины сыны, только и знаете, что арестовываете! За что вы мужика? Только-только начал выбиваться, они ж бедно живут!».

А мы и правда выживали благодаря тому, что Зойкина мать работала на мясокомбинате и иногда кости всякие домой приносила, их и варили. А парни говорят: «Мы посланные люди, нам поручили, и мы его доставим, куда положено».

Москва, 1941 год, противотанковый еж / Фото: с сайта wikipedia.org

Увезли меня — сейчас это Мясницкая называется — и направо, там КГБ (в 1941 — НКВД, прим.). Железная дверь. А там — машин, машин… и в каждой машине суслик, как я, сидит. Заходим. Сидит солдафон: «Фамилия?!». И в бокс меня, а там сесть негде. Стоял я там порядочно. Потом приходят, напротив двери открылись — а там зал небольшой. Плащ взяли, ремень, подошвы рванули, чтоб никаких гвоздей не было, часы у меня сняли. «Получишь когда-нибудь!». Ну и в камеру, квадратов 18. Камера набитая.

Сел на полу около деда одного. Он мне: «Ну что прижурился-то?» «А что не прижуриться. Взяли меня с завода — за что забрали...» «Ааа, ну так ты не теряйся, верь в себя, держись! А то сдохнешь. Я строил Беломорканал! Главным врачом был там в поликлинике. Меня там даже наградили. А вот теперь обратно. Так что и ты попал. Невиновен? На-а-йдут какую-нибудь вину!»

Там были дней пять. Дают пайки хлеба — а его там целый угол, потому что не лезет, ну не хочу я есть. А дед мне: «Ешь ты, ешь». Никто не ест, все переживают…

Здание ОГПУ-НКВД-КГБ СССР на Лубянке / Фото: с сайта wikipedia.org

Оттуда повезли меня этапом в Омск. Там в тюрьме народу много было. Лечь — только боком. Тесно. Вызывает каждого следователь. Возвращается человек весь избитый. А меня не вызывают и не вызывают. И на меня уже косятся — мол, стукач к нам подосланный сидит тут.

Я дрался даже там: «Какой это я вам стукач?!» «А вот мы тут сидим, рассуждаем. А тебя вызовут, и ты все там расскажешь».

Наконец, меня вызывают. Привезли в МВД. Как сейчас помню, следователь Краснов. Кабинет, стол, окно. У меня еще мысль была — кинуться в окно, шарахнуть стекло и разбиться к чертовой матери, чтоб не мучиться. Разные же приходят мысли…

«Ну, говорить будем?». Я стою в углу: «О чем?». «Признавайся, что ты там антисоветские речи произносил?» «Ничего я не произносил. Я жил так, как ты вот живешь, так и я».

Уже утро. Заходит еще один, козыряет: «Ну что, признается?» «Да нет». «Ну что ж, он еще у нас рыбку будет ловить». А я всю ночь стоял, выдохся, говорю: «Вы фашисты! Там люди Родину защищают, а вы тут человека посадили ни за что! Вам на фронт нужно, а вы здесь сидите!» «Но-но-но, а то рыбку ловить будешь!» Следователь давай отпрашиваться в буфет, а тот, второй, ему: «Давай, где его дело? Так... ну а где еще, еще?» «Да нету ничего больше». Он мне: «Ну-ка, иди сюда, Авдюшин». Я иду, руки дрожат. «Да ты опусти руки-то». Я сажусь.

Слушай, нет у тебя ничего серьезного. Придет следователь, ты все заполнишь, и отошлем тебя. Тебя будет судить тройка. Тебя же в Москве арестовали? Думаю, что поскольку у тебя образование все-таки есть, лет 5-8 тебе дадут. А освободить мы тебя не имеем права.

Заполнил анкету, как мне сказали. «Нет», «нет», «нет», «не знаю»… Потом вернули меня в тюрьму. А я чистый, не избитый. И меня начинают преследовать, что я подсадная утка. Чуть ли не мордобой. Я говорю: «Ну как я могу вам доказать, в конце концов? Меня же все равно не выпустят». Проходит месяц. Вызывают меня. «Вон, глядите, пошел докладаться!» Я говорю: «Сволочи вы, гады! Может среди вас кто-то и есть, только не я!».

Заводят в комнату, там сидит украинец. «Во, восемь рокiв тебе дали!». В общем, привезли меня этапом в Асино. Наверное, если б меня высадили в томской тюрьме, то расстреляли бы. У нас же тут произвол творился… А в Асино нас привезли человека четыре.

Заключенные Томасинлага. Асино, 1951 год / Фото: с сайта nkvd.tomsk.ru

Лагерь стоял, как называли, в малярийном месте — грязь, болото. Бараков было сначала пять (один из них женский) — сплошные, «повальные». А потом тесно стало, сделали еще два, уже с нарами. Баня была. Было три лагпункта — самый дальний, где перевалкомбинат, там лес выгружали. Второй ближе, там транспортер стоял, где тоже лес выгружали, и третий, недалеко от электростанции, где грузили лес на вагоны и отправляли по железной дороге.

Большинство народу в лагере сидело по 58-й статье, политические. Сроки — 10 лет и ниже. «Больших» людей не было, обычные все. Был, правда, один поляк, который рассказывал, что он работал в Коминтерне.

Уголовные заключенные были в отдельном бараке усиленного режима. Жулье, ворье. И на лесозавод их отдельно возили под усиленной охраной — собаки, автоматы. Потому что на них, конечно, надежды такой не было. А вообще, отношение было к нам нормальным.

Руководство Томасинлага, с. Асино, 1940-е / Фото: с сайта nkvd.tomsk.ru

В Асино я был на общих работах, со шпалами возился. Потом слабый стал, не годный к погрузке всякой, перевели меня в ширпотреб мастером — ложки делать. Там инвалиды безногие работали, ну и я. Там был Райсих, немец, старик уже. Прекрасный человек, к русским хорошо относился. Я был его помощником, мы там всякие механизмы мастерили, он говорил: «Ты мне прямо, как клад, попался!» А немцы Миллер, Пай, Фок и Феттерлих, как сейчас помню, состряпали на него какой-то донос, и Райсиху еще 10 лет дали, он позже и умер. Это все были немцы из высланных, не военнопленные.

До окончания войны смертность у нас большая была, голодно. Приходят этапы по 20, например, человек. А смотришь — умерло 25-30 человек. В лагере ведь травы даже не росло.

И вот был у нас один инженер, москвич. Как-то раз мы с машинистом Серегой Захаровым работали, заходит Сергей и принюхивается: «Чем это воняет?». Инженер говорит: «Не знаю». Серега: «Это не ты, что ли?! А кто тогда воняет?». Взял он кочергу, поднял поддувало под топкой — ка-ак пахнет оттуда! А там котелок. «Это чей?!» «Мой...» А там кал человеческий в котелке. «Зачем?!» «Вы ни черта не понимаете, - говорит инженер, - организм не переваривает пищу всю, там остаются питательные вещества. Вот оно прокипятится, и можно употреблять опять. Вот спасение!»

Периметр запретки. Фото 1965 г. Озерлаг / Фото: с сайта nkvd.tomsk.ru

Были у нас побеги. Привезли к нам как-то мужика одного, молодой, около 30-ти. Он оказался кузнец, странный такой, в японском костюме. Его вроде как не имели права посылать на работу, но послали — повезли в кузницу, а он оттуда днем, в обеденный перерыв, сбежал. Как сбежал, до сих пор непонятно, кругом же вышки. А еще как-то спрятались в штабелях три человека. Проверка — а их нету.

Но потом нашли, всех постреляли, перебили. У входа в лагерь их и положили, чтоб все смотрели — вот что будет с теми, кто задумает бежать. Дня три лежали.

Война кончилась. Начальником тогда был Верещак, выступил перед нами: «Дорогие мои! Война кончилась» — и заплакал. Такое тяжелое это впечатление на всех произвело. И мы плачем. Надеемся, что теперь будет лучше. И отношение стало совершенно другое.

Лесозаготовка, с. Копаное Озеро. Чаинский район. Фото 1958 г. / Фото: с сайта nkvd.tomsk.ru

В начале 1948 года меня расконвоировали, лагерь ликвидировали и перевели в Итатку. Оттуда я и освободился.

Если б я сейчас нашел человека, который на меня донес, не знаю, что бы с ним сделал. Но его нету. Расстреляли. А тогда я сидел и все думал — ну за что, кто мог на меня написать?

И вспоминаю, когда следователь меня первый раз допрашивал, спрашивал: «Ты говорил: «Не те б… сущие, что е… дающие, деньги берущие, а те… и т.д.»? Я говорю: «Да нет! Было дело, но это не я говорил, это директор». Помню, около трубы недействующей рафинадного завода, под которой спиртохранилище, стояли завскладом Хоботов Николай Андреевич, директор Кутузов Михаил Захарыч, главный инженер Рыкин Семен Алексеевич, и я подошел к ним.

И подходит к нам бухгалтер этого завода рафинадного и говорит директору: «Чего же вы не платите? Мы вам услуги делаем, поделки там всякие». А я директору говорю: «Да я к ним два месяца уже хожу, в огранке там одну деталь нужно сделать, а они ничего не могут сделать! А другого они ничего нам не делали!». Вот Кутузов и говорит бухгалтеру эту фразу.

И потом следователь ее мне и предъявил! И еще досочинили, что, мол, убрать бы человек 10 из правительства, народу бы легче жилось.

Москва в конце 1930-х годов / Фото: с сайта wikipedia.org

Освобождаюсь я. Жена мне все это время не писала. Я-то может и писал, но ответа никогда не получал. Поехал я в Москву, к себе на Канский (?) переулок, дом 33, квартира в многоэтажке.

Захожу, сидит парень, лет 35, здоровый такой. Теща у меня была коммунист, малограмотная. Встретила меня: «Ой, приехал! Ой, даже не знаю, чем тебя угостить!». Я говорю: «А это у вас тут кто?» А он мне: «А-а, это Захар Сергеич явился? А я Зоин муж!».

Я ему: «Вали отсюда!». Он так и не ушел. Сказал кому-то, что я бандюга, убежал с лагеря. И ночью приходят и меня арестовывают пять милиционеров. Просидел я в отделении часов до трех дня, документы все проверили…

Реабилитировали меня в 56-м. Сам я ничего не писал, это Хрущев всех реабилитировал политических...

На этом аудиоистория Авдюшина Захара Сергеевича на кассете заканчивается. И продолжения ее ни в каком другом виде не существует. Сведения о том, как и когда он оказался в Томске, где работал, поддерживал ли связь с родственниками, не сохранились. Но, возможно, сохраненные им воспоминания смогут помочь кому-то еще узнать что-то новое о своих родных в ХХ веке.