Мой дедушка — чекист - Центр исторической памяти

Мой дедушка — чекист

Автор: Анастасия Платонова

28.01.2019

Игорь Сажин, 55 лет, Сыктывкар

Дед для меня всегда был очень положительным человеком, чрезвычайно добрым и близким. Он умер, когда мне было лет пятнадцать, и его я помню очень тихим человеком, который постоянно что-то мастерил. Но когда я стал заниматься историей своей семьи, многое мне стало представляться по-другому. Я искал документы о военных наградах, открыл его наградные листы и узнал, что мой дед, Семен Михайлович Сажин, служил в СМЕРШе. Так я искал деда-героя, а нашел деда из заградотряда.

Родился Семен Михайлович в 1913 году в селе Межадор, в шестидесяти километрах от Сыктывкара. При крещении ему дали имя Зосима, но потом имя изменилось на Семена. Дед получил школьное образование. До войны он, как и родители, жил в селе, занимался сельским хозяйством, работал в колхозе, не выезжая с родного хутора.

В 41-м году его призвали и определили в одну из самых известных в Коми дивизий — Невельскую дивизию. Она состояла в основном из коми. В ее составе дед прошел фактически всю войну, там он и попал в СМЕРШ, служил стрелком. И награду он получил за участие в заградотряде.

Из наградного листа Сажина Семена Михайловича:

5 января с.г., когда некоторые бойцы подразделения дивизии в результате контратаки пр-ка пытались оставить свои позиции, тов. САЖИН в это время со своей заградгруппой, несмотря на сильный артилерийско-минометный и пулеметный огонь пр-ка, принял энергичные меры к пресечению попыток бегства с поля боя, тем самым помог командованию навести должный порядок на поле боя.
[…]
Начальник отдела контрразведки «СМЕРШ»
28 СНКД — КАПИТАН Скворцов
20 февраля 1945 г.

Семен Сажин после войны / Фото: из личного архива

Дед очень не любил рассказывать про войну. Когда я расспрашивал его, он молчал. Но я помню, как мы с ним ходили 9 мая на центральную площадь — туда, где собирались ветераны Невельской дивизии. Дед подходил ко всем, довольно сухо здоровался за руку, а потом отходил и садился в стороне на каменный парапет. Я маленький очень удивлялся: все смеются, общаются — а он вообще ни с кем не говорил, был в стороне. Когда я узнал, что он служил в заградотряде, я понял, почему никто не разговаривал с ним 9 мая: он шел у этих людей за спинами. Возможно, стрелял по своим.

Сразу после войны он переехал из родного села. Сначала служил в Локчимском ИТЛ, где ранее сидел священник, Михаил Николаевич Клочков, который деда крестил. Священник погиб еще до войны, но выходит так, что дед охранял лагерь, где сидел тот, кто его крестил в младенчестве.

В охране дед прослужил года два, и про лагерные его годы никто никогда не говорил, я это узнал много позже. Потом он работал в городской тюрьме стрелком — там и прослужил до пенсии. Об этом у меня есть отрывочное воспоминание, как мы с мамой подходим к огромному забору, оттуда выходит дед с винтовкой на плече, улыбается… На пенсии он жил в маленьком доме на окраине Сыктывкара, который сам же и построил. Дед был очень хорошим столяром, и на пенсии он делал мебель.

Мне кажется, к службе он относился как к обыкновенной работе, где платят зарплату, где все отлажено. Дед не видел в этом ничего плохого или хорошего. Есть такая деятельность, ей можно заниматься, нет ни черного, ни белого: есть подчинение и исполнение. И в данный момент такая служба — это норма. Осмысляя это, я пришел к выводу, что деда в СМЕРШ просто определили, и он не слишком об этом размышлял: где служил, там и служил. Я тоже служил в советской армии, и меня определили в дивизион разведки. Три года я отслужил, не особенно задумываясь, что мы в прямом подчинении у КГБ. Куда направили, туда и направили.

Василий Колтавский (в центре) в спецпоселке перед войной / Фото: из личного архива

По материнской линии моего деда, Василия Герасимовича Колтавского, признали кулаком. Он с отцом и братьями жил в селе Рубашевка Воронежской области, оттуда его выслали в 1931 году, и он попал в Коми, где построил спецпоселок.

Так я понял, что с одной стороны мои предки охраняли, а с другой — сидели.

Ирина П., 76 лет, Москва

Отец родом из Дятькова, родился в 1907 году. Семья была образованная: мой дед работал на заводе, а дядя моего отца учился в Петербурге. Он-то и вступил первым в партию большевиков и даже был до революции в ссылке вместе со Сталиным.

Во время НЭПа отец работал в Бутырской тюрьме. Там он видел, как нэпманов сажали в каменные мешки — маленькие камеры, где человек не может даже сесть, вынужден и день и ночь стоять. Он рассказывал, что не мог смотреть спокойно на этих людей. Один заключенный очень мучился и ему запомнился: полноватой, немолодой, больной человек. Однажды он кого-то даже пожалел: заключенный попросил передать записку своим родственникам. Отец рассказывал, что хотел взять записку, но тут подошел конвой. Увидев это, он сказал: «Не положено» — и ушел.

После Бутырской тюрьмы он работал на Лубянке и ездил на обыски. Самых простых исполнителей в НКВД отец называл «шпаной». Сам он на обысках писал протоколы, а «шпана» обыскивала. Отец рассказывал, как они проводили обыск у какого-то профессора: книги прокалывали штыками, посуду разбивали, постель вспарывали, все рвали, давили и крушили. Потом арестованных приводили на Лубянку, отец их вел по подвалу, а в темном коридоре подвала были ниши. В них стоял человек, который и застреливал арестованного в висок. Отец говорил, что за ночь так расстреливали несколько грузовиков, при этом он сам не всегда знал, что сейчас будет расстрел.

Об этом обо всем он рассказывал урывками. Мы лишний раз даже боялись его спросить, потому что он сразу напрягался, хмурился — и все, к нему такому лучше не подходить. Но иногда начинал рассказывать сам: видимо, какие-то моменты не давали ему покоя. Я однажды спросила: «Ты там проработал столько лет, как же ты сохранил свою жизнь?» Он на меня так ошарашенно посмотрел и сказал: «А я не знаю». А мама как-то раз его спросила: «Может быть, ты сам и был этим палачом?» Он ответил только: «Нет».

Бутырская тюрьма / Фото: Stanislav Kozlovskiyderivative work/commons.wikimedia.org

Любимая его фраза была: «Стены имеют уши». Поэтому, если они с мамой разговаривали, то только шепотом. Он не хотел, чтобы дети слышали, потому что знал: когда приходят на обыск и не застают родителей, а встречают детей, то начинают расспрашивать их. Кто у вас бывает, а как их зовут, а что родители говорят? Поэтому никаких имен он не называл.

По отношению к нам отец был очень жесток. Видимо, все пережитое наложило на него отпечаток. Раза два-три бывало, что он нас с сестрами среди ночи поднимал, сажал за стол, клал на стол пистолет, кинжал, которые ему выдали на работе, и говорил маме: «Сейчас я твоих детей убивать буду. Посмотри, какие они уроды». Мне было страшно, я просто смотрела на этот кинжал и думала: «Хоть бы из пистолета, чтобы не было больно». Так мы могли просидеть час, два, три — точно я не знаю, сколько. А наутро мы шли в школу. Однажды после такого мы пошли на прием к депутату и рассказали, что он проделывает. На следующий день к нам приехали из московского НКВД, забрали его, а еще через день он вернулся: был в институте Сербского, проходил проверку на вменяемость.

Власть в стране он ненавидел. Ленина презирал. Когда Сталин умер, у нас дома была радость. Мне кажется, виновным он себя не считал — считал, что виновата вся эта система. Но он говорил, что уйти из органов он не может, потому что уже причастен к этому всему. Просто так эта система не отпускала — это он тоже часто говорил.

Когда мы учились в школе, мы не понимали, что эта система — жернова, которые перемалывают людей как зерна. Осознать, что отец был ее частью, мне было очень тяжело. У меня до сих пор комплекс: если на меня кто-то смотрит, я хочу сразу забраться в раковину как улитка, мне кажется, что я страшная, что я урод. Мне казалось, что соседи на меня смотрят, что все знают, кем был отец, думают, что я такая же, и осуждают меня. Хотя никто об этом не знал и знать не мог.

От этого прошлого никуда не деться, и я ощущала безысходность от того, что это есть со мной, в моей семье. Со временем это сгладилось. Когда он уже состарился, я старалась наладить с ним отношения, но ничего не получилось, он так и остался чужим. Мы его боялись, и сейчас, когда я рассказываю, мне страшно, что вот-вот он придет. В детстве мне снилось, что я во сне лечу и улетаю от него. Лечу и думаю: пуля-то меня достанет все равно. А кинжал — нет.

Сергей Лебедев, 37 лет, Берлин

Мне было двадцать два года, когда я переехал в квартиру, которая принадлежала моей бабушке. Я знал, что в ее вещах должны быть разные интересные семейные бумаги, и полез их искать. В первую очередь меня интересовали документы моего родного деда, первого мужа бабушки, солдата, офицера Красной Армии, который был старшим лейтенантом в Сталинградскую битву. У бабушки хранились многочисленные ордена и медали, и в детстве я считал, что они принадлежат ему. Переехав в квартиру после ее смерти, я захотел найти документы, где было бы сказано, за что он получил свои награды.

После довольно долгих поисков, которые меня уже насторожили (ну зачем так прятать документы своих мужей?), бумаги я нашел на антресоли в пакете из-под мороженой цветной капусты — за банками с застывшей краской, за старым паркетом. Было совершенно ясно, что это именно спрятано, чтобы не нашли.

Вместо одной офицерской книжки родного деда я нашел две, включая книжку неродного деда, Александра Ивановича Еркина, второго мужа бабушки. Я даже помыслить не мог, что он мог держать в руках оружие, иметь какое-то отношение к армии. Он умер, когда мне было шесть месяцев, но в наследство от него мне достался антивоенный образ безобидного, тихого старичка в парусиновом пиджачке, который любит природу. Мы довольно много времени проводили на даче, где обитал некий дух деда.

А он, оказывается, был подполковником ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ. Начал службу в 1918 году в пятнадцать лет, вышел на пенсию в 1954 году. Тут я понял, что это за человек. Что за человек сидел у нас дома, с кем мои родители пили водку, с кем жила моя бабушка. Я понял, что нашел документы убийцы.

Страница из военного билета Александра Еркина / Фото: из личного архива

Это было лет тринадцать назад, но уже тогда я все понимал про репрессии. Мои родители-геологи начинали работу как раз тогда, когда закрылся ГУЛАГ. У моей мамы в бригаде было человек шестьдесят, и все — бывшие заключенные. Я тоже побывал в тех лагерных местах, когда уже сам работал в геологии, видел сгнившие бараки, мотки колючей проволоки, вышки — ту лагерную Атлантиду. Кроме того, бабушка по отцовской линии была из дворянского рода с немецкими корнями, и она написала огромные воспоминания, которые представила нам в девяностые. Воспоминания почти обрываются на тридцатых годах, потому что там происходило понятно что. И для меня тема репрессий была ясна и понятна. Но мне очень комфортно было думать, что у нас в семье только пострадавшие, а палачей нет.

Когда я нашел эти документы, у меня было ощущение, что меня всю жизнь обманывали: в моем советском детстве эти ордена играли очень важную роль, я представлял, что однажды я совершу те же подвиги, что и мой дедушка на войне… А ордена, оказалось, принадлежали неродному дедушке, который служил в НКВД и был начальником лагеря в Свердловской области, Баженовского ИТЛ. Орден Красного Знамени он получил в 1938 году за год 37-й. Тогда я пошел к родителям и спросил: «Вы знали?» Они ответили, что да. И пересказали мне какие-то истории, которые слышали от самого деда под хмельком на даче.

Например, в 1918 году он служил в ЧОН (части особого назначения — прим. ТД), которые собирали хлеб у крестьян. В той местности, где они работали, возникло некоторое движение сопротивления, которое было привязано к местночтимой иконе. В общем, было постановлено икону изъять и уничтожить.

Он пошел ночью с напарником. Вытащили икону из церкви, изрубили, бросили в колодец, но дед почему-то сохранил веревку, на которой она висела. Эту веревку он хранил всю свою жизнь, и я ее держал в руках: мы ее обычно использовали на даче, когда пилили деревья, в нее были вплетены медные нити. Эта веревка была тоже частью моего детства. Тогда я вдруг понял, что не могу доверять ни одной вещи в своем окружении. Любая из них может оказаться с этим ядовитым жалом внутри, с этим двойным дном.

Тогда я спросил у родителей: «Почему вы мне об этом до сих пор не рассказывали?» На что они мне ответили, что хотели избавить меня от лишнего груза. Больше мы к этой теме никогда не возвращались.