Интеллигенция — это cool. Андрей Архангельский о новой эпохе героических одиночек, у которых уже есть имя


© AP / East News

Этот текст стоило бы начать в стиле Джойса, без запятых, — поскольку тема, как кажется, опостылевшая и беспросветная. Автор решил сохранить знаки препинания, но второй абзац будет состоять из одного предложения — чтобы усугубить и без того мрачные предчувствия читателя.

В России мало по какому вопросу есть консенсус, но вот в отношении понятия «интеллигенция», кажется, он достигнут; понятно, что гнилая, понятно, что визжит, брызжет слюной, протирает штаны, ничего не производит, не находит себе места; не знает, чем еще заняться, куда себя деть, белоленточная и бандеровская; Васисуалий Лоханкин, Пабло Очкарито, Клим Самгин, беспринципность, вот это все; смешная — так повелось еще с 1930-х, когда в любом произведении интеллигент (пенсне и бородка) мог выполнять только орнаментальную роль; потом, в 1960—1980-е, он достиг пика субъектности — и опять покатился по наклонной; опять смех, опять — лишь орнамент для мачо, сплошная десубъективация, ничто, функция очкастая; а в десятые годы он становится еще и резко отрицательным героем; на роли трусов, иуд кино выбирает именно его; неврастеник, затем предатель, наконец, шпион — косвенное оправдание того, что не зря их в свое время того; главного преступника в сериале «Мосгаз», как и в «Пауке», целую россыпь злодеев в сериале «Ленинград 46», в десятках подобных массовый зритель идентифицирует именно как «интеллигентов», чего авторы и добиваются; интеллигентным называют человека, если его не за что больше похвалить; выражение «питерский интеллигент» способствует только музеефикации понятия; Сорокин смеется (главный интеллигент в «Теллурии» — попросту уд), Пелевин злорадствует — но тут все понятно; само слово превратилось в глумливый мем (примерно как «оттепель»); еще бывают «интеллигенты на кухнях» — звучит как «вынеси елку»; даже сами интеллигенты стыдятся самоназвания, мазохистски повторяя «интеллигенции больше уж нет»; выражения «вы же интеллигентный человек, а курите возле детского сада» уже не услышишь — посылают демократически, просто, без церемоний.

Все это понятно, интеллигент мертв.

Но почему презрение к нему все еще так живо?.. Почему ненависть к нему не утихает? Почему к этому бесконечно устаревшему понятию так много претензий? И почему он опять «во всем виноват»?

«Интеллигент мертв. Но почему презрение к нему все еще так живо? Почему ненависть не утихает?»

Интеллигент после Освенцима

Проблема тут, в первую очередь, как сказал бы Фридрих Хайек, с антропоморфизмом понятия: говоря сегодня «интеллигенция», представляют, прежде всего, знакомого или знакомых — и переносят негативное отношение на всю группу. Понятно, святых тут нет — но, кроме того, есть ведь еще сама идея «интеллигенции» — о чем, кажется, все забыли.

Понятие «интеллигенция» за последние семьдесят лет тоже трансформировалось, заострилось. Когда-то, например, было важно нести в массы «хорошие манеры» или прогресс. Сегодня интеллигент — давно уже не «тот, кто в шляпе». Не обязательно тот, кто красиво говорит. Или у кого высшее образование. Кто прочел много книг или у кого «культурная» профессия. И, конечно же, не тот, кого интеллигентом назначило государство. От всех прошлых определений интеллигента осталось решающим, пожалуй, одно — тот, кто поступает не по соображениям выгоды, а по соображениям совести. Этическая составляющая в определении интеллигенции сегодня превалирует — в идеале — над всеми остальными. Можно предположить, что это реакция на феномен тоталитаризма в разных его видах в ХХ веке; новая интеллигентностьвыстраивалась на противопоставлении новому невиданному аду. Все остальное неважно — когда на кону сама человечность. Стоит тут привести классический пример из Ханны Арендт («Личная ответственность при диктатуре»). Лишь небольшая часть немецкого общества, пишет Арендт, в 1930-е оказалась не подвержена пропаганде, причем ни культура, ни уровень образования, ни даже «мораль» (на автоматизме, без активного вопрошания) не играли тут решающей роли; обладающие всеми этими достоинствами как раз очень быстро нашли себя в идее «нового господства». Единственным действенным средством против «оносороживания» стала не столько культурная, сколько психологическая практика: способность (переходящая у некоторых людей в болезненную — спасительную! — необходимость) вести незримый диалог с самим собой (то есть со сверх-Я, или совестью). Это и есть определение «интеллигента после Освенцима»: тот, высшим судьей для которого является не начальник, вождь или государство. Это категорически важно не просто для сохранения пространства личности, самости, заботы о себе (в духе Фуко, как в «Герменевтике субъекта») — но для сохранения самого человечества в границах человечности.

«От всех прошлых определений интеллигента осталось решающим, пожалуй, одно — «тот, кто поступает не по соображениям выгоды, а по соображениям совести».

Интеллигент — не тот, у кого шляпа, а тот, у кого совесть.

Есть такая иллюзия имени Иосифа Бродского: что зло всегда пошлое, то, что эстетически ужасно, как правило, и этически ужасно, так что нужно просто развивать вкус, и он подскажет верное этическое решение. Эта формула, увы, не универсальна — мы не будем опять вспоминать Арендт, да и зачем: у нас перед глазами масса примеров того, как люди со вкусом оказались бессильны распознать политическое зло.

Интеллигентность — по крайней мере, сегодня, по крайней мере, в России — есть обращение к самой голой этике в человеке, и больше ничего. «Есть люди, у которых капитан внутри», — пел Гребенщиков; это комичный образ, но нужно помнить, что в авторитарной стране у большинства этот «капитан» снаружи — в виде родителя, начальника, власти. В авторитарной стране большинство людей предпочитают передоверять свою совесть — а стало быть, и решение каких-то экзистенциальных вопросов, прежде всего о добре и зле, — государству, тем самым отказываясь брать на себя ответственность, принимать решение о себе. Интеллигент в высшем смысле — тот, кто решает о себе сам.

«Лишь небольшая часть немецкого общества, пишет Арендт, в 1930-е оказалась не подвержена пропаганде; единственным действенным средством стала способность вести незримый диалог с самим собой. Интеллигент в высшем смысле — тот, кто решает о себе сам».

Еще одним критерием интеллигентности сегодня можно, наверное, считать принципиальный отказ от насилия. Интеллигент — человек мира, диалога и коммуникации, он всегда готов договариваться — не с собственной совестью, а с Другим, даже с идейным противником. Он тут — единственный сознательный пацифист и гуманист. Выражение «коллективная окуджава» — сетевой эвфемизм, обозначающий интеллигенцию, — характеризует не столько самого Окуджаву, сколько силу ненависти к нему, сохранившуюся спустя столько лет после его смерти. Ястребы из ГлавПУРа презирали его ровно за то же: фронтовик, воевал, ранен — но вынес из этого опыта ненависть к войне как таковой; отыскал уникальный для СССР язык антиненависти, антивойны (тот же путь проделал на полвека раньше Лев Толстой). «Господин генерал, слава для убитых, а живому нужней женщина его» — сексистское, конечно, определение по нынешним временам, но важна суть. В 2014 году, наблюдая повальную милитаризацию сознания, ты спрашивал себя: а есть ли вообще в России «язык мира», укоренный в культуре и массовом опыте? И с ужасом понимал — нет; все эти официальные заклинания «миру — мир», песни и пляски никак не изменили массовой психологии, не привили новых инстинктов — как, скажем, сделали «Битлз» на Западе в 1960-е. И только один «смешной» Окуджава (вместе с БГ, Макаревичем и Шевчуком как продолжателями традиции) оставил нам «язык мира». Конечно, тут нам припомнят «письмо 42», под которым стоит подпись в том числе и Окуджавы, — ну что ж, нужно отвечать. С интеллигенцией тогда произошло худшее, что могло случиться: она впервые заговорила «как власть» и от лица власти — и это было для нее, надеемся, поучительным уроком. У нас в связи с этим еще любят говорить, что, мол, «какая власть, такая и интеллигенция», но в том-то и дело, что нет. Ни у какой другой социальной группы в России нет ни опыта свободы, ни опыта борьбы за свои права, ни даже культуры сомнения — ведь ничего похожего на польскую «Солидарность» у нас даже в 1980-е не было.

«Интеллигент в России — производная от авторитарного государства. Он не от добра, а от худа: он — всегда реакция на такую власть».

Любая борьба с интеллигенцией как явлением — неважно, имеет ли это вид организованной борьбы или спонтанной, добровольной — и в СССР, и сегодня имеет целью не искоренение самой социальной группы (ее можно имитировать, подделать, как это любит делать нынешняя власть), но лишение ее этической основы. Высмеивание ли ее в кино или сериалах, попытки переназывания («творческая», «техническая», «советская»), как в 1930-е, — или, как в 2000-х, противопоставления («интеллигента» — «интеллектуалу») — все это попытки выхолостить, лишить само понятие этического стержня. Ненависть к интеллигентам связана не с социальной чуждостью — вопреки общему мнению, — а с тем, что они поступают «глупо», вопреки «логике» — той самой, которая сегодня имеет вид «нужно кормить детей, поэтому приходится врать». За то же презирали академика Сахарова — вначале «придумал бомбу», а потом начал «выступать», то есть попросту сглупил, подставился, согласно этой розовощекой логике.

Тот же Фуко ни в трехтомнике «Интеллектуалы и власть», ни в других произведениях, кажется, ни разу не употребляет слова «интеллигенция». Да и зачем оно ему (да и другим) — в этом просто нет практической нужды. Этический консенсус в европейском обществе 1970-х — данность. В России этический консенсус так и не был достигнут; общественный договор о добре и зле до сих пор не был заключен — ни в 1990-е, ни позже, хотя для этого были предпосылки, — поэтому каждый раз приходится все начинать заново. Интеллигент в России — действительно порождение, производная от авторитарного государства. Он тут не от добра, а от худа: он — всегда реакция на такое государство, такую власть. Дефицит индивидуальной совести у большинства компенсируется повышенной совестливостью у отдельных представителей, и это вовсе не повод для восхищения, а просто грустная математическая закономерность.

На этом фоне разговоры о том, что «интеллигенция умерла», бессмысленны: интеллигенция существует в России как страховочный элемент самой системы от полного морального обрушения — но тем самым, получается, бесконечно продлевает жизнь самой системы; такой вот мефистофельский парадокс. Пока генеральный принцип — насилие по отношению к личности — в России не изменится, будет постоянно воспроизводиться и тип, напоминающий о нерешенной проблеме. Никакого культурного разрыва между шестидесятничеством и нынешней интеллигенцией нет — общие условия, в принципе, не изменились, — и книга Глеба Морева про диссидентов поэтому выглядит такой актуальной.

«Иррационализм правых так привлекателен потому, что подменяет все уже решенным за нас — историей, географией, расой, культурой».

 

Интеллигентский интернационал

Отношение к мигрантам сегодня — важнейший маркер этики. Решение Ангелы Меркель пригласить в Германию жертв войны в Сирии — невыносимо этическое; она поступила так вопреки любой политической логике и даже самосохранению. Это вызывает животную, иррациональную ненависть российской пропаганды — они пророчат ей крах в любых фантастических вариантах; но в этой ненависти есть, опять же, изрядная доля личного: Меркель своим поведением разрушает привычное представление о «прагматичном поведении» — то есть о «неизбежном и оправданном цинизме политики», как это понимают в России.

Популизм как риторический прием, от Ле Пен до AfD(«Альтернатива для Германии»), всего за пару лет приобрел вид международного психологического и социального феномена; и хотя все не так страшно, пик его, возможно, придется как раз на 2017 год — будут выборы во Франции и в Германии. Популизм лишь притворяется политикой, это «политика для политически несовершеннолетних»; но это пока идет ему только на пользу. Бороться с популизмом — новой чумой XXI века — очень сложно, поскольку он апеллирует к иррациональному, к худшим инстинктам человека. «Возвращение к традиционным ценностям» — это попросту оправдание насилия, попытка легитимизировать жестокость в качестве политической и человеческой нормы. Иррационализм правых так привлекателен потому, что освобождает человека от самостоятельного принятия решения о себе — подменяя как бы уже заранее принятым, решенным за нас — самой «историей, географией, расой, культурой».

Этой мрачной иррациональности в духе Де Местра нужно — очевидно — противопоставить некую новую рациональность, которую с разной степенью успешности пытаются сформулировать европейские политики из числа поколения 1968 года, — но эта рациональность как раз больше и не работает. Требуется одухотворение идеи либерализма; нужен новый миф о свободе, о толерантности, об универсализме как о сверхценности, а его-то как раз и нет.

«Быть интеллигентом вовсе не стыдно, и это вовсе не так смешно — и от него опять многое зависит; это в любом случае лучше, чем быть милитаристом, ксенофобом, шовинистом, расистом — все это не требует усилия над собой, а быть интеллигентом — требует».

На пути этого иррационализма оказывается сегодня один только человек универсальной этики — больше некому. Отсутствие границ, общая риторика и общие угрозы впервые по- новому объединяют интеллигенцию в Америке, Европе, России — поверх любых границ. В соцсетях уже витает идея нового Сопротивления(«каждый из ближайших 1459 дней Трампа будет днем нашего сопротивления», как сказала Анджела Дэвис), интеллигентского интернационала — против интернационала имени Де Местра.

Можно выдвинуть такую гипотезу: главный идейный конфликт в XXI веке впервые будет проходить поверх государств и идеологий — по границам этики; этика становится политикой, этическое теперь и означает политическое, и выясняется поразительная вещь: интеллигент — в этом главном своем качестве — снова становится политическим актором. Являя единственную альтернативу мировой «Альтернативе для Германии».

Таким образом, у интеллигенции появляется шанс что-то изменить. При этом причастность к социальной группе не дает сегодня никаких, даже символических, преференций — это просто самоидентификация, личное дело каждого. Интеллигенция перестала быть теплым местечком — отлично; быть интеллигентом сегодня — это как быть панком в 1978-м. Было бы банальностью упоминать, что описанный тут интеллигент — скорее, недостижимый идеал (каким он, впрочем, и должен быть) и что, возможно, такие вообще появятся уже после нас, как написал однажды Олег Кашин. Впрочем, может быть, важнее было бы срочно вернуть этому понятию нормальность, и единственная цель этой статьи — чтобы мы перестали бояться самого названия. Быть интеллигентом вовсе не стыдно, и это вовсе не так смешно — и от него опять многое зависит; это в любом случае лучше, чем быть милитаристом, ксенофобом, шовинистом, расистом — потому что все это не требует усилия над собой, а быть интеллигентом — требует. Это круто. Интеллигент — это cool.

Источник: http://www.colta.ru. Текст: Андрей Архангельский (http://www.colta.ru/articles/society/13865)



 



 


Поделиться:

Рекомендуем:
22.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть вторая: «Как машина едет, думаю, сейчас меня заберут»
21.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть первая: «Нас старались ликвидировать»
19.11.2024 | Арнаутова (Шадрина) Е.А.: «Родного отца не стала отцом называть» | фильм #403 МОЙ ГУЛАГ
•Организация досуга
•Створ (лагпункт, лаготделение Понышского ИТЛ)
•Информация по спецпоселениям ГУЛАГа в г. Чусовом и Чусовском районе Пермского края, существовавших
в 1930-1950-е годы
КНИГА ПАМЯТИ | Власть скрывала правду
КНИГА ПАМЯТИ | Национальность свою никогда не скрывал
КНИГА ПАМЯТИ | Главная страница, О проекте
blog comments powered by Disqus