Пермская региональная благотворительная общественная организация
«Центр исторической памяти»

Суслов А. Б. СПЕЦКОНТИНГЕНТ В ПЕРМСКОЙ ОБЛАСТИ (1929–1953). (сокращенный вариант)

Сон разума рождает чудовищ. Зловещая эпоха порождает зловещие понятия. Весьма характерным для сталинской эпохи стало понятие «спецконтингент». Так на казенно-тоталитарном языке именовали различные категории населения, «заботу» о жизни которых целиком и полностью вверили Наркомату внутренних дел. Иногда чины из этого ведомства писали просто: «контингент» или «контингенты». Тем не менее все понимали, что речь идет либо о заключенных, либо о ссыльных, либо о спецпереселенцах, либо о военнопленных, либо о всех вместе взятых.

     Условия труда и быта каждой из этих групп населения могли отличаться, иногда весьма существенно. Но их объединяло главное: все они не были свободны, все они работали по принуждению там, куда их направило НКВД. Пермская область не стала, слава Богу, самым большим островом архипелага ГУЛАГ. Но нельзя сказать, что это был маленький островок: сотни тысяч несчастных мучились на нашей земле. Здесь размещались почти все категории зависимого населения Советского Союза.

З/к з/к

     Заключенные в России всегда были. Да и в ближайшем будущем цивилизованное общество вряд ли откажется от содержания преступников под стражей. Но только во времена сталинского диктата мы сталкиваемся с феноменом ГУЛАГа как с системой, сочетающей широкомасштабное использование подневольного труда для решения крупных народнохозяйственных задач с политическими репрессиями. Конечно, труд заключенных использовался и до и после ГУЛАГа. Но никогда в России подневольный труд не был, во-первых, столь массовым и, во-вторых, столь очевидно нацеленным на решение задачи мобилизации рабочей силы. Кроме того, только в это время в местах лишения свободы оказывается значительная доля политических заключенных, только в это время массы, пострадавшие от политических репрессий, втягиваются в сферу принудительного труда.

     До конца 20-х гг. принудительный труд в народном хозяйстве использовался редко (если не считать время «военного коммунизма»). Увеличивающиеся расходы на содержание все возраставшего контингента заключенных при дефиците рабочей силы на стройках первой пятилетки не давали покоя жрецам социалистического строительства. В апреле 1929 г. нарком юстиции РСФСР Н.М.Янсон, нарком внутренних дел РСФСР В.Н.Толмачев и заместитель председателя ОГПУ Г.Г.Ягода обращаются к Совету Народных Комиссаров с запиской по этому поводу. Они предлагают создать в качестве эксперимента несколько концлагерей общей «емкостью» 50 000 человек для освоения северных окраин. (Кстати, инициаторам предстояло на себе испытать «эксперимент с емкостями» – всех их поглотил ГУЛАГ.) Авторы проекта подчеркивают, что организация лагерей позволит сократить расходы на содержание заключенных с 250 до 100 руб. в год, и обращают внимание СНК на то, что «в организации таких лагерей несомненно будут заинтересованы союзные республики»[i]. Уже в мае того же года идея получает поддержку Политбюро, благословившего ОГПУ на практическую ее реализацию.

     Вскоре комиссия Янсона подготовила постановление «Об использовании труда уголовно-заключенных», утвержденное Политбюро 27 июня 1929 г. и СНК 16 июля 1929 г. Концентрационные лагеря ОГПУ переименовывались в «исправительно-трудовые». Туда передавались заключенные, осужденные на срок три года и выше. Остальные оставались в ведении НКВД. ОГПУ предписывалось расширить существующие и организовать новые лагеря на территории Ухты и других отдаленных районов «в целях колонизации этих районов и эксплуатации их природных богатств путем применения труда лишенных свободы». Таким образом, задаче колонизации труднодоступных территорий первоначально отдавался очевидный приоритет. Это подтверждается и тем, что Наркомюсту, ОГПУ и другим заинтересованным ведомствам поручалось разработать мероприятия по колонизации, исходя из следующих принципов: досрочный перевод на вольное поселение лагерников «за хорошее поведение», наделение землей отбывших срок заключенных, лишенных права свободного выбора места жительства, заселение районов колонизации отбывшими срок и пожелавшими остаться добровольно[iii].

     Между тем правительство не дожидалось завершения оформления принятых решений.  Уже 6 июня 1929 г. Совнарком СССР решает отпустить ОГПУ средства на организацию концентрационных лагерей в районе Олонца–Ухты, сначала на 10 000, а затем на 50 000 человек[v]. А с осени 1929 г. ОГПУ вовсю разворачивает строительство сети «исправительно-трудовых» лагерей.

     В числе первых были и Вишерские лагеря особого назначения. Их организации предшествовала организация в 1926 г. под эгидой Военно-Хозяйственного управления РККА треста ВИШХИМЗ – Вишерских целлюлозно-бумажно-химических фабрик и заводов для разработки лесов Верхнекамского округа и переработки лесных материалов. Первоначально трест занимался лесозаготовками, строительством лесопильного и известково-кирпичного заводов, мастерских и т. д. Основной его рабочей силой стали заключенные Вишерского концлагеря особого назначения, входившего в систему Соловецких лагерей особого назначения. Однако центральным объектом ВИШХИМЗа должен был стать Вишерский целлюлозно-бумажный комбинат. Целесообразность строительства комбината на Вишере обсуждалась в верхах более полутора лет, что было весьма продолжительным сроком для того времени. Не последним аргументом стал довод о дешевизне рабочей силы из числа спецконтингента для строительства и для обеспечения комбината сырьем после его постройки. Решение о расширении сети лагерей ОГПУ пришлось как нельзя кстати. 6 июля 1929 г. Совнарком принимает постановление «Об отпуске средств на строительство Вишерского лагеря особого назначения». «Общий размер расхода на строительство бараков для размещения заключенных Вишерского лагеря и на оборудование этапных пунктов» определялся в 500 000 руб.[vi] Правда, ОГПУ запрашивало на увеличение Вишерлага немного больше – 611 410 руб., мотивируя затраты экономической целесообразностью содержания в лагере больших масс заключенных.

     Идея самофинансирования лагерей продолжала будоражить умы государственных деятелей. Осенью 1929 г. ей придается законодательное оформление в виде постановления СНК «О финансировании лагерей ОГПУ», содержавшего, в частности, установку «перевести с 1 октября 1929 г. Соловецкий, Вишерский и Северные лагеря ОГПУ, емкостью до 90 000 заключенных, на самоокупаемость»[viii].

     Однако в реальности не все было так гладко, как на бумаге. Из 30 000 заключенных, намеченных к передаче в лагеря ОГПУ в сентябре–октябре 1929 г., реально было передано 25 733 человека, а в декабре 1929-го – феврале 1930 г. вместо 39 000 заключенных передали только 16 935. Первоначально главными причинами были отбраковка ОГПУ заключенных с физическими недостатками (до половины контингента) и нежелание НКВД отдавать своих заключенных. В январе 1930 г. выяснилось, что имеющиеся лагеря ОГПУ переполнены, а новые еще не построены. Поэтому в 1930 г. НКВД пришлось даже пойти на такую меру, как разгрузка мест заключения[ix].

     Хозяйственные аппетиты ОГПУ росли. Ведомство стремилось к значительному увеличению рабсилы из заключенных в лагерях. Во время тяжбы с Наркомюстом в августе 1930 г. по поводу ведомственной принадлежности заключенных, имеющих срок более трех лет, ОГПУ оценивало свои потребности в рабочей силе на 1930–1931 гг. в 276 000 человек. При этом на 20 августа 1930 г. в лагерях находилось 180 000 заключенных, из них на работу выводилось 150 000. В частности, по Вишерским лагерям особого назначения потребность исчислялась в 18 000 человек, из них на строительстве целлюлозно-бумажного комбината бывшего ВИШХИМЗа предполагалось занять 6 000, а на лесозаготовках для комбината и для внутреннего употребления – 12 000 лагерников[x].

    В 1930 г. в структуре ОГПУ появляется главное управление лагерями. Уже вскоре это управление полностью подчиняет себе многие строительства, ведущиеся силами лагерных контингентов. Так произошло и со строительством Вишерской целлюлозно-бумажной фабрики, переданным в ведение ГУЛАГа «в целях правильной организации и централизованного руководства». Главная дирекция ВИШХИМЗа упраздняется, а в управлении лагерями создается специальный Отдел ВИШХИМЗ, что свидетельствует о значимости данного объекта для руководства ОГПУ. Возглавить строительство Вишерской ЦБФ на месте предписывалось Э.П.Берзину вместе с его заместителем Я.С.Лифшицем и помощником З.А.Алмазовым. Берзин при этом одновременно назначен начальником отдела ВИШХИМЗа при ГУЛАГе ОГПУ[xi].

     Красновишерский целлюлозно-бумажный комбинат стал первым промышленным объектом, возведенным трудом заключенных. За строительство его в рекордный 15-месячный срок начальник этой стройки ОГПУ Э.П.Берзин был награжден орденом Ленина.

     Впоследствии 20-тысячный контингент Вишерских лагерей использовался для заготовок леса, строительства Березниковского химического комбината и города Березники,  других объектов на севере нашего края. Количество заключенных в тюрьмах и колониях Прикамья в то время было невелико. На 1 июля 1931 г. в Перми содержалось 1 516 заключенных, в Чусовской колонии – 2 435, в Березниковской колонии – 1 425 заключенных и 2 660 ссыльных с принудработами[xii]. 14 июля 1934 г. Вишерские лагеря расформировали[xiii]. Некоторое время в крае не было самостоятельных лагуправлений, действовали только колонии и тюрьмы областного управления исправительно-трудовых лагерей и колоний. Все тюрьмы и колонии Наркомюста с 1934 г. перешли в ведение только что сформированного НКВД СССР.

     В середине 30-х гг. резко меняется отношение к контингенту лагерей, об образцовых лагерях уже нет и речи,  лагеря превращаются в жернова, перемалывающие огромное количество людей, в том числе множество осужденных во внесудебном порядке. Рабочий день увеличивается до девяти, а потом до десяти часов; бывало, что он длился и дольше. Пайка постепенно урезалась, к концу 30-х гг. она с трудом дотягивала до физиологического минимума. Впрочем, не всегда и не везде.

     В это время в ведомственную лексику НКВД, да и в неофициальную лексику, уже довольно прочно внедрились слова «з/к» и «зек». Зеками называют заключенных и сегодня, хотя многие и не догадываются, что означало в официальном делопроизводстве сокращение «з/к». Между тем это сокращение расшифровывалось просто: «заключенный каналоармеец». Так называли заключенных, свезенных со всей страны на строительство Беломоро-Балтийского канала в 1931–1933 гг. Называя бедолаг «каналоармейцами», политическое руководство стремилось подчеркнуть их отличие от узников тюрем царского времени. Именно тогда советская пропаганда поднимала на щит лозунг трудового перевоспитания заключенных и захлебывалась от восторга над «первым в мире опытом перековки трудом самых матерых уголовников-рецидивис-тов и политических врагов». Однако идея «перевоспита-ния» скоро перестала восприниматься всерьез, хотя и вожди, и лагерные начальники повторяли слова о трудовом перевоспитании как заклинание. Уже с середины 30-х гг. все отдавали себе отчет в том, что главной задачей лагерей и колоний является не пресловутая «перековка», а получение максимальной хозяйственной отдачи от «з/к» при минимальных затратах на их содержание.

     Концентрация заключенных в Пермском крае до конца 30-х гг. оставалась сравнительно невысокой. До образования Усоллага в 1938 г. здесь действовало только 5 колоний, в которых содержалось около 5 000 заключенных.

     Cтроительство Соликамского сульфит-целлюлозного завода, начавшееся в 1936 г. (предполагалось закончить его в сентябре 1939 г.), потребовало привлечения значительного количества заключенных. В мае 1938 г. стройка передается Главлесстроем в ведение ГУЛАГа. Однако вплоть до августа 1938 г. заключенные для строительства предоставлялись Свердловским ОМЗ. Непосредственно на строительстве работало около 1 500 человек, составляли они более 2/3 работников[xiv]. Но для возведения объекта требовалось развитие вспомогательных производств (заготовка леса, строительство дорог и т. п.). Решение этих задач стало одной из причин появления в 1938 г. Усольского лесного лагеря. С осени того же года строительство почти полностью обеспечивалось рабочей силой из Усоллага. Вольнонаемные составляли весьма незначительный процент. В только что созданном Усольском лагере на 1 февраля 1938 г. насчитывалось 873 заключенных. Численность их стремительно увеличивалась. Через месяц их стало 4 983, через два – 10 749. Этапы продолжали при-

бывать, и на 1 февраля 1939 г. в Усоллаге насчитывалось уже 34 403 заключенных[xv]. Потом, правда, число их несколько уменьшилось, во многом в связи с превращением Соликамбумстроя в самостоятельное подразделение ГУЛАГа с собственными весьма населенными лагерями.

     На 1 января 1940 г. за Соликамбумстроем числилось 9 936 заключенных, а за Усоллагом – 31 190. В конце того же года заключенных в этих лагерях чуть поубавилось: в Соликамбумстрое содержалось 6 749 заключенных, в Усоллаге – 27 562[xvi]. Областное управление исправительно-трудовых лагерей и колоний, напротив, увеличило свой контингент до 9 671 заключенных (на 1 марта 1941 г.)[xvii].

     После начала войны, в связи с эвакуацией лагерей из западных районов, количество заключенных в Прикамье резко увеличивается. В октябре 1941 г. в 13 колониях и пересыльном пункте УИТК содержалось 21 862 заключенных, а в декабре 1942 г. в 20 лагподразделениях УИТК насчитывалось уже 27 526 человек, в том числе 5 857 женщин[xviii].

     В годы войны система ГУЛАГа в целом сформировалась. Уменьшение количества заключенных с 1 500 000 человек в 1941 г. до 700 000 в 1945 году произошло, прежде всего, вследствие увеличения текучести контингента: через лагеря и колонии ГУЛАГа в военное время прошло более 5 000 000 человек, из них около 1 000 000 освобождено досрочно и отправлено на фронт, а 2 000 000 умерло[xix].

     Именно в военные годы на пермской земле появилась большая часть лагерей: Кизеллаг, Ныроблаг, Березникилаг, Широковлаг, Понышлаг. Эти лагеря включали в себя десятки лагерных подразделений, в которых томились десятки тысяч заключенных. Например, в январе 1944 г. в Усоллаге содержалось 36 456 заключенных, в Соликамлаге – 7 025, в Широковлаге – 10 904. Кроме того, немало заключенных находилось в лагерях и колониях УИТЛК. На 15 октября 1944 г. там пребывало 23 287 человек[xx].

     В послевоенные годы некоторые лагеря исчезают, например, Широковлаг и Понышлаг. Одновременно появляются новые: Кусьинлаг, Усольгидролес, Молотовстрой. На апрель 1953 г., накануне амнистии, согласно справке МВД, в Молотовской области содержалось 112 238 заключенных (УИТЛК – 22 757*, Кизеллаг – 22 120, Усоллаг – 24 201, Ныроблаг – 27 425, Молотовстрой – 12 267, Усольгидролес – 3 468)[xxi].

     Доля политических среди советских заключенных 1929–1953 гг. колебалась от 18 до 56% и в среднем превышала треть от общего числа всех осужденных. Это при том, что мы будем, по традиции, называть политическими репрессированных по 58-й статье и ее аналогам. Однако, признав всех остальных не политическими, а, следовательно, репрессированными обоснованно, мы признаем и справедливость сверхжестких наказаний за мелкие хищения государственной и колхозной собственности, за прогулы, за самовольную смену места работы и т. д. Большой террор предусматривал массовую отправку в лагеря за незначительные преступления. Это было государственной политикой. Поэтому, во избежание путаницы, употребляя в дальнейшем термин «политзаключенные» в отношении осужденных за мнимые или реальные «контрреволю-ционные» деяния, будем иметь в виду, что значительную часть оставшихся составляли отнюдь не отпетые воры и убийцы, а крестьяне, «мотающие» свой срок за пресловутые «колоски», рабочие, пожелавшие сменить место работы, сбежавшие из своих училищ фэзэушники и т. д.

     58-я статья на Западном Урале, как и в других регионах страны, в основном, концентрировалась в лагерях, составляя не менее четверти заключенных. Например, на 1 октября 1938 г. в Усоллаге находилось 18 192 заключенных. 7 420 из них были осуждены за контрреволюционные преступления, 1 920 – за преступления против существующего порядка управления, 1 698 – за имущественные преступления, 87 – за нарушение закона о паспортизации, 5 279 попали туда как «социально опасный элемент» и «социально вредный элемент», 110 – за нарушение «закона о пяти колосках»[xxii]. Таким образом, можно смело утверждать, что в 1938 г. подавляющее большинство узников Усольского ИТЛ пострадали по политическим мотивам.

     В колониях УИТЛК политзаключенные составляли не столь значительную долю лагерного населения. На 1 января 1943 г. из 25 338 заключенных по ст.58 УК РСФСР и аналогичным статьям союзных республик содержалось 1 876 человек (7%), по ст.59 – 311 (1%), осужденных за прочие преступления – 19 443, находилось под следствием – 3 708 человек[xxiii]. На 1 июля 1949 г. в УИТЛК содержалось 4 694 человека (13%), осужденных за контрреволюционные преступления, а на 10 июня 1951 г. – 2 554 человека (9%)[xxiv].

     В конце 20-х – начале 30-х годов политзаключенные, несмотря на пристрастное отношение к ним со стороны властей (по сравнению с уголовниками), содержались и работали, по большей части, вместе с остальными заключенными. Поскольку они, как правило, были людьми грамотными, их зачастую использовали в качестве начальников лагподразделений, бухгалтеров, делопроизводителей, связистов и т. д. Однако уже в 1933 г. гулаговское начальство строжайше запретило использование политических на административной работе, увидев в такой практике угрозу существующей системе[xxv]. Однако эти запреты до начала «великой чистки» частенько нарушались, так как в глазах лагерных начальников, нуждавшихся в специалистах для выполнения плановых заданий, нарушение запрета выглядело меньшим злом.

     Впоследствии осужденные по политическим статьям рассматривались как «социально опасный контингент» и поэтому содержались в отдельных секциях лагерей и колоний, так же как и подследственные. На работу их выводили отдельными бригадами, на отдельные объекты и под усиленным конвоем. Правда, в реальной практике политзаключенных частенько не отделяли от прочих сидельцев, за что местным начальникам, решающим в первую очередь производственные проблемы, иногда попадало от проверяющих. 

     Лагерная администрация, как правило, использовала уголовников для поддержания дисциплины. Им доставались выигрышные рабочие места: нарядчиков, комендантов, бригадиров и т. д. Начальство сквозь пальцы смотрело на террористические методы «наведения порядка» блатными, похоже, других методов оно само не знало. Уркам дозволялось обирать остальных заключенных и издеваться над ними. Это позволяло администрации снять с себя значительную часть бремени забот о выполнении производственных заданий и поддержании внутреннего порядка.

     В 1950 г. руководство МВД принимает дополнительные меры для отделения осужденных за контрреволюционные преступления и бандитизм от остальных заключенных, кроме того, констатируется очевидная необходимость четче проводить разделение по полу и возрасту. Общего приказа по МВД оказалось недостаточно, лагерное начальство ожидало более ясных указаний от своих местных руководителей. Такие указания появились.

     Заключенные в Пермской области работали на стройках и на фермах, валили и сплавляли лес, делали обувь и другой ширпотреб. В годы войны они изготовляли боеприпасы и другую военную продукцию. На каких только работах не были заняты заключенные. Проще, наверное, отметить, чем они не занимались. ГУЛАГ становится крупнейшим народнохозяйственным наркоматом. А главной причиной его могущества стала возможность безжалостной эксплуатации тех, кого на казенном языке называли спецконтингентом.

     В использовании труда заключенных постепенно появляются свои нормативы. В частности, определяемая ГУЛАГом доля годных к физическому труду (группа «А») в разное время составляла 80–85%. Реальное количество заключенных, способных трудиться, вследствие неудовлетворительных условий их содержания зачастую было меньше. Это вызывало недовольство гулаговского руководства, местные начальники, в случаях существенного снижения доли трудоспособных, получали взыскания по служебной линии.

     С самого начала своего существования ГУЛАГ неплохо освоил предоставление дешевой рабочей силы различным ведомствам, что очень походило на сдачу рабов в аренду. Поразительно, но факт, что гулаговское начальство ставило на одну доску получение прибыли от производственной деятельности заключенных и от предоставления рабочей силы в распоряжение других предприятий. Например, в «Сведениях о выполнении производственной програмы по ОИТК Пермской области за январь–июль 1939 г.» в одной таблице соседствовали две строки, свидетельствовавшие, что за изготовленные промышленные изделия колонии получили 2 082 000 руб., а за предоставление рабочей силы – 8 663 000 руб.[xxvii]. То есть торговля людьми принесла ведомству в четыре раза больше денег, чем производство!

     Из 25 338 заключенных, содержавшихся в колониях УИТЛК на 1 января 1943 г., 16 268 были заняты на контрагентских работах, т. е. были предоставлены в качестве рабочей силы другим ведомствам[xxviii]. В октябре 1944 г. 12 760 заключенных колоний УИТЛК (более половины от общего количества) содержались в контрагентских подразделениях. Из них 8 100 работали на различных объектах, а 4 660 производили ширпотреб в самих колониях, работали в подсобном хозяйстве, в хозобслуге или не работали вообще[xxix]. В одном только в 1947 г. Молотовское управление ИТЛК заключило договоры с 30 предприятиями двух десятков министерств на выделение в общей сложности около 15 000 заключенных[xxx]. А в июле 1949 г. в контрагентских подразделениях содержалось уже 22 007 человек (62%) заключенных УИТЛК, половина из них выполняла работы непосредственно на объектах различных министерств, с которыми были заключены договоры[xxxi].    

     Заключенные, переданные предприятиям области, использовались не только на подсобных работах. Например, Мотовилихинский завод, использовавший труд заключенных ОЛП № 5, часть подневольной рабочей силы (187 человек в 1947 г.) направлял на промышленное производство, остальные работали на лесобазах, УКС, обслуживали транспорт[xxxii]. 

     Ведомства, зажатые тисками планов и оборонных заказов, выжимали все соки из арендованных невольников, не считаясь с их здоровьем. На 1 января 1943 г., по данным врачебных комиссий, в контрагентских колониях УИТЛК насчитывалось 39% годных к физическому труду, в то время как группа «А» по основным работам составляла 57% заключенных[xxxiii]. На деле это означало, что на тяжелых физических работах использовались годные только к легкому физическому труду и инвалиды.

     ГУЛАГ, по мере возможностей, старался использовать квалифицированных специалистов из заключенных по специальности. Для этого налаживается централизованный персональный учет инженеров, техников, врачей, экономистов и т. д. Непосредственно в лагерях ценились квалифицированные слесари, токари, плотники да и просто грамотные люди. Местное начальство, как правило, ценило специалистов, без которых трудно было обеспечить выполнение плана, им предоставляли более терпимые условия питания и проживания. Так, обладание профессией становилось в ГУЛАГе условием выживания. Кроме того, организация производства требовала от исполнителей хотя бы минимального владения специальностью, поэтому в лагерях в широком масштабе разворачивается производственное обучение заключенных целому ряду рабочих специальностей.

     Экономия на питании и обустройстве заключенных позволяла сделать рабский труд относительно эффективным. При этом, естественно, не брался в расчет такой фактор, как быстрый «износ» рабочей силы и массовая гибель работников.

     Питание заключенных на протяжении 30–40-х гг. оставалось скудным и некачественным. Все без исключения очевидцы отмечают это. В документах 1939 г. зафиксировано, что в Молотовской колонии не имелось овощей и картофеля, преобладающими продуктами были чечевица, соленое мясо и соленая рыба, а в Березниковской ИТК «питание заключенных бедно овощами, вследствие чего имеются случаи заболевания цингой»[xxxiv].

     Большая часть заключенных традиционно содержалась в негодных для эксплуатации, неотремонтированных бараках, недостаточно снабжалась бельем, постельными принадлежностями и бытовым инвентарем.

     В документах 1939 года читаем: «Помещения з/к з/к состоят из ветхих, частью непригодных для жилья бараков, расположенных на низком, болотном месте. Постельным и нательным бельем з/к з/к снабжены недостаточно. Сушилок в бараках не имеется»[xxxv]. «Бытовые условия заключенных [ло № 1] неудовлетворительные, – читаем в приказе начальника УИТЛК от 11 мая 1948 г. – В бараках большая скученность, грязно, имеются клопы. Окна бараков не протираются, форточек нет, секции не проветриваются, на участке усиленного режима заключенные завшивлены»[xxxvi]. В акте проверки л/о № 8 УИТЛК от 3 декабря 1948 г., наряду с прочими недостатками, отмечалось: «На ОЛП № 1 первое блюдо подается в чугунках емкостью на 3 литра, но так как многие заключенные не имеют ложек, то кушают из этих чугунков первобытным способом, хотя необходимости в применении этих чугунков нет»[xxxvii].

     Спать в чем работаешь, укрываться своей рабочей одеждой, принимать пищу как придется – все это стало нормой гулаговского быта конца 30-х – начала 50-х гг.

     Военные тяготы до предела обострили положение заключенных, поставив их на грань выживания. Министр внутренних дел Круглов в 1948 г. вынужден был констатировать, что в годы войны нормы питания заключенных сократились сверх физиологически допустимого предела, составляя в среднем 2 125 калорий при минимально необходимых для занятых на физических работах 3 000 калорий[xxxix]. Средняя площадь, приходившаяся на одного заключенного, сократилась до 1,4 кв.м, а в этапно-пересыльных пунктах – до 1 кв.м. Следует учесть, что эвакуированные заключенные прибывали ослабленными и изнуренными долгой дорогой, в то время как бараки и подсобные помещения для них еще не были подготовлены, не хватало больничных коек, лекарств и медицинских работников. Молока и других диетических продуктов, необходимых больным, в наличии не было. Зимой отмечались значительные перебои с питанием. Поэтому смертность осенью–зимой 1941 г. резко возросла. За октябрь–декабрь в колониях Молотовского ОИТК умерло 1 889 человек[xl]. Однако к весне 1942 г. ситуация стабилизируется, смертность заметно сокращается, хотя еще остается достаточно высокой. В первом квартале 1943 г. умерло 1 169 заключенных УИТЛК (4,6%), в четвертом квартале того же года – 234 (1,2%). В декабре 1944 г. смертность составляла уже 0,6%, а за весь послевоенный 1946 г. среднегодовая смертность составила 0,23% (среди каторжан – 0,76)[xli]. В первом полугодии 1949 г. в лагерях и колониях УИТЛК умерло 255 человек, или 0,1% от среднемесячной численности заключенных[xlii].

     Недостатки централизованного снабжения дополнялись нерадивостью местных начальников. В актах проверок зимы 1941–1942 гг. зафиксирован ряд безобразий, творившихся в колониях. Отмечалось, что в ряде колоний заключенных выводят на работу без завтрака, доставляя пищу на работу в холодном виде. По возвращении с работы уставшие заключенные долгое время простаивают у окна выдачи, раздача пищи затягивается до 11 часов вечера. Часто не отапливались бараки, заключенные спали в непросушенной одежде и обуви[xliii].

     Перебои в снабжении продовольствием, бельем и обмундированием были в 1942–1943 гг. В январе 1944 г. отмечалось, что «контингент заключенных продуктами питания не обеспечен», в ряде колоний совершенно отсутствовали овощи и картофель. Значительная часть заключенных не имела шапок и других зимних вещей[xliv]. Калорийность питания по норме № 2 в ИТК № 15 и 16 составляла, по оценкам лагерного персонала, в октябре 1943 г. 1 800–2 000 калорий, что вызывало опасения начальства[xlv].

     Окончание войны принесло некоторое облегчение, немного улучшилось снабжение лагерей и колоний продуктами и одеждой. Однако и в конце 40-х гг. повсеместно реальные условия содержания заключенных не соответствовали весьма ограниченным гулаговским нормам. Виновны в этом были центральные органы, не обеспечивающие полностью лагеря всем необходимым, и местные начальники. Об этом свидетельствует целый ряд отчетов, актов, приказов и других документов того времени. «Контингенту заключенных до сего времени не создано нормальных жилищно-бытовых условий, – констатировалось в приказе начальника УИТЛК «О состоянии лаготделения № 15» 19 марта 1949 г. – 30% заключенных спят на голых нарах при наличии матрасных и подушечных наволочек по причине того, что руководством отделения не было принято должных мер к доставке набивочного материала. Несмотря на то что в лаготделении имело место заболевание брюшным тифом, кипяченая вода контингенту выдается нерегулярно. Зоны загрязнены фекалиями, систематическая вывозка которых не организована... На 3-м участке длительное время картофель и овощи контингенту не выдавались. Доставка пищи контингенту на место работы производится нерегулярно»[xlvi]. В середине 1949 г. на одного заключенного УИТЛК приходилось в среднем 1,8 кв.м жилой площади[xlvii].

     Наибольшие бытовые неудобства приходилось терпеть заключенным пересыльной тюрьмы и следственного изолятора. Практически все репрессированные с ужасом вспоминают поистине адские условия содержания в следственном изоляторе и пересыльной тюрьме. К концу 40-х гг. стало немного полегче, хотя до решения проблемы было еще далеко. Например, во время проверки пересыльной тюрьмы в январе 1949 г. из 1 254 ее узников 454 содержались сверх установленного лимита[xlix].

     Отношение лагерного начальства и охраны к заключенным можно охарактеризовать одним словом: произвол. Большинство из них воспринимало заключенных как людей второго сорта. Мелкие людишки упивались своей властью над беззащитными людьми, вынужденными выполнять любые распоряжения. Издевательства начальства, охранников и надзирателей стали повседневным и повсеместным явлением. Хотя встречались и проявления гуманного отношения к арестантам.

     Лагерные начальники чувствовали себя полновластными хозяевами всего, что находилось на лагерной территории, в том числе и заключенных. Служебное положение позволяло им в любой момент воспользоваться бесплатной рабочей силой для решения отнюдь не государственных, а личных проблем. Им ничего не стоило распорядиться направить несколько государственных рабов для обустройства своего быта. Все это воспринималось как должное.

     Однако, несмотря на то что местные начальники могли творить произвол в своих лагподразделениях и имели значительную долю автономии при реализации политики центра, существовали и определенные границы, преступать которые не дозволялось. Характерным примером может служить дело руководства 301-й колонны Широк-Вилухстроя НКВД СССР.

     301-я колонна начала создаваться в конце августа 1943 г. Заключенные прибывали на Урал с юга страны легко одетые, размещались в недостроенных и плохо подготовленных помещениях. Спали в одежде в сырых и холодных бараках. Питание было организовано неудовлетворительно, скудные нормы урезались. Посуды не было. Антисанитария. Воду в первое время черпали из ручейков и луж. Кражи и избиения были системой. Сильные постоянно отбирали пищу у слабых. Все это – при полном попустительстве администрации. К этому следует добавить и прямой произвол начальства. Развод и поверки проводились часами на холоде и под дождем. Значительная часть нетрудоспособных от работы не освобождалась для занижения данных по категории «больные» в отчетах. У начальника санитарной части на жалобы больных был один ответ: «Вы паразиты, сволочи, бандиты. Вас надо убивать, а не лечить». Коменданты и нарядчики постоянно избивали заключенных при выводе на работу при одобрении начальников колонны и отделений, которые сами зачастую занимались рукоприкладством. Следствием стал чрезвычайно высокий даже для военного времени уровень заболеваемости и смертности. В третьем отделении 301-й колонны в сентябре–ноябре от работы освобождалось в среднем 34% заключенных даже при заниженном количестве больных. В сентябре–декабре смертность заключенных составила 25,7% списочного состава колонны[l].

     Характерно, что творившийся в 301-й колонне беспредел побудил прокурора Широк-Вилухстроя возбудить уголовное дело против начальника колонны С.В.Свентицкого и начальника 3-го отделения А.И.Огурцова. Оба они имели опыт руководства лагерными подразделениями. Однако сами не заметили, как вступили в противоречие с Системой, требовавшей максимальной эффективности в использовании рабов ГУЛАГа. Местных начальников, плохо усвоивших установки свыше, с помощью карательных мер «приводили в чувство». Кстати, обвиняемые реального наказания так и не понесли. Дело затянулось до марта 1945 г. и было прекращено[lii]. ГУЛАГ стремился сохранить свои кадры. Возбуждение уголовного дела явилось своеобразным предупреждением зарвавшимся.

     Советская тоталитарная система не знала лагерей смерти, подобно Освенциму и аналогичным фашистским учреждениям. Исключение, может быть, составляет только Сухановская тюрьма НКВД, где, по непроверенным данным, имелся крематорий. Для советской системы, равно как и для кремлевской элиты, заключенные были прежде всего дешевой рабочей силой. Задачи поголовного их истребления не ставилось. До нас не дошло ни одной инструкции или приказа, нацеливавшего местное руководство на уничтожение заключенных. Напротив, гулаговские начальники, допустившие расточительное использование государственных людских ресурсов, к коим зеки, без сомнения, причислялись, наказывались. Гибель тысяч несчастных до определенного предела рассматривалась «верхами» как неизбежная плата за дешевизну рабочей силы. Если же смертность заключенных становилась массовой, доходила до 1/5 или даже до 1/4 контингента – это в глазах высших инстанций виделось уже как небрежение государственными интересами.

     Границы самоуправства гулаговских начальников, конечно, не выражались в точных цифрах «допустимых потерь». Тем не менее в случае забвения на местах смысла существования ГУЛАГа «верхи» реагировали однозначно: явный произвол и халатное отношение к созданию надлежащих условий труда и быта репрессированных пресекались. Царькам островков ГУЛАГа ставилось в вину нарушение инструкций по содержанию и использованию заключенных, хотя в обыденной практике вышестоящие инстанции смотрели на нарушения сквозь пальцы. Да и обеспечение заключенных всем необходимым в большей степени зависело не от радения местных начальников, а от централизованного снабжения, определяемого волей высшего руководства, цинично требовавшего от своих подчиненных выполнения всех инструкций вне зависимости от чего-либо.

     Но, так или иначе, для высшего руководства главнейшим показателем работы лагерей и колоний всегда оставалось выполнение производственных заданий. А это во многом зависело от того, как будут работать заключенные, как лагерное начальство сумеет заинтересовать или заставить их выполнять и перевыполнять нормы. Первоначально основными стимулами трудовой активности заключенных были относительно небольшие денежные премии в 1, 2, 3, 5 руб. По словам Шаламова, даже самая маленькая премия позволяла несколько раз получить дополнительный обед. И это в то время, когда питание было на удовлетворительном уровне и не зависело от выработки. Кроме того, в особых случаях, на ударных объектах применялись чрезвычайные методы стимулирования труда в виде дополнительных премий, отпусков и т. д.

     С началом пресловутой «перековки человеческих душ» с помощью труда вводится система «зачетов», формально устанавливавшая зависимость возможного сокращения срока от степени перевыполнения плана. На практике, однако, зачетами в большей степени пользовались «блатные», заставлявшие записывать на свой счет чужую работу. Для гулаговского руководства, впрочем, не составляло большого секрета, что «зачет рабочих дней зачастую предоставляется лодырям, злостным нарушителям лагерной дисциплины, а добросовестные лагерники не получают заслуженного ими поощрения». Начальник ГУЛАГа Берман в сентябре 1934 г. потребовал от всех лагерей тщательной проверки зачетов рабочих дней[liv]. Однако создавшееся положение вряд ли можно было переломить с помощью директив. В июне 1939 г. зачеты и условно-досрочное освобождение осужденных отменяются. На этот шаг политическое руководство пошло отнюдь не с целью восстановления социальной справедливости. В условиях постановки перед НКВД новых народнохозяйственных задач его руководство уже не могло допустить досрочного освобождения значительного числа заключенных. «Эта практика сводит на нет значение исправительно-трудовых мер наказания и не способствует правильной организации  труда в лагерях и полному использованию лагерной рабочей силы», – писал в приказе от 15 июня 1939 г. нарком НКВД Л.П.Берия. «Осужденный должен отбывать установленный судом срок своего наказания полностью», – подчеркивалось в приказе. Основными стимулами повышения производительности труда теперь объявлялись «улучшение снабжения и питания хороших производственников, дающих высокие показатели производительности труда, денежное премирование этой категории заключенных, свидания с близкими родственниками и облегчение лагерного режима с общим улучшением бытового положения»[lv]. Таким образом, на концепции перевоспитания преступников трудом ставился жирный крест.

     В инструкции НКВД, введенной в действие в июле 1940 г.*, система стимулов была уже достаточно разработана. Она включала в себя дифференцированную, в зависимости от выработки, шкалу питания, премиальное вознаграждение перевыполнявшим план, предоставление им свиданий, создание улучшенных условий содержания для «стахановцев». Рекомендовалось размещать их в благоустроенных бараках, обеспечивать им индивидуальное спальное место на топчанах или койках с полным комплектом постельных принадлежностей, в столовых выделять им отдельные столы с первоочередным обслуживанием и дополнительным питанием, предоставлять им вещевое довольствие первого срока носки. Кроме того, «стахановцы» могли претендовать на первоочередное получение газет и журналов в библиотеке, на лучшее место в клубе, на преимущества в пользовании ларьком[lvi]. Начальники лагерей в 1941 г. получили право в порядке исключения представлять в Особое совещание материалы на досрочное освобождение заключенных, добившихся значительного повышения производительности труда.

     А вот как, к примеру, стимулировалась трудовая активность в Кунгурской трудколонии для несовершеннолетних в 1940 г. Вряд ли можно поставить в заслугу администрации поголовное вовлечение 850 воспитанников в соцсоревнование. К достижениям можно отнести то, что почти половина на 1 апреля 1940 г. выполняли производственные нормы, а четверть стали «ударниками» и «стахановцами». Это неудивительно, поскольку «стахановцы» и «ударники» получали лучшее питание, одежду и обувь. Выдача заработной платы на руки зависела от производственной активности. При месячном заработке до 25 руб. на руки выдавалось 10% заработанного, от 25 до 50 – 20%, от 51 до 100 – 30%, от 101 до 150 – 35%, от 151 до 200 – 40%, от 201 до 250 – 45%, от 251 до 300 руб. – 50%[lvii].

     Главным трудовым стимулом в 30–40-х гг. был голод. Невозможность выжить, получая штрафную пайку, заставляла заключенных хотя бы наполовину выполнять план. Каждые добавленные к выполнению плана 25-30% увеличивали пайку на 100 г, а иногда и немного более (премблюда и т.п.). На Широковстрое в 1946 г. передовикам выдавали даже по два пайка, а также по 100 г табаку и денежные премии.

     Однако, несмотря на это стимулирование, в передовиках желали ходить далеко не все. И дело было не только в некоторых нравственных ограничениях. Дополнительное трудовое напряжение требовало компенсации через питание. Дополнительный паек не мог компенсировать избыточные трудозатраты. Не случайно многие зеки вспоминали поговорку: «Губит не малая пайка, а большая». Ударный труд при мизерных добавочных пайках мог привести к быстрому истощению и смерти. Поэтому большинство предпочитало получать «гарантийку».

     Иногда лагерное начальство придумывало особые стимулы к ударному труду. Например, 3 января 1946 г. начальник лесной ИТК-6 издал приказ, согласно которому «бригады, выполняющие нормы от 150 до 200%, назвать стахановскими. Для этих бригад выделить в столовых отдельные столы, лучшую посуду, обслуживать официантками. Лучшие помещения оборудовать под общежития стахановских бригад, обеспечить всех работающих постельными принадлежностями»[lviii]. Это можно назвать игрой на человеческих слабостях. «Стахановцы» получали то, о чем на зоне, казалось бы, нельзя было даже мечтать: постель и обслуживание женщинами-официантками!

     Немалое значение имела и спекуляция на патриотических чувствах людей, оказавшихся за колючей проволокой. Культурно-воспитательные части лагерей с рвением выполняли поставленную перед ними приказом НКВД в 1943 г. задачу: «…путем широкого проведения массовой политической и разъяснительной работы парализовать влияние враждебно настроенных элементов на основную массу заключенных, вызвать у заключенных чувство патриотизма и любви к Родине и создать у них производственный подъем для выполнения и перевыполнения производственных планов и заданий»[lix].

     Конечно, функции КВЧ не исчерпывались этим. Из числа главных ее задач никогда не исчезало социалистическое перевоспитание «оступившихся». Для тоталитарной системы желательно, чтобы никто не мог ускользнуть из-под ее влияния, в том числе и временно изолированные от общества заключенные. Не случайно куратор Беломорканала А.Сольц заявлял, что «заключенный и в тюрьме должен жить тем, чем живет страна»[lx]. Навязывание «социалистического образа жизни» в ГУЛАГе приобрело в 30–40-х гг. тотальный характер. В зонах, не умолкая, вещали громкоговорители, систематически выходили многотиражки, выступали зэковские агитбригады, организовывалось социалистическое соревнование и многое, многое другое. Организующим началом, как правило, выступала лагерная культурно-воспитательная часть (КВЧ)[lxi].

     Сегодня нас поражает использование в ГУЛАГе моральных стимулов, заимствованных с другой стороны колючей проволоки. В Усоллаге, например, как и на воле, организовывались слеты ударников и обмен передовым опытом. Как потом рассказывали бывшие зеки, участников этих слетов привлекали в первую очередь отнюдь не заявленные цели таких мероприятий, а возможность оторваться от своего опостылевшего труда, пообщаться с женщинами, кормежка и т. п. В ряде лагерей стало традицией учреждение переходящих Красных знамен. Кое-где дошло и до учреждения переходящих красных кисетов. Можно подумать, что революционный красный цвет символов ударничества (вне зависимости от премиальных вознаграждений деньгами, табаком и т. д.) мог стимулировать труд заключенных. Тем более что в лагерных приказах ставилась задача обеспечить «полный охват» заключенных социалистическим соревнованием. В приказах по пермским лесным лагерям, касающихся организации ударничества и социалистического соревнования, постоянно превозносились успехи советской страны, самоотверженный труд всего народа; мотивация ударного труда заключенных основывалась на том, что они своим трудом помогают стране, всем трудящимся в решении задач построения социализма.

     Возникает вопрос: кого хотело обмануть лагерное начальство, насыщая свои приказы столь велеречивыми лозунгами, организуя формально-социалистические почины? Здесь речь не шла об обмане каких-либо групп наблюдателей, вроде провезенных по Беломорканалу «гидами» из ОГПУ писателей, часть из которых поверила в возможность социалистической перековки в местах лишения свободы[lxiii]. Вряд ли можно допустить и то, что гулаговское начальство жило иллюзиями социалистического перевоспитания заключенных. Скорее всего, эта шумиха была данью общепризнанным ритуалам, отказ от которых был чреват серьезными карами. Конечно, на деле никакие старания коммунистических вождей и лагерных начальников не могли привить рабам ГУЛАГа социалистического отношения к труду. Заключенные, когда подворачивалась возможность, «лепили туфту» и не желали трудиться «по-социалистически». Попытка навязать заключенным социалистический образ жизни была заведомо обречена на провал. А.Солженицын по этому поводу вполне авторитетно заметил: «... если с сияющими глазами станут вам рассказывать, что кто-то перевоспитался казенными средствами через КВЧ – уверенно отвечайте: брехня!»[lxiv].

     Тем не менее кое-каких результатов с помощью «промывания мозгов» все же удалось добиться. Многие, хотя далеко не все, заключенные принимали официальные пропагандистские заявления, лекции и политинформации за чистую монету, сохраняли убежденность в непогрешимости вождя и правильности социалистической ориентации и считали добросовестный труд одной из главных возможностей выживания в лагере.

     Надо сказать, что к концу войны плановые задания лагерями, в основном, выполнялись. К примеру, в 1944 г. производительность труда колоний УИТЛК составляла 112% от плановой[lxv]. В послевоенные годы также в целом обеспечивалось выполнение плановых показателей.

     С августа 1950 г. в соответствии с постановлением Совета Министров СССР заключенным вновь начали выплачивать заработную плату. У лагерников появилась возможность улучшить питание, истратив выданную на руки часть заработка в лагерных столовых и ларьках. А это было существенным стимулом для увеличения производительности труда.

     Кроме того, начальство частенько использовало некоторые послабления режима для ряда заключенных в качестве своеобразного стимула. Например, оно могло закрыть глаза на проживание лагерников в подсобно-хозяйственных помещениях: в сушилках, каптерках, банях, парикмахерских, в сапожных и пошивочных мастерских и т. д. Некоторым даже удавалось жить за пределами зоны. Иногда, в нарушение установленного порядка, расконвоировались рецидивисты, осужденные по статье 58, по закону от 7 августа 1932 г. и другие, кому данное послабление не полагалось[lxvi].

     В лагерях, как и во всем советском обществе, тотальная система насилия дополнялась тотальной системой страха. Заключенные боялись противопоставить свою волю воле начальства даже в случае явного нарушения их прав. Дерзнувших хотя бы словом выразить свое недовольство ждали суровые кары. Страх попасть под подозрение леденил душу. Люди боялись делиться сокровенными мыслями о советском общественном устройстве с себе подобными. Так с помощью системы страха удавалось добиться всеобщего разобщения людей, атомизации общества. Лагерники чувствовали эту характерную составляющую тоталитарной системы особенно отчетливо.

     Одним из самых страшных явлений, порожденных ГУЛАГом, стало тотальное подавление человеческой личности. Человеку ежедневно давали ощутить свою ничтожность, демонстрировали, что превращение любого индивида в лагерную пыль чрезвычайно просто и не вызывает никаких последствий. Голод и лишения доводили людей до животного состояния. Всеобъемлющее насилие подавляло волю, заставляло повиноваться любым приказам. Лагерь вытравливал человеческое из своих узников. Главной целью лагерного населения становилось выживание.

     При всем однообразии лагерных порядков жизнь в различных лагерях и лагподразделениях все же немного отличалась. Для некоторых категорий заключенных вводились особые строгости в содержании. Это можно отнести к узникам лагподразделений особого режима, появившимся в Молотовской области в марте 1949 г. «в целях укрепления режима и усиления борьбы с преступностью заключенных», и еще в большей степени к каторжникам.

Каторжане

     В 1943 г. гулаговский словарь пополнился зловещим словом «каторга». Согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 г., на каторжные работы, как правило, осуждали за измену Родине и другие особо опасные преступления. Использовались каторжане на особо вредных и самых тяжелых физических работах.

     В 1946 г. появились первые каторжане на пермской земле. 7 февраля 1946 г. начальник УНКВД по Молотовской области издает приказ об организации на базе бывшего проверочно-фильтрационного лагеря НКВД № 519 Понышского ИТЛ «для содержания осужденных к каторжным работам 3-й и 4-й категории трудоспособности с лимитом 4 000 человек»[lxvii]. Все имущество и личный состав старого лагеря передавались новому.

     Рабочий день для каторжан устанавливался на 1 час больше, чем общелагерный, но он не должен был превышать 12 часов. Для работающих на подземных работах рабочий день составлял 8–9 часов. Каторжанам, как и другим лагерникам, полагались не менее чем 8-часовой ежедневный сон и 3 выходных в месяц. Питанием они обеспечивались по общелагерным нормам. Каждому присваивался личный номер; полоска суровой ткани желтого цвета с номером, написанным черными цифрами 10?сантиметровой высоты, пришивалась на полупальто, телогрейку, рубаху, шаровары[lxix].

     При подготовке к приему каторжников только что назначенному лагерному руководству пришлось потрудиться. Так как лагерное хозяйство в течение 1944–1945 гг. трижды переходило в руки разных организаций, оно истощилось до крайности*. Без проведения капитального ремонта сооружений, пополнения транспортом, оборудованием и материалами организовать новый лагерь возможности не было.

     Наконец зоны подремонтировали, пополнили необходимым оборудованием, лошадьми, собаками, охраной и т. д. 1 июня 1946 г. на ст.Всесвятская прибыл первый этап каторжан из Воркуты в количестве 1 641 человек. 8 июня прибыло еще 1 648 человек[lxx].

     На 1 июля 1946 г. в лагере насчитывалось 3 237 каторжан и 522 заключенных «обычного» контингента. В числе каторжников значилось 78 женщин. Обычные заключенные, занятые на обслуживании каторжников, размещались на отдельных зонах. Большая часть женщин (69 человек) жила в отдельном бараке, отгороженном деревянным забором. Остальные находились в лазарете[lxxi]. Только на втором ОЛП установили, согласно предписаниям, проволочное ограждение высотой 3,5 м. Высота ограждения других зон пока оставалась 2,5 м.

     Имеющиеся бараки, бани, дезокамеры, столовые, пекарни и другие помещения, согласно официальным документам, в целом соответствовали установленным нормам в количественном отношении. Однако лагерное начальство само понимало, что это не совсем так, указывая, что большая часть жилых и хозяйственных помещений нуждается в ремонте, а на одного заключенного приходится в среднем 1,5 кв.м жилой площади, т. е. на 0,5 кв.м ниже нормы. Бельем заключенных обеспечили, но одеял и подушечных наволочек большинству не хватило. Недоставало также столов, тумбочек, табуреток, умывальников и другого инвентаря[lxxii].

     Благоустроить лагерь, оборудовать его согласно нормам не удавалось еще долго. За это лагерное начальство в течение 1947 г. трижды подвергалось административным взысканиям. Но это мало помогало. И дело, вероятно, не только в наплевательском отношении к заключенным, но и, главное, в отсутствии снабжения, соответствующего строгим директивам. Каторжанам в это время приходилось терпеть весьма серьезные лишения. Обеспеченность жилплощадью и различным инвентарем оставалась на прежнем уровне вплоть до начала 50-х гг.

     Понышский лагерь создавался как «оздоровительный», но в первое время испытывал трудности в обеспечении заключенных питанием, не хватало мяса, жиров, свежих овощей и специй. Сбор дикорастущих ягод, грибов и трав производился с перебоями вследствие недостатка охраны. По оценке начальника Понышлага, норма питания № 1 давала заключенному 2 046 калорий, норма № 2 – 2 310, норма № 3 – 3 181 калорию[lxxiii].

     С первыми этапами в лагерь прибыл ослабленный и истощенный контингент, многие нуждались в стационарном лечении. Однако медперсонала катастрофически не хватало. По словам начальника лагеря, на 1 649 человек, находящихся в стационарах и оздоровительных пунктах на 1 июля 1946 г., необходимо было иметь минимум 16 врачей и столько же фельдшеров и медсестер. На деле имелось 7 врачей, 11 фельдшеров и 6 медсестер. Не было стоматолога, не хватало аптечных работников. Недостаток медицинских работников продолжал оставаться бичом лагеря вплоть до его ликвидации. В сущности, в наличии постоянно имелось менее половины необходимого персонала[lxxiv]. 

     1 ноября 1946 г. на 4 405 заключенных приходилось 1 130 стационарных больных. Из них 405 человек страдали дистрофией, 155 – пеллагрой, 200 – туберкулезом. Такой диагноз явно свидетельствовал, что заболевание вызвано неудовлетворительным питанием и бытовыми условиями. С июня по октябрь 1946 г. умерло 154 человека, т. е. около 3% от среднесписочного состава заключенных[lxxv]. Такой показатель в ГУЛАГе считался высоким, но еще не вызывал нареканий свыше. В начале 50-х гг. смертность заметно снизилась. Например, во втором квартале 1950 г. она составляла около 0,8%[lxxvi].

     Вследствие слабого здоровья большинства каторжан лишь немногих удавалось вывести на работу. В ноябре работало только около четверти заключенных (592 из 4 405 человек). Они трудились на мельнице, в пекарнях, на лесозаводе, в портновской, сапожной, столярной и бондарной мастерских, в подсобном хозяйстве и на других внутренних работах. Главным образом работающие обеспечивали нужды самого лагеря[lxxvii].

     В мае 1948 г. Понышлаг превратился в лагерное отделение № 10 УИТЛК УМВД по Молотовской области[lxxviii]. Положение каторжников от смены названия не изменилось.

     На 26 июля 1950 г. в 10-м лагерном отделении УИТЛК УМВД по Молотовской области содержалось 2658 каторжан, а также 662 заключенных других категорий, призванных их обслуживать. Основная масса каторжников проходила по разряду контрреволюционеров. В середине 1950 г. таких было 9 из 10. Среди заключенных, их обслуживающих, за аналогичные преступления сидел только каждый десятый.

Состав заключенных ЛО № 10 УИТЛК УМВД по Молотовской области

на 26 июля 1950 г.[lxxix]

ПО СТАТЬЯМ:

ПО СРОКАМ ОСУЖДЕНИЯ:

     Состояние здоровья каторжан в 1950–1951 гг. оставляло желать лучшего. В начале 1951 г. каждый третий заключенный (1176 человек) находился в госпитале[lxxx].

     Каторжане занимались заготовкой и вывозкой леса, изготовлением тарной доски и клепки, а также деревообработкой, металлообработкой, сельским хозяйством. На прочих работах числились шоферы, грузчики, шахтеры и т. д.

     На сдельных работах в четвертом квартале 1950 г. числилось лишь около шестой части (555 человек). Из них норму выработки в среднем выполняли 159 человек, перевыполняли – 200, не выполняли – 196 человек. Невыполняющие норму выработки, в основном, находились на 1-м лагерном пункте, где концентрировались заключенные с пониженной трудоспособностью. Кроме того, на выполнении норм выработки отражалась значительная потеря времени на ходьбу к отдаленному месту работы и обратно[lxxxi].

     Ограждение жилых зон первого и второго лагпунктов состояло из проволочных заборов высотой 3,5 м, третий лагпункт был обнесен дощатым и проволочным заборами высотой 3,5 м. Согласно действующим инструкциям, на окнах всех бараков имелись решетки, на ночь бараки запирались на замки.

     За 1950 г. было зафиксировано 239 нарушений режима, из них 150 пришлось на отказы от работы, 24 – кражи, 32 – картежная игра, 2 случая лагерного бандитизма и т. д.

     Каторжане на всех лагерных пунктах размещались в бараках каркасно-засыпного типа постройки 1943–1949 гг. На каждого каторжанина в среднем приходилось 1,5–1,8 кв.м жилой площади при норме 2 кв.м. Но следует еще учитывать и качество жилья. К 1951 г. более 2/3 жилого фонда и многие бытовые помещения пришли в негодность, а некоторые бараки впору было списывать[lxxxiii]. Бани и дезокамеры имелись во всех лагподразделениях, хотя кое-где нуждались в ремонте.

     Питались каторжане весьма скудно, хотя установленные нормы в целом соблюдались. Правда, ввиду малой мощности овощехранилищ, овощи зимой выдавались только мороженые. Да и летом, бывало, кормили заключенных прокисшей капустой да подпорченной рыбой. Этой же рыбой заменяли половину положенного сидельцам мяса. Как следствие, снижалась калорийность питания. Насколько нам известно, физическую форму заключенным позволяло поддерживать получение питания со стороны (посылки, неофициальный обмен с местным населением и т. д.). Но строгость режима в значительной степени ограничивала для каторжан такие возможности, что ставило их на грань выживания. Одеждой каторжане обеспечивались также по существующим нормам, т. е. худо-бедно. Такое снабжение позволяло поддерживать жизнь ослабленным в течение достаточного времени, однако о полноценной их деятельности и тогда и в дальнейшем речь уже не шла.

     Гораздо больше внимания начальство уделяло идеологическим мероприятиям, без которых в то время не обходилось ни одно учреждение. Заключенные каторжного отделения подвергались довольно массированной культурно-воспитательной обработке. Некоторые беседы, конечно, могли принести известную пользу лагерникам. Например, лекции на медицинские темы: о простудных заболеваниях, о сыпном тифе. Темы некоторых докладов явно заимствовались из арсенала стандартных лекционных мероприятий, разрабатывавшихся идеологическими органами для всего населения, например: «Борьба корейского народа за свою независимость», «О работе 2-й Всесоюзной конференции и 2-го Всемирного конгресса сторонников мира» и т.п.[lxxxiv].

     Любопытно, что политическое руководство не обращало внимания на явное противоречие между социалистическим характером пропаганды и явно антисоциалистическим (по составу преступления) контингентом. Трудно представить, что вожди всерьез надеялись перевоспитать каторжников. Хотя, кто знает, может быть, они находили именно этот смысл в ежедневном навязывании лживых идеологем обреченным годами их выслушивать...

Спецпереселенцы

     «Великий перелом» порождает и такую категорию зависимого населения, как спецпереселенцы. Цель спецпереселения неплохо интерпретировал в своем циркуляре от 14 июля 1931 г. полномочный представитель ОГПУ по Уралу Раппопорт: «Политика Советской власти в отношении высланных совершенно определенная: изолировать кулака из деревни и, вместе с тем, максимально использовать его в интересах социалистического хозяйства»[lxxxv].

     На долю покинувших родные места не по своей воле выпали самые тяжелые испытания. Выселение первой партии кулаков пришлось на время лютых морозов, а большую часть одежды у переселяемых отобрали. Каждая семья могла взять в дорогу трехмесячный запас продовольствия. Вопрос в том, все ли могли найти продукты. Раскулаченные Прикамья чаще всего переселялись в необжитые северные районы Пермского округа, а иногда и за его пределы. На их место, да и на север тоже тем временем двигались эшелоны с раскулаченными из южных и центральных областей страны...

     Прибыв к месту назначения почти без ничего, спецпереселенцы должны были сами строить для себя жилье. При этом материалы и инструменты могли отсутствовать, а защиты от мороза или дождей искать было негде. Питание скудное, медицинское обслуживание никуда не годное. Немудрено, что многие несчастные умерли или серьезно заболели. Чуть полегче было тем, кого выселяли весной–осенью 1930 г., однако более или менее сносные условия труда и быта для спецпоселенцев создаются только после передачи спецпоселений в ведение ОГПУ в июле 1931 г.

     Кстати, сам термин «спецпоселок» появился уже после начала массовых выселений, в постановлении СНК РСФСР от 10 декабря 1930 г. «О трудовом устройстве кулацких семей, высланных в отдаленные местности, и о порядке организации и управления специальными поселками». В тексте этого постановления отчетливо просвечивает хозяйственно-колонизаторская цель спецпереселения: «Спецпоселки организуются в местностях, где ощущается недостаток в рабочей силе для лесозаготовительных работ, работ по разработке недр, для рыбных промыслов, а также для освоения неиспользованных земель».

     Планы хозяйственной колонизации северного Прикамья составлялись без учета мнения местных специалистов и руководителей. Тем не менее им предписывалось выполнять заведомо невыполнимые директивы, навязывалось расселение десятков тысяч высланных при отсутствии надлежащих условий для этого, требовалось обеспечить снабжение огромного количества людей при отсутствии соответствующих фондов.

     В ходе первых волн спецпереселений около 1 800 000 человек вывозятся с родных мест в неизвестность. Около 600 000 из них оказались на Урале[lxxxvii]. В начале 1933 г. массовые выселения кулаков прекращаются. К этому времени на спецпоселении находились более 1 300 000 кулаков, из них более трети дислоцировались на Урале, что позволяет называть Уральский регион, наряду с Сибирью, основным районом кулацкой ссылки.

     В Пермском крае в общей сложности бедовало около 140 000 спецпереселенцев (раскулаченных 1-й и 2-й категории). Большую часть из них передали в распоряжение промышленных трестов: валить лес, строить новые предприятия, добывать уголь и т. д. Можно сказать, что раскулаченные внесли существенный вклад в хозяйственное освоение северных районов Прикамья. В целом ряде районов спецпоселенцев оказалось больше, чем вольных граждан. Например, на апрель 1932 г. в Ныробском районе спецпереселенцы составляли 156% по отношению к численности коренного населения, в Березниковском – 91%, в Кизеловском – 85%, в Чердынском – 52%, в Коми-Пермяцком – 77%[lxxxviii].

Дислокация мест расселения и использования спецпереселенцев

в Уральской области, не позднее мая 1931 г.

(данные взяты по районам Пермской области)[lxxxix]

     Главным несчастьем этих людей было фактическое лишение свободы. Жить и работать они могли только там, где укажут. Выход за пределы спецпоселков не дозволялся. «У крепостных за неделю или после Юрьева дня было право перейти от одного хозяина к другому, – делится своими мыслями бывший спецпереселенец И.Шарыгин. – Мы же без разрешения коменданта не могли ступить ни шагу»[xc].

     Любопытно, что несвободные люди должны были еще и содержать своих охранников: четверть зарплаты изымалась в первое время у спецпереселенцев на содержание спецкомендатуры и прочие расходы по «обслуживанию» ссылки. С августа 1931 г. до февраля 1932 г. эти отчисления составляли 15%, потом сократились до 5%[xci].

     Отношение к ссыльным бывало разное. Кто-то понимал и сочувствовал, а кто-то ненавидел как классовых врагов. Жестокости и откровенных издевательств пришлось натерпеться с лихвой. К.А.Чудинова, высланная вместе с родителями в Соликамский район, вспоминает, как однажды, придя в школу, она положила буханку хлеба на подоконник (покупка хлеба входила в ее семейные обязанности). Учительница во время урока заметила хлеб и тут же вышвырнула его в уличную грязь, буркнув под нос: «Вечно вы голодные!»[xcii]

     Запрет на массовые выселения 1933 г. не означал прекращения порочной практики как таковой. В 1933–1940 гг. выселениям подверглось еще около 600 000 человек. Значительная часть из них, как и ранее, прибыла на Урал. В то же время в 1938–1941 гг. части поселенцев разрешают покинуть свои поселки.

     В марте 1941 г. на Западном Урале оставалось 20 549 семей трудпоселенцев, как с апреля 1933 г. стали именовать раскулаченных крестьян. 75 369 человек дислоцировались в 101 трудпоселке, в основном на севере области.[xciii]

     В 1939 г. спецконтингент области пополнился спецпоселенцами-осадниками. На 1 марта 1941 г. их насчитывалось 9 160 человек. Размещались они также по большей части в районах, подлежащих хозяйственному освоению. Кроме того, в Прикамье проживало 507 семей (1 516 человек) административно-высланных беженцев.

     Самые тяжелые испытания выпали на переселенцев 1930-го – первой половины 1931 г., поскольку местные советские и хозяйственные органы, в чье ведение они поступали, не имели возможности обеспечить даже минимальные условия их существования. Нормы снабжения уральских спецпоселенцев устанавливались на низком уровне. Осенью 1930 г. одному человеку полагалось 200 г муки в сутки, 100 г капусты, 195 г картофеля при отпускных ценах на 15% выше кооперативных. Но даже эти нормы в реальности не обеспечивались.

СНАБЖЕНИЕ СПЕЦПЕРЕСЕЛЕНЦЕВ УРАЛА (октябрь 1930 г.)[xciv]

     Наряду с отвратительным снабжением, изгоям общества приходилось терпеть притеснения и издевательства комендантов и прочих мелких начальников. Они могли самовольно поднять нормы или снизить расценки, отказать в пайке за невыполнение двойной нормы, снять со снабжения беременных женщин, объявить симулянтами действительно нетрудоспособных да и просто побить зависимых от них людей.

     С передачей спецпоселений такому мощному ведомству, как ОГПУ, условия труда и быта спецпоселенцев постепенно нормализуются. Летом 1931 г. Совнарком устанавливает для них такие же нормативы оплаты труда и снабжения, как и вольнонаемным рабочим, на них распространяется законодательство по охране труда и социальному страхованию, им разрешают иметь огороды, на первое время выделяются необходимый инвентарь, семена и скот.

     Однако, взяв под опеку спецпоселки, ОГПУ хорошо понимало свой интерес, трудно заподозрить это ведомство в альтруизме. Спецпереселенцы вынуждены были отчислять четверть всех своих заработков за «обслуживание» своим заботливым «кураторам» из ОГПУ. Главная цель – обеспечение индустриальных объектов рабочей силой – находилась далеко за пределами гуманизма.

     Несмотря на «заботы» ОГПУ, условия жизни спецпереселенцев еще долго не дотягивали до установленных стандартов, а иногда оказывались за пределами мыслимого неблагополучия. Например, в Кизеловском районе, где в конце 1932 г. проживало 48 600 спецпереселенцев, на каждого из них приходилось от 0,05 до 1,25 кв.м жилой площади[xcv].

     К концу 30-х гг. уже считалось, что жилищно-бытовые условия спецпоселенцев удовлетворяют существовавшим нормам. Это при условии, что эти нормы мы признаем нормальными. На каждого приходилось 1,5–3,5 кв.м жилой площади. Снабжение также признавалось удовлетворительным[xcvi].

     В 40-е гг. значительно пополняется контингент спецпереселенцев на Урале и в других восточных регионах страны. Используются они, как и раньше, на тяжелых физических работах: валят лес, добывают уголь, строят дороги и т. д.

     В годы войны к раскулаченным добавляется несколько категорий граждан, выселенных с мест постоянного проживания по политическим мотивам. В их число попали заподозренные в возможном пособничестве гитлеровцам кавказские народы, крымские татары и греки, калмыки и другие народности.

     В похожем положении оказались советские немцы, «мобилизованные» в трудармию и депортированные на восток, в частности на Западный Урал*.

     Спецпоселенцы начали прибывать в Пермскую область с 1943 г. в дополнение к 56 317 трудпоселенцам, зарегистрированным на 1 января 1943 г. На 1 апреля 1945 г. в Пермской области числилось 47 556 бывших кулаков, 19 847 переселенцев из Крыма и 1 043 «оуновцев»[xcvii].

     Начавшуюся войну трудпоселенцы восприняли по-разному. Некоторые вполне искренне стремились всеми силами отстоять Родину. Другие готовы были пойти хоть к черту на рога, только бы избавиться от опостылевшего ярлыка «спецпоселенец». Трудно сказать, насколько искренни были слова красновишерских призывников: «Мне выпало великое счастье пойти на фронт и бить фашистских бандитов», «Я иду охотно и буду иметь возможность проявить себя на фронте, чтобы смыть с себя кличку – кулак». Но едва ли можно усомниться в настроениях тех, кому было за что ненавидеть советскую власть: «Навряд ли кто из трудпоселенцев найдется защищать Родину. Что мы, трудпоселки, что ли, будем отстаивать, чтобы Гитлер не забрал!», «Хоть Красная Армия и победит немцев, нам от этого слаще не будет: большевики нас жалеют только нашей шкурой», «Наша родина у Гитлера, и нам нужно воевать вместе с немцами, помогать им скорее уничтожить всю эту красную чуму, они все у нас забрали»[xcviii].

     Эшелоны со спецпоселенцами прибывали в Прикамье и в послевоенные годы. После войны на спецпоселение отправляются семьи участников антисталинского сопротивления на Украине и в Прибалтике. В 1944–1946 гг. Особое совещание при НКВД СССР выселяло их из западных областей на 5 лет, в 1947–1949 гг. выселять стали уже на 8–10 лет и бессрочно.

     В 1950 г., когда пришло время начинать возвращение выселенных, руководство МВД, не мудрствуя лукаво, сочло целесообразным «отменить сроки выселения членам семей украинских националистов, бандитов и бандпособников и установить, что они переселены в отдаленные районы СССР навечно и возвращению в места прежнего жительства не подлежат»[xcix]. Ослушники наказывались 20?летней каторгой.

     К примеру, в документообороте МВД, члены семей организации украинских националистов (ОУН) условно обозначались как «оуновцы» и т. д. Тоталитарный язык выполнял свою идеологическую функцию: эти же словечки проникают в официальный и неофициальный лексикон партийных и советских работников, да и не только их. Для большей части населения, вряд ли разбиравшейся в этимологии этих терминов, спецпереселенцы представали как явные враги народа. Еще бы! Они носили ярлыки «оуновцев», «немецких пособников», «сектантов» и т. д.

     Большой прилив спецпереселенцев вынуждает принимать меры по ограничению спецконтингента. Через год после окончания войны большую часть «кулаков» освободили из спецпоселения. Таким образом государство избавлялось от расходов по управлению «кулацкими» спецпоселками, не теряя при этом рабочую силу: аналитические материалы НКВД свидетельствовали, что большая часть спецпоселенцев останется на месте. В 1946 г. в Пермской области из 46 000 спецпоселенцев-раскулаченных освобождается немногим менее 42 000. Для остальных режим не смягчался.

     Появлялись все новые и новые категории спецпереселенцев. Так, по указам Президиума Верховного Совета СССР от 21 февраля и 2 июня 1948 г. на спецпоселение отправляются «злостно уклоняющиеся от трудовой деятельности в сельском хозяйстве и ведущие антиобщественный и паразитический образ жизни» вместе с добровольно выехавшими с ними членами семей. В 1948–1952 гг. из западных областей СССР перемещаются кулаки с семьями и члены семей «бандитов». В конце 40-х – начале 50-х гг. на Западном Урале размещалось около 20 разнообразных категорий спецпереселенцев. Среди них были и бывшие кулаки, и «власовцы», и «литовцы», и народности Крыма, и немецкие репатрианты, и многие другие. В июле 1950 г. на учете областного отдела спецпоселений стояло 90 860 человек. К 1953 г. их число сократилось совсем ненамного. На 1 января 1953 г. в Пермской области числилось 87 171 спецпоселенец, 42 ссыльнопоселенца, 6 ссыльных и 287 выселенцев[c]. Большая часть из них передавалась для «трудового использования» в системы разнообразных министерств, решавших таким образом проблему набора рабочей силы.

     Лагеря и спецпоселения оставались неотъемлемой составляющей советской социально-экономической системы до смерти ее «главного конструктора».

     Через несколько месяцев после кончины Сталина большая часть заключенных и спецпоселенцев обрела свободу. Система спецпоселений ликвидируется в 1954 г., большая часть лагерей в течение короткого времени ликвидируется, оставшиеся лагеря и колонии утрачивают свое былое экономическое значение.

Трудармия

     Во время Великой Отечественной войны советское политическое руководство столкнулось с нарастающим дефицитом рабочей силы. Для решения этой острой проблемы изыскивались все новые и новые источники. В их числе следует отметить и мобилизацию на принудительные работы по национальному признаку. Есть все основания считать призыв в так называемую трудармию особой формой репрессий по национальному признаку, поскольку туда, как правило, попадали советские граждане тех национальностей, которые официально были признаны враждебными советскому народу. Нет ничего удивительного, что львиную долю «трудармейцев» составили советские немцы.

     Заметим, что мобилизации трудоспособного населения на производство и строительство предприятий оборонного значения проводились во время Великой Отечественной войны широко. По всей видимости, не будет преувеличением утверждение, что мобилизациям было подвергнуто почти все неработающее трудоспособное население и значительная часть работающих в необоронных отраслях. Такие мобилизации проводились региональными партийными органами (обкомами, крайкомами ВКП(б) и т. п.) и исполкомами соответствующих Советов на основании распоряжений Государственного комитета обороны и Совета Народных Комиссаров. Однако многие историки не замечают весьма специфическую и значительную составляющую трудмобилизаций – мобилизации представителей «подозрительных» национальностей, прежде всего – немцев, в промышленность, проводимые при помощи региональных управлений НКВД. Именно о таких мобилизациях в трудармию пойдет далее речь.

     Пик трудмобилизаций падает на начало 1942-го – первую половину 1943 г., время, когда достижения на трудовом фронте во многом определяли коренной перелом в ходе войны. Мобилизации немцев проводились на основании решений ГКО и СНК. 10 января 1942 г. ГКО принимает решение о мобилизации 120 000 немцев от 17 до 50 лет на лесозаготовки, на стройки НКВД и на строительство железных дорог. 14 февраля того же года ГКО постановил провести новую мобилизацию на предприятия и стройки НКВД СССР. 7 октября 1942 г. ГКО дает директиву о дополнительной мобилизации немцев, согласно которой мужчин передавали в угольную промышленность, женщин –  в нефтяную. Совместное постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 24 октября 1942 г. предусматривало мобилизацию спецпереселенцев, в том числе около 5 000 немцев в рыбную промышленность. По постановлению ГКО от 2 августа 1943 г. мобилизации на строительство № 500 НКВД подлежало 10 000 человек, в том числе – немцы. 19 августа 1943 г. по решению ГКО 7 000 немцев и 7 000 других спецпоселенцев мобилизуются для работы в угольной промышленности[ci].

     Пермская область не являлась местом расселения немцев, выселяемых по решению правительства. Но мобилизованных немцев здесь трудилось немало. С ноября 1942-го по август 1943 г. на Западный Урал прибыло 16 467 немцев, мобилизованных на предприятия Наркомнефти, Наркомугля и других хозяйственных наркоматов согласно постановлению Государственного комитета обороны от 7 октября 1942 г.[cii]. Кроме того, значительная часть мобилизованных отправлялась на работы в исправительно-трудовые лагеря. Так, согласно постановлению ГКО от 10 января 1942 г. в рабочие колонны Усоллага попало 4 940 немцев и на Соликамстрой – 2 396 немцев; чуть позже, согласно директиве ГКО от 14 февраля того же года, Соликамстрой принимает еще 141 немца[ciii]; 19 января 1943 г. по распоряжению заместителя наркома внутренних дел в Усоллаг направляется 3 000 немок для использования на сельхозработах и на лесобирже[civ] и т. д. Мобилизации проводились и в последующие месяцы. Например, только за ноябрь 1943 г. на предприятия области прибыло 443 мобилизованных немца[cv].

     Нельзя сказать, что административный способ обеспечения предприятий и строек рабочей силой всегда был эффективен. Зачастую предприятия не могли в короткий срок создать даже минимальных условий для приема значительного количества трудармейцев. Так, Молотовский нефтекомбинат и строительство Молотовского нефтеперегонного завода смогли на начало декабря 1942 г. принять только 3 000 мобилизованных немцев, что составляло меньше половины направленного туда контингента. Поэтому Наркомнефть вынужден был в спешном порядке переадресовать 3 эшелона мобилизованных (4 800 человек), предназначавшихся для Молотовского нефтекомбината[cvi]. Приблизительно в то же время (декабрь 1942 г.) на Молотовский завод № 260 Наркомата боеприпасов перебрасывают 500 мобилизованных немок, которых не сумел принять Пензенский завод № 50[cvii]. Подобные внезапные изменения планов мобилизации и вынужденные перемещения значительного количества мобилизованных в 1942–1943 гг. были широко распространены. Кроме того, первоначальные планы мобилизации, составленные на основании данных учета НКВД, куда включались все немцы, приходилось существенным образом корректировать в соответствии с возможностями трудового использования граждан немецкой национальности. В докладной начальника УНКВД по Молотовской области заместителю наркома внутренних дел Чернышову от 6 октября 1943 г., где сообщается о результатах выполнения директив НКВД № 428 и 429 от 27 августа 1943 г., на основании которых мобилизовывались трудпоселенцы за исключением занятых на предприятиях оборонного значения, отмечалось, что многих из тех, кого планировали мобилизовать, пришлось оставить на месте либо по причине выполнения оборонных заказов необоронными предприятиями, либо из-за занятости на уборочной, либо вследствие малой трудоспособности. Все, «что есть годного» (570 человек), как сообщал начальник Молотовского УНКВД, было направлено в угольную промышленность. «Мобилизации продолжить не можем и просим отмены наряда на мобилизацию 1 000 человек», – упрашивает он[cviii].

     Всего, по неполным данным, за годы войны в СССР было мобилизовано и передано в промышленность 204 825 немцев. Из них 30 000–40 000 составляли местные немцы, не подвергавшиеся выселению[cix]. На предприятия Пермской области было завезено минимум 28 000 мобилизованных немцев[cx].

     Под трудовые мобилизации попадали и уже находившиеся на спецпоселении (бывшие «кулаки» и выселенные по национальному признаку), и ранее не подвергавшиеся репрессиям представители «подозрительных национальностей». Все эти категории находились на особом учете НКВД. В частности, в Пермской области на 1 октября 1942 г. на положении трудссыльных (т.е. раскулаченных. – А.С.) находилось 310 немцев и 198 финнов[cxi]. Аналогичным образом брали на учет всех других граждан немецкой национальности. Сведения о немцах из регионов поступали в центральный аппарат НКВД, на их основании составлялись планы мобилизации.

     На то, что в основание данного типа репрессий лег именно национальный признак, недвусмысленно указывает гулаговский циркуляр от 31 октября 1942 г., в котором, в частности, предписывается освобождать от мобилизации женщин-немок, у которых мужья – русские, а также русских женщин, мужья которых – немцы[cxii].

     Формально трудармейцы репрессированными не считались. Во всех официальных распоряжениях подчеркивалось, что на них распространяется действие всего комплекса советского трудового, гражданского, уголовного и прочего законодательства. За малым исключением: в первую очередь, требовалось соблюдение специальных директив и инструкций, касающихся организации труда и жизни трудмобилизованных, которые зачастую шли вразрез с советскими законами.

     На основании введенных в годы войны правил и инструкций трудармейцы лишались свободы передвижения. Им запрещалось хранить паспорта и военные билеты. Самовольные отлучки из трудпоселков приравнивались к дезертирству с поля боя с вытекающими правовыми последствиями. Сама жизнь в бараках, ничем не отличающихся от зековских, ограждение поселков, вывод на работу в строю через вахты, многочисленные проверки и другие ограничения позволяют сказать, что трудовая мобилизация обеспечивала человеку совсем иной статус, нежели мобилизация на фронт. Ничего общего со свободой такая жизнь не имела. Самой главной обязанностью мобилизованных был хороший труд. Труд не за совесть, а за страх, не по воле, а по принуждению, не там, где выберешь, а там, где прикажут. Кары за отказ от работы и за ее недобросовестное выполнение – самые суровые. «Организация труда и быта мобилизованных немцев строится на основах строжайшей дисциплины и безоговорочного подчинения установленному режиму», – подчеркивается в инструкции по использованию на предприятиях Наркомугля мобилизованных немцев от 3 декабря 1942 г.[cxiii]. За малейшую провинность можно было лишиться увольнений, попасть на более тяжелые работы, попасть под арест, получить урезанный паек; за «особо злостные нарушения» трудармейцев отправляли на штрафные шахты с 12-часовым рабочим днем и повышенными нормами выработки или отдавали под суд. Судам же предписывалось по отношению к мобилизованным немцам применять более суровые меры наказания, чем к другим гражданам. Весной 1942 г. наказания несколько смягчаются, хотя и остаются очень жесткими: согласно директиве Прокуратуры СССР и НКВД СССР от 2 мая 1942 г., предписывалось «квалифицировать дезертирство и злостный отказ от работы мобилизованных немцев не по статье 58/14 УК (контрреволюционный саботаж. – А.С.), а по статье 59/6 (призыв к участию в беспорядках или отказ от выполнения государственных повинностей. – А.С.) с применением всех мер уголовного наказания, предусмотренных санкцией этой статьи»[cxiv].

     В то же время, степень свободы трудармейца, конечно, была выше, чем у заключенного. Он мог уходить в увольнение, охрана состояла из тех же трудармейцев и не была вооружена, одежда и обувь приобретались за наличный расчет, продовольствие и промтовары распределялись по тем же нормам, что и для вольнонаемных. Характерна реакция начальника ГУЛАГа Наседкина на рапорт начальника Соликамстроя Бойкова, запросившего разрешение прекратить выдачу на руки премвознаграждения заключенным и зарплаты трудмобилизованным в связи с отсутствием фондов для ларьковой сети. Сама постановка такого вопроса свидетельствует о том, что большой разницы между двумя контингентами соликамский начальник не видел. Любопытно, что Наседкин, согласившись с запросом в отношении заключенных, отказался санкционировать прекращение выдачи зарплаты немцам, «поскольку немцы пользуются правами вольнонаемных рабочих», и, вместе с тем, рекомендовал «организацию приписных сберегательных касс, куда и перечислять зарплату немцев с их согласия»[cxv]. Искомое согласие, вероятно, нетрудно было получить под нажимом, однако бюрократическую грань, отделяющую вольных от невольников, гулаговские начальники предпочитали не переступать.

     Убогость жилищных условий трудармейцев, близких к гулаговскому быту, зависимость этих условий от степени добросовестности и компетентности директоров предприятий, использующих принудительный труд, – еще одно свидетельство несвободного характера труда мобилизованных. Существующие инструкции предписывали директорам предприятий в обязательном порядке заботиться о жилищно-бытовых условиях мобилизованных немцев. На каждого из них должно было приходиться не менее 2,4 кв.м жилой площади, т. е. на 0,4 кв.м больше, чем полагалось заключенным; размещение в непригодных для жилья помещениях запрещалось. Помещения следовало непременно оборудовать нарами (каждый должен был иметь отдельное спальное место), бачками для питьевой и технической воды, умывальниками, кубовыми, сушилками, камерами хранения и т. п. Снабжать мобилизованных всем необходимым полагалось наравне с вольнонаемными. Однако действительность оказывалась намного суровее.

     Приведем несколько примеров, наглядно характеризующих быт трудармейцев в Пермской области в августе–сентябре 1943 г. На Югокамском заводе Наркомнефти из 550 немок половина не имела сменной одежды, 27 человек выходили на работу босые, накалывали ноги, что при отсутствии медицинской помощи вело к постоянным нарывам; мыла мобилизованные не получали пять месяцев, карточки отоваривались на 60%, неумолимым следствием чего становилось истощение. Мобилизованных на Кунгурский машзавод разместили в неотстроенном бараке, где через щели в стенах задувал ветер, постельных принадлежностей и одеял не выдали, поэтому люди вынуждены были укрываться платками, пальто и телогрейками, многие ходили без обуви. 463 немки, мобилизованные на секретный завод № 260 Наркомата боеприпасов, разместились в необорудованных землянках с протекавшими крышами, многие из них спали на голых нарах или подстилали под себя рабочую одежду[cxvi].

     Следствием таких ужасающих условий жизни были высокая смертность и многочисленные побеги. Из 16 467 немцев, прибывших в Пермскую область по мобилизации с ноября 1942 по август 1943 года, «дезертировало» 928 человек (5,5%) и умерло 851 человек (5,1%). Только в августе 1943 г. 51 человек умер и 102 «дезертировало»[cxvii]. При этом, по мнению начальника оперативного отдела УНКВД по Молотовской области Макарова, главной причиной высокой смертности и побегов являлись неудовлетворительные жилищно-бытовые условия[cxviii]. К концу года смертность и дезертирство сократились, но продолжали оставаться достаточно высокими. Так, в ноябре 1943 г. из 14 238 человек, мобилизованных на предприятия области, 16 человек умерло и 24 сбежали[cxix].

     Неудивительно, что тяжелые лишения вызывали недовольство. По данным военной цензуры, большое количество писем мобилизованных носило антисоветский характер. Среди мобилизованных шли разговорчики отнюдь не благостного характера: «Мобилизованные немцы находятся в худшем положении, чем заключенные, они не имеют никаких прав», «Нас сюда привезли для издевательства», «Война никакого не имеет отношения к мобилизации немцев, это произвол на местах», «Где же Гитлер так долго?», «Не стоит выполнять план, так как все деньги высчитывают на заем и на налоги» и т.п.[cxx] Не были редкостью отказы от работы, тихий саботаж и членовредительство. А некоторые отваживались даже на призывы к открытому сопротивлению. Так, трудармейцы Яков Клаас и Андрей Кравченко пытались организовать забастовку с целью восстановить незаконно урезанную хлебную норму. «Если мы будем действовать организованно – будем представлять огромную силу и с нами ничего не сделают, а если будем действовать поодиночке, нас всех по одному посадят», – проповедовали они[cxxi]. Однако страх парализовал волю большинства, оставив в одиночестве осмелившихся на акции протеста, обрекая их на то, чего они опасались.

     Как это ни парадоксально, иногда защитником социально-экономических прав трудармейцев становилось ... НКВД. Местные органы этого ведомства стремились не допускать на своей территории волнений. Чекисты понимали, что недовольство тяжелейшими материально-бытовыми условиями может привести к стихийному взрыву доведенных до отчаяния людей. Поэтому они старались воздействовать на руководителей предприятий, где быт мобилизованных организовывался из рук вон плохо. Иногда это удавалось, иногда – нет, иногда дело доходило даже до изъятия мобилизованных из тех или иных ведомств. К примеру, три месяца продолжалась тяжба Молотовского УМВД с дирекцией заводов № 260 и № 440, не создавших более или менее удовлетворительных условий для жизни мобилизованных.  Мобилизованные немки проживали в бараках, признанных негодными, на каждую из них приходилось не более чем 1 кв.м жилплощади, никаких столов, табуретов и тумбочек не было, спать приходилось на топчанах и кроватях по 2–3 человека. Ультиматумы руководства отдела спецпоселений директорам заводов, министрам нефтяной промышленности и сельскохозяйственного машиностроения должного действия не возымели. Поэтому заместитель министра внутренних дел Рясной 25 апреля 1946 г. вынужден был отдать приказ: «Мобилизованных немцев в количестве 97 человек, работающих на перевалочной базе завода № 440, и 40 человек, работающих на Гайвинском лесоучастке завода № 260, с работы снять и передать их для хозяйственно-трудового использования в другие хозяйственные организации»[cxxii].

     Не просто ответить, на кого следует возложить ответственность за описанные безобразия. Казалось бы, в качестве главного виновника должны выступить директора соответствующих предприятий, запрашивающие дешевую рабочую силу из числа мобилизованных, но не обеспечивающие им нормальных условий существования. Однако запросы предприятий на дополнительную рабочую силу обусловливались необходимостью выполнения завышенных производственных планов, что от директоров требовалось в первую очередь. Они, скованные планами, фондами, лимитами, разнарядками и т. п., не всегда имели возможность улучшить быт мобилизованных. Главная доля ответственности за катастрофическое положение мобилизованных «бойцов трудового фронта» лежит на самой тоталитарной системе и ее руководителях, предпочитавших решать экономические проблемы за счет людей.

     Конечно, находились среди местных начальников и такие, кто притеснял мобилизованных немцев, вследствие националистических стереотипов сознания. Хотя в большинстве случаев мобилизованные снабжались наравне с вольнонаемными, иногда имела место и дискриминация. Так, в августе 1943 года в столовой лесозавода Соликамского бумкомбината обеды немкам отпускали в последнюю очередь и без вторых блюд. Начальник второго стройучастка Марговский раздавал талоны на дополнительное питание, предназначавшиеся для немок, другим рабочим и заключенным, заявляя: «Вам, немкам, дополнительное питание не полагается»[cxxiii]. Руководитель Баскаковской геологоразведочной партии Шунькин выдавал продкарточки и спецодежду только вольнонаемным, отказывая голодающим и мокнувшим в неутепленных палатках труд-армейцам[cxxiv].

     Эти проявления бытового национализма не были случайностью или аномалиями в поведении отдельных лиц. Нотки советского, а иногда и русского национализма вполне отчетливо звучали в годы Великой Отечественной войны. Марксистский принцип интернационализма совершенно не предполагал разделения наций на «плохие» и «хорошие», «дружественные» и «враждебные». По этому принципу пролетарии, вне зависимости от национальности олицетворявшие все прогрессивное, должны были сплотиться для отпора буржуазии, олицетворявшей реакцию. Однако в ходе войны тысячи советских граждан, только вследствие принадлежности к нациям воюющих против СССР государств, были заподозрены в возможном коллаборационизме и попали под репрессии. В официальный оборот вошло выражение «граждане враждебных Советскому Союзу национальностей». Запись «немец» в графе «национальность» становилась позорным клеймом, накладывающим отпечаток обреченности на судьбы вполне лояльных граждан.

     Выселенные с насиженных мест парии общества были поставлены в тяжелые и унизительные условия, по отношению к ним создавалась нагнетаемая «сверху» атмосфера недоверия и подозрительности. Инструкции Наркомнефти, Наркомугля, Наркомбумпрома и других наркоматов, использующих труд мобилизованных немцев, были пропитаны ядом враждебности. Немцев опасались подпускать к взрывчатым веществам и к цехам оборонного значения. Размещали их всегда изолированно и организовывали пристальное наблюдение. Инструкции предписывали «исключить возможность общения мобилизованных немцев с местным населением». Руководство предприятий обязывалось «провести разъяснительную работу среди вольнонаемного состава о взаимоотношениях с мобилизованными немцами», сделав акцент на «недопущение панибратства и близких связей с ними и соблюдение постоянной настороженности и критического отношения к их поведению и производственной деятельности»[cxxv].

     Иногда, правда, приходилось считаться с хозяйственной целесообразностью при проведении «водораздела» между вольнонаемными рабочими и мобилизованными немцами. Так, 29 декабря 1942 г. Молотовское управление НКВД обратилось с запиской к начальнику второго управления своего ведомства, в которой подчеркивалось, что «выделение для размещения немцев отдельных шахт, как это предусмотрено в инструкции Наркомугля СССР, руководители хозяйственных организаций считают невозможным, так как значительно снижает добычу угля на протяжении многих месяцев и может вывести совсем шахту из строя»[cxxvi]. Однако производственная необходимость, заставлявшая карательные органы идти на смягчение некоторых инструкций по использованию труда мобилизованных, не могла разрядить общей атмосферы подозрительности по отношению к этому контингенту.

     Репрессивный характер трудмобилизации немецкого населения только подтвердился после окончания войны. На основании совместных приказов НКВД и Наркомугля (22 ноября 1945 г.), Наркомата целлюлозно-бумажной промышленности (31 декабря 1945 г.), Наркомстроя (31 декабря 1945 г.), Наркомнефти (5 января 1946 г.) и Наркомчермета (19 января 1946 г.)  мобилизованные немцы брались на учет отделами спецпоселений по месту работы после ликвидации зон, где они содержались в 1942–1945 гг.[cxxvii]. Речь шла отнюдь не о демобилизации, а об уравнивании мобилизованных в правах с остальными спецпоселенцами. При этом часть мобилизованных немцев продолжала учитываться как «немцы, выселенные по решению правительства», часть – как «местные немцы», остальные учитывались теперь как «мобилизованные немцы»[cxxviii].

     Таким образом, можно сделать однозначный вывод, что трудовая мобилизация советских немцев и других граждан «враждебных» национальностей в годы Великой Отечественной войны являлась не чем иным, как особой формой репрессий, проводившейся по национальному признаку. С ее помощью политическое руководство страны одновременно решало две задачи: обеспечение промышленности дополнительными контингентами рабочих и создание особого режима изоляции для потенциальной «пятой колонны».

Проверочно-фильтрационные

     В годы Великой Отечественной войны в СССР появилась еще одна особая группа лагерей – проверочно-фильтрационные. В них направлялись побывавшие во вражеском плену бойцы Красной Армии, а также служившие в гитлеровских военизированных формированиях и оказавшиеся на оккупированной территории лица призывного возраста.

     С точки зрения государственной безопасности, проверка побывавших в плену военнослужащих была, конечно, оправданной. Однако следует ли считать целесообразным долговременное их пребывание в унизительных условиях, принуждение к труду, фактическое уравнивание с уголовниками? И нет никакого сомнения, что оставленные еще на несколько месяцев в ПФЛ чисто по экономическим мотивам после прохождения фильтрации (т. е. признанные незамеченными в преступлениях и связях с зарубежными разведками) должны рассматриваться как пострадавшие по политическим мотивам.

     Десятки проверочно-фильтрационных лагерей были разбросаны по территории страны. Появился фильтрационный лагерь и на пермской земле. В июне 1943 г., на основании приказа НКВД, из лагеря военнопленных № 241 выделяется ПФЛ № 0302, имеющий в своем составе 4 лагерных отделения: в Кизеле, Березниках, Боровске и Молотове.

     Размещались проходящие фильтрацию в традиционных для исправительно-трудовых лагерей и лагерей военнопленных бараках. С точки зрения обустройства, эти бараки мало отличались от зековских. Питание заключенных ПФЛ во многом зависело от предприятия, куда они направлялись для работы, поскольку именно на предприятии лежала обязанность прибавить к основной лагерной пайке дополнительное питание. Вследствие этого питание и, соответственно, физическое состояние контингента лагерного отделения № 1, работавшего на кизеловских шахтах, было значительно лучше, чем в других лаготделениях, обслуживавших другие отрасли промышленности.

     Пока шла фильтрация, т. е. собирались сведения о благонадежности узников лагеря и выделялись скомпрометированные в сотрудничестве с оккупантами, труд лагерников использовался в народнохозяйственных целях. Управление лагеря заключило договоры о предоставлении рабочей силы с Кизелшахтстроем, Березниковским калийным комбинатом, Березниковским содовым заводом, с Соликамстроем и ИТЛ НКВД и с заводом № 172 в г.Молотове. На этих предприятиях во второй половине 1943 г. работало более 5 500 человек[cxxix], именуемых спецконтингентом*.

     По действующим инструкциям заключенным в ПФЛ начислялась только половина от заработанных ими сумм. Другая половина направлялась на «возмещение расходов по содержанию спецконтингента». Но сами работники могли получить на руки не более 50 руб. И лишь в случае особого благоволения начальника лагеря им могли выдать заработанные деньги полностью или перевести их родным[cxxx].

     В марте 1944 г. лагерь принял еще 5 481 человек, доставленных пятью эшелонами. Три из них находились в пути по 11 суток, один – 16 суток и еще один – целых 22 дня. В дороге людям пришлось претерпеть серьезные лишения. Люки в эшелонах задраивались наглухо. В пути, в большей части, приходилось довольствоваться сухим пайком. В трех из пяти эшелонов узники не обеспечивались кипяченой водой, в двух – обеспечивались нерегулярно. У многих отсутствовала необходимая по сезону одежда. В результате в лагерь прибыл ослабленный физически контингент. Во многом поэтому смертность в первом квартале 1944 г. несколько повысилась, достигнув 0,5% от среднесписочного состава против 0,25% в четвертом квартале 1943 г.[cxxxi] Хотя в целом такой уровень смертности, по сравнению с ИТЛ, можно признать невысоким.

     В 1944 г. лагерь предоставил в распоряжение предприятий области уже более 8 000 работников.

Из приложения к строевой записке на 10 апреля 1944 г. и.о.начальника управления спецлагеря 0302 НКВД СССР Аксеньева[cxxxii] 

     Изучение документов наводит на мысль, что отнюдь не фильтрация являлась главной задачей проверочно-фильтрационных лагерей. В частности, налицо явная зависимость завоза спецконтингента в лагерь от потребности предприятий региона в подобной рабочей силе. К примеру, в своей справке, датированной 12 апреля 1944 г., исполняющий обязанности начальника управления лагеря 0302 Аксеньев пишет, что в дополнение к 8 970 имеющимся лагерникам требуется завезти еще 2 800 человек с разбивкой их по предприятиям[cxxxiii].

     Вот где явственно проявился цинизм подходов НКВД к решению хозяйственных задач! В тяжелое время коренного перелома, когда каждый солдат на фронте был на счету, НКВД, исходя главным образом из своих ведомственных интересов, предлагает использовать проверенных и годных к военной службе людей на своих объектах. Цинизм Системы проявляется прежде всего в том, что прошедших проверку на благонадежность людей не освобождают, не направляют на фронт, а продолжают держать на положении арестантов, заставляют принять тяжелые и унизительные условия существования и продолжают использовать на принудительных работах.

     Таким образом, фильтрация стала еще одним из инструментов, с помощью которых карательная политика государства увязывалась с хозяйственными задачами. Еще один контингент работников удалось использовать там, где возникала потребность в дешевой рабочей силе. Благо, что это продолжалось не так долго. К концу 1945 г. фильтрация в целом заканчивается, лагерь 0302 и многие другие фильтрационные лагеря расформировывают.

*  *  *

     Сотни тысяч несчастных прошли по островам ГУЛАГа на Западном Урале. По самым минимальным подсчетам спецконтингент Пермской области за 1929–1953 гг. составил никак не менее 400 000 человек. Не прошедшим через сталинские лагеря и спецпоселки трудно представить те мучения, которые довелось испытать людям. Не дай Бог нашему народу снова пережить нечто подобное.

• Задать свой вопрос на сайте

• На повестке дня

  Возвращение имён - Пермь - 2024. Несколько слов об итогах

  

  29 октября "Пермский Мемориал - Европа" и телеграм-канал "Пермь 36,6" провели акцию "Возвращение имён". В этом году акция прошла в формате онлай-трансляции на YouTube-каналах организаторов. Ведущими эфира были наши давние друзья и члены "Мемориала" Юлия Балабанова и Владимир Соколов. Вот несколько фактов о прошедшем "Возвращении имён - Пермь - 2024". 

  ВОЗВРАЩЕНИЕ ИМЁН . ПЕРМЬ . 2024 . ТРАНСЛЯЦИЯ

  

• Полезная информация

  ВИДЕОЦИКЛ «УСТНАЯ ИСТОРИЯ»

  ВЕСТНИКИ «ЦЕНТРА ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ»

  КАРТА ГУЛАГА В ПРИКАМЬЕ

  КАРТА МЕМОРИАЛОВ В ПРИКАМЬЕ

  МАРТИРОЛОГ ЖЕРТВ ТЕРРОРА

  БАЗА ДАННЫХ «УСТНАЯ ИСТОРИЯ»

  АРХИВНЫЕ ДОКУМЕНТЫ

  ПОИСК РЕПРЕССИРОВАННЫХ

• Видео

• Наши ссылки

  

© ПРБОО «Центр исторической памяти», 2022 г.

Данный веб-ресурс ранее принадлежал общественной организации «Пермское краевое отделение общества «Мемориал» (ликвидирована российскими властями в апреле 2022 года; это решение обжалуется в суде). Исключительные авторские права на опубликованные информационные материалы переданы ПРБОО «Центр исторической памяти»