Фарцовщики, битломаны, пепси-кола: советская молодежь и Запад


Автор: Дмитрий Козлов

Источник

13.04.2023


Дмитрий Козлов

СЛУШАТЬ АУДИО-ВЕРСИЮ ЛЕКЦИИ

Джазовый барабанщик Владимир Тарасов рассказывал, как в начале 1960-х, живя в Архангельске, вместе со своим другом, саксофонистом Владимиром Резицким, развлекался тем, что шутя предлагал незнакомым девушкам «пере­править [их] за десять рублей на норвежском судне в Норвегию». Дальше раз­говоров, дело, естественно, не шло: осуществить такой план даже в порто­вом городе было невозможно. Однако, когда Тарасов уже жил в Виль­нюсе и играл в знаменитом авангардном трио «ГТЧ», давняя шутка получила нео­жиданное продолжение. Он оказался единственным из ансамбля, кому отказа­лись офор­мить визу для поездки на джазовый фестиваль в Польшу. Впрочем, через неко­торое время запрет был снят. Легко отделался. Тех, кто действительно пытался морем или через сухопутную грани­цу нелегально покинуть СССР, ждал арест и осуждение по статье «Измена Родине».

Вся эта история (ее герои — молодые джазовые музыканты; сама идея уехать в Норвегию за десять рублей; легкость, с которой это предлагали едва знако­мым девушкам, и, наконец, то, что Тарасов и Резицкий не понесли ско­лько-нибудь серьезного наказания) очень «оттепельная». Это могло произойти только после смерти Сталина, когда отношение к Западу начало постепенно меняться от напряженного ожидания войны с «капиталистическим окруже­нием» к поискам вариантов «мирного сосуществования». Вместе с тем именно в хрущевское десятилетие в активную жизнь вступило новое поколение — те, кто пережил Великую Отечественную войну детьми или родился вскоре после ее окончания. На фоне огромных потерь, которые понесли в войне (и ранее — в годы политических репрессий) старшие поколения, моло­дежь оказалась, пожалуй, самой многочисленной демографической группой совет­ского обще­ства. Эти два фактора: некоторое потепление отно­шений с Западом и заметное омоложение советского общества, — во многом опреде­лили харак­тер эпохи оттепели.

Внешняя политика Хрущева многим кажется непоследовательной. Однако она органично продолжала традиции советской дипломатии, для которой горячие призывы к миру во всем мире неотделимы от напоминания о бронепоезде, сто­ящем на запасном пути. Роль бронепоезда в 1950-е годы играла атомная бомба. Хрущев осознавал разрушительную силу ядерного оружия и стра­шился ее. В своих мемуарах он вспоминал, что, «когда узнал все факты о ядер­ной мощи, после этого несколько дней спать не мог. А потом понял, что мы ведь все равно никогда не станем им пользоваться… И снова уснул спокой­но». Это позволяло ему чередовать ядерный шантаж с призывами к ограниче­нию использования новых видов вооружений.

Принципы и направления международных отношений периода оттепели про­должали традиции, заложенные в сталинское время, но методы, которыми Хрущев вел внешнюю политику, заметно отличались от стиля предшествен­ника. Если Сталин всего дважды покидал пределы СССР — для участия в кон­ференциях союзников в Тегеране и Потсдаме, — то Хрущев активно ездил по миру с официальными визитами. Экспрессивная манера советского лидера вести переговоры, непосредственность, порой переходившая в грубость, раз­дра­жали одних и вызывали симпатию у других, но главное — Хрущеву удалось продемонстрировать: Советский Союз открыт к диалогу.

Участниками этого диалога были не только лидеры государств, дипломаты и военные. Послевоенная дипломатия активно использовала то, что сейчас в поли­тологии называется «мягкая сила» (soft power) — формирование поло­жительного образа страны на международной арене. Наряду с привычными эконо­мическими и стратегическими аргументами на это работала демон­стра­ция всему миру лучших образцов культуры, успехов в науке и технике.

Хрущев вовремя почувствовал этот поворот, хотя и понял его несколько свое­образно. За три месяца до его первого официального визита в Соединенные Штаты Америки, 29 июня 1959 года, в Нью-Йорке открылась Выставка дости­жений советской науки, техники и культуры. Жители США могли увидеть модели советских космических кораблей, станков и атомохода «Ленин», полотна клас­сиков соцреализма и макет типовой хрущевки. Выставка была призвана показать, что советская промышленность если и не опережает амери­канскую, то разрыв между ними сокращается со скоростью самолета Ту-114, построенного на базе стратегического бомбардиров­щика Ту-95. Политикам и военным это послание было понятно, но простые ньюйоркцы (а «мягкая сила» направлена в первую очередь на обыч­ных граждан) остались разочаро­ваны выставкой. Одна из записей в книге отзы­вов гласила: «Мне кажется, что главная задача русской выставки в том, чтобы показать рядовому гражданину США, какое это счастье — быть американцем». Павильоны «Станкостроение» или «Сельское хозяйство» сложно было назвать увлекательными, а скульптуры Вучетича или картина Кукрыниксов «Конец», запечатлевшая бункер Гитлера в последние дни перед капитуляцией, выгля­дели устрашающе.

Иную стратегию избрали авторы ответной выставки, открывшейся спустя две недели в Сокольниках. Успехи американского сельского хозяйства также были представлены в Москве, но главными экспонатами стали технические новинки в сфере потреб­ления. Цвет­ные телевизоры и стиральные машины, панорамный кинотеатр «Цикло­­рама» и блещущие хромом «Кадиллаки» пора­жали вооб­ра­жение моск­вичей. Еще большим шоком были статистические выкладки, свиде­тель­ст­вовав­шие о том, что большая часть потребительского великолепия (в том числе авто­мобили и многокомнатные дома) доступна рядовому амери­канцу.

В павильоне, представлявшем собой типичную американскую кухню, осна­щен­ную современной посудой и бытовой техникой, между Хрущевым и Ричардом Никсоном (в то время — вице-президентом США) разгорелся спор о преиму­ще­ствах советского и американского строя. Первый секретарь ЦК КПСС явно был разочарован тем, что американцы не демонст­рировали на выставке «серьез­ные» технические достижения, ограничившись показом потребительских товаров. Не высказывая недовольства напрямую, он язви­тельно спрашивал, не изобрела ли американская промыш­ленность машину, которая бы «клала в рот еду и ее проталкивала». Никсон возражал, что лучше «соревноваться в достоинствах стиральных машин, чем в силе ракет», понимая, что победа в этом соревновании точно останется за Америкой. «Кухонные дебаты» с оче­видностью были проиграны советской стороной. Сам Хрущев, до конца жизни продолжавший считать американскую выставку дешевым пропаган­дистским ходом, признавал за США первенство в некоторых областях. Так, он отдавал должное американским авто­мобилям и не без удовольствия попро­бовал пепси-колу, бесплатно разливав­шуюся на выставке.

Другой формой проявления «мягкой силы» была культурная дипломатия. В го­ды оттепели советские ученые все чаще выезжают за границу для обмена опы­том и участия в совместных проектах. Так, если в 1953 году советские ученые состояли всего в двух международных научных объединениях, то в 1964-м — уже в 108. Писатели отправляются в многодневные турне по капитали­стиче­ским странам, где на встречах с журналистами рассказывают о строительстве социализма. По возвращении они издают беллетризованные путевые днев­ники. Константин Симонов, например, свой рассказ о путеше­ствии в Норвегию так и назвал — «Норвежский дневник». Для писателя это была не первая поездка за рубеж. Но как отличается его новая книга, полная дружелюбных портретов «простых норвежцев», от антиамери­кан­ских пьес конца 1940-х го­дов, в которых владельцы газет не дают журналисту писать правду об СССР, а шпионы пытаются выкрасть формулу советской противочумной вакцины.

Кто-то из «выездных» писателей считал себя послом доброй воли, кто-то — разведчиком во вражеском тылу. Но читателям их миссия напоминала скорее о подвиге первооткрывателей неизвестных земель, если не о покорении кос­моса. Калейдоскоп географических названий в поэзии Евгения Евтушенко казался столь же невероятным, как топонимы из набиравших популярность научно-фантастических романов. В отличие от его героев, которые «купались в Атлантическом» и «в Копенгагене… на пиво налегали», у большинства жите­лей СССР практически не было шансов побывать в Нью-Йорке, Париже или Каракасе.

«Живые иностранцы», приезжавшие в Советский Союз, воспри­ни­мались, в свою очередь, как существа неземной природы. Фото­графу журнала Life уда­лось запечатлеть смесь восторга и удивления на лицах москвичей (и осо­бен­но москвичек), столкнувшихся на улицах сто­лицы с при­ехавшими в 1959 го­ду в СССР манекенщицами модельного дома Dior. Кажется, даже одень фран­цу­женок в ивановские ситцы вместо платьев от-кутюр, они бы выделялись в толпе своей подчеркнуто несоветской осанкой.

Все последующее десятилетие советская легкая промышленность не без успеха училась шить по западным образцам не просто носкую, но элегантную и удоб­ную одежду. Обувь, белье и аксессуары, однако, оставались постоянным дефи­цитом вплоть до последних дней советской истории. Отчасти спрос на них удо­влетворяли страны соцлагеря, но более желанными оставались вещи «оттуда», из Западной Европы и Америки. Если среди родственников и зна­комых не было «выездных», на помощь приходили фарцовщики — розничные тор­говцы загра­ничными потребительскими товарами.

При том что черный рынок был заметным явлением советской жизни (осо­бенно в столицах и портовых городах), о нелегальных коммерческих схемах того времени известно не очень много. В фокусе историков в основном ока­зываются «пред­приниматели», удостоившиеся внимания советской прессы или ком­сомольских органов — то есть промышлявшие фарцовкой учащиеся (часто — подростки), моряки, молодые портовые рабочие. Отказ от легального трудоустройства сулил пре­следование за тунеядство, поэтому «бизнес» пред­почитали вести в свобод­ное от основной работы время. Однако по другим ис­точ­никам стано­вится понятно, что некоторые фарцовщики входили в состав локальных преступных сообществ и были замешаны в более серьезных пре­ступ­лениях, таких как неза­конный оборот валюты, скупка краденого и орга­низация проституции.

Ассортимент фарцовщиков обычно был невелик: одежда (с 1960-х самая вож­деленная — джинсы), колготки, парфюмерия, сигареты, жева­тель­ная резинка и совсем уж мелочи вроде зажигалок и авторучек, — но при долж­ной сноровке и удачливости нелегальный промысел приносил существенный доход. Так, летом 1962 года при обыске у занимавшегося фарцовкой слесаря одного из ар­хан­гельских заводов были изъяты «целый чемодан вещей загра­ничного произ­водства, много облигаций трехпроцентного государственного займа и несколь­ко сот рублей» — в разы больше его офи­циального месячного заработка. Круп­ные прибыли, однако, были чреваты крупными неприятно­стями. В за­висимо­сти от масштабов «предприниматель­ской деятельности» фарцовщик мог быть привлечен к уголовной или админи­стративной ответ­ственности — или же отде­латься выговором по месту учебы или работы.

Сколь бы серьез­ными ни были проступки или преступления фарцовщика, его обвинители непременно указывали на то, что сама «тяга к наживе» — это буржуазная идея, несовместимая с советским образом жизни. Хотя в годы оттепели советская пропаганда отказалась от зловещего штампа «низкопоклон­ство перед Запа­дом», основополагающую идею о превосходстве советских цен­ностей никто не отменял. Чрезмерный, по мнению властей, интерес к зарубеж­ной куль­туре — в том числе и материальной — теперь маркировался не как пре­да­тель­ство, но как ошибка, досадное исключение из правила. Поэтому особенную тревогу идеологических работников вызывали проявления запад­ничества среди моло­дежи и подростков.

В методических материалах калининградской комсомольской организации сохранилась яркая характеристика проблемного подростка, восьмиклассника Владимира Т.:

«Володя встречался с моряками, побывавшими за границей, и слушал их раз­говоры о „прелестях“ заграничной жизни, составил график пере­дач „Голоса Америки“, „Свободной Европы“, „Би-би-си“ и не пропускал ни одной из них, стал увлекаться зарубежной литературой, джазом. Он начал провозглашать свои принципы и взгляды на жизнь: „Лучше жить по-своему“, „Только дураки едут покорять целину и строить электростанции“, „Деньги — это все“, „Завет­ная моя мечта — побывать в Америке“. Т. стал рисовать абстракционистские и порнографические картинки, которые, кстати, распространял и среди школь­ников».

С одной стороны, истории, подобные этой, свидетельствовали о том, что новое поколение не всегда рассматривало западную культуру как оружие холодной войны, а с другой — пластичность «неокрепших умов» вынуждала искать новые, менее навязчивые формы идеологического вос­питания. Так, авторы процитированного документа отмечали, что «у ре­бенка богатая фантазия, но, к сожалению, все это не сумели рассмотреть в школе, направить в нужное русло». Из документа неясно, изменилась ли судьба подростка после прове­ден­ной воспитательной работы. Для нас важнее другое: индивидуализм, инте­рес к современному искусству и зарубежным радио­передачам, симпатия к запад­ному образу жизни, — все это перечисляется в одном ряду черт отклоняю­ще­гося поведения. Задача воспи­тателей — вовремя заметить тревожные сигналы и оградить моло­дых людей и девушек от скользкой дорожки, первые шаги по которой могут быть связаны с джазом, современной литературой и модер­нистской живо­писью.

Окажись Владимир в фокусе внимания комсомола пятью годами раньше (его характе­ристика датирована 1963 годом), его, безусловно, назва­ли бы стиля­гой — с конца 1940-х и вплоть до начала 1960-х так имено­вали молодых поклон­ников западного образа жизни, современных танцев, попу­лярной му­зыки. Некоторые исследователи считают стиляг первой в СССР молодежной субкуль­турой вроде более поздних хиппи, панков или готов. Это справедливо, но лишь отчасти.

Действительно, в течение двух послевоенных десятилетий в Совет­ском Союзе возникали группы молодых людей, предпочитавших мод­ные загра­ничные вещи «совпошиву-совпаршиву», а американский джаз — советской эстраде. Выглядели они даже по нынешним меркам весьма экстра­вагантно: пиджак или пальто с нарочито широкими плечами, зауженные брюки, ботинки на высо­­кой подошве из белого каучука («на манной каше»), галстук с ярким рисунком («пожар в джунглях»). Молодые модники и их по­други в цветастых платьях с осиной талией вызывали фурор на танцплощадках или фланировали по переименованным в «Бродвеи» главным улицам крупных городов. Себя они тоже называли на западный манер: Боб, Франсуа, Пегги.

Все так, но само слово «стиляга» изначально не было самоназванием какой-либо молодежной тусовки — его придумал московский сатирик Дмитрий Беляев, в 1949 году использовав неологизм для заглавия фельетона в журнале «Крокодил»:

«Они, видите ли, выработали свой особый стиль в одежде, в разговорах, в мане­рах. Главное в их „стиле“ — не походить на обыкновенных лю­дей. И, как видите, в подобном стремлении они доходят до нелепостей, до абсурда. Сти­ляга знаком с модами всех стран и времен, но не знает… Грибоедова. Он детально изучил все фоксы, танго, румбы, линды, но Мичурина путает с Менделеевым, и астрономию — с гастрономией. Он знает наизусть все арии из „Сильвы“ и „Марицы“, но не знает, кто создал оперы „Иван Сусанин“ и „Князь Игорь“».

Тот, первый стиляга, не знал джаза, буги-вуги и твиста: он предпочитал опе­ретты Имре Кальмана, а танцевал фокстрот и линди-хоп. Также не похож на более поздние карикатуры и его внешний вид. Вместо брюк-дудочек он был одет в «широченные штаны канареечно-горохового цвета», а длиннополый пиджак ему заменяла нелепая разноцветная куртка. Единственное, что роднит героя фельетона с «последователями», — это пре­небрежение принятыми нор­мами поведения и увлечение западной массовой культурой.

К середине 1950-х годов первое поколение стиляг успело повзрослеть и остепе­ниться, но именно тогда советская пресса внезапно вновь вспомнила о них. «Комсо­моль­­ская правда», а вслед за ней региональные молодежные газеты начинают регулярно публиковать карикатуры на экстравагантных молодых людей и по­свя­щенные им фельетоны. Увлечение западной модой и джазом остается гла­вным, но не исключительным обвинением. Как отмечалось в одной из ста­тей того времени, «прозвище „стиляги“ стало нарицательным и помогло нашей молодежи определить и высмеять недостатки тех современных пижонов и донжуанов, снобов и денди, для которых ранее такого уничтожающего соби­ра­тельного обозначения не существовало».

Но более поразительно даже не то, что слово «стиляга» превратилось в ярлык, которым можно было маркировать практически любое отклоняющееся пове­дение, а то, что образы, критикуемые советской прессой, становились образ­цами для подражания. Тысячи молодых людей по карикатурам учились заужи­вать брюки и взбивать на голове кок а-ля Элвис Пресли. Советская пропаганда загнала себя в ловушку: чем чаще публично обличались внешний вид и пове­де­ние стиляг, тем более привлекательными они становились. Эра стиляг закон­чилась в середине 1960-х. С одной стороны, прежняя мода была вытеснена битло­манией, а с другой стороны, комсомольская пресса была вынуждена признать, что «по узости брюк не стоит судить об узости взглядов».

Изменение отношения к стилягам — один из симптомов более масштабного процесса. Во время оттепели пространство допустимого диалога с Западом рас­ши­рилось на всех уровнях, при том что в международных отношениях пери­оды разрядки прерывались внешнеполитическими кризи­сами. В какой-то мере холод­ная война даже подталкивала искать союзников по ту сторону иде­о­ло­ги­ческого фронта. Советская пропаганда любила повторять, что простые жители капстран и прогрессивные деятели западной куль­туры являются потен­циаль­ными сторонниками социализма. Но если при Ста­лине «прогрессивными» считались художники-коммунисты или хотя бы те, кто открыто признавался в сим­патии к Советскому Союзу, то в хрущевское десятилетие — те, кто кри­ти­ковал буржуазное общество, а значит, практически любой деятель культуры, за исключением разве что совсем консервативных авторов. Так, Гран-при Третьего Московского кинофестиваля завоевал фильм «8½» Федерико Фел­лини, а за The Beatles благодаря их поклонникам из числа журналистов ком­сомольской прессы в 1960-е закрепилась слава «простых рабочих парней из Ливерпуля». При должном упорстве «протащить» (то есть сделать доступ­ными для публики) можно было даже «реакционных» авторов, снабдив их произведения критическими и заведомо пролистываемыми коммента­риями.

При том что принцип «запрещено все, что не разрешено» в период оттепели начал меняться на обратный: «разрешено все, что не запрещено», — граница между запре­щенным и разрешенным оставалась принципиально подвижной и проницае­мой. Это было еще одним идеологическим открытием эпохи: волюнтаризм в выборе методов наказания и поощрения оказывался не менее эффективным инструментом управления, чем строгая репрессивная политика. Так, джазменов перестали преследовать за исполнение музыки, но каждый кон­церт, фестиваль, выезд на гастроли и запись пластинки становились пред­метом торгов и компромиссов, итог которых изначально не был ясен ни одной из сто­рон.

Присутствие западной культуры в СССР, таким образом, постоянно рас­ши­ря­лось, но ее «представительства» обустраивались советскими гражда­нами, зна­чи­тельная часть которых никогда не покидала родины. Запад для боль­шин­ства жителей Советского союза оставался чистой идеей, страной-мечтой, которой, возмож­но, и на свете нет. Поэтому предложение «прокатиться в Нор­вегию» зву­чало из уст молодых музыкантов такой же фантазией, как и назва­ние попу­лярной джа­зовой композиции «Fly Me to the Moon». И джазмены, и их подруги, и со­труд­ники КГБ отчетливо понимали, что ни за десять, ни за сто, ни за ты­ся­чу рублей уехать туда невозможно.

Поделиться:

Рекомендуем:
22.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть вторая: «Как машина едет, думаю, сейчас меня заберут»
21.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть первая: «Нас старались ликвидировать»
19.11.2024 | Арнаутова (Шадрина) Е.А.: «Родного отца не стала отцом называть» | фильм #403 МОЙ ГУЛАГ
•Что отмечено на Карте террора и ГУЛАГа в Прикамье
•Из истории строительства Вишерского целлюлозно-бумажного комбината и Вишерского лагеря
•Суслов А.Б. Спецконтингент в Пермской области (1929–1953)
КНИГА ПАМЯТИ | Мы все боялись...
КНИГА ПАМЯТИ | Национальность свою никогда не скрывал
КНИГА ПАМЯТИ | Главная страница, О проекте
blog comments powered by Disqus