Дубравлаг Юрия Дмитриева

Текст: Ирина Галкова
Фото и видео: Ирина Галкова, Александра Кононова
Рисунки: Александра Кононова

07.04.2023

Юрий Дмитриев – глава Карельского отделения общества «Мемориал». Для меня Юрий старший друг и коллега, который когда-то очень помог в подготовке нашей экспедиции на побережье Белого моря. Мы с ним познакомились в 2015 году – я приехала в Петрозаводск искать следы Соловецких лагерных командировок в Национальном архиве Карелии. Тогда он заставил по-новому, глубже и серьезнее задуматься о деле, которым мы занимаемся. Его отношение давало понять, что история репрессий – не просто тема исследования, но колоссальная боль, спрессованная в памяти нескольких поколений, нераскрытая, не пережитая и не оплаканная. Прикосновение к этой боли делает историка сопричастным ей, и нужно сделать выбор – принять её как свою или отстраниться от неё. В случае Юрия всё было немного иначе: он не был историком изначально и к исследованиям пришел именно через осмысление чужой боли и нежелание от неё отрешиться. Больше тридцати лет – половину своей жизни – Дмитриев изучает следы преступлений сталинского режима в Карелии. Часть работы проходит в архивах, другая часть – в поле, в поиске тайных захоронений того времени. Его главная тема – расстрелы эпохи Большого террора, в 1937–38 годах. Правда о них не была до конца раскрыта, многие места расстрелов не найдены, архивные документы не рассекречены. То, что мы знаем сейчас – заслуга таких энтузиастов, как он. Работа по восстановлению памяти об убитых людях никогда не была простой, а в последние годы стала просто опасной. В 2016 году Юрий Дмитриев был арестован по анонимному доносу, ему были предъявлены лживые обвинения, которые разрушили жизнь его семьи, а для него самого обернулись долгими годами заключения. Почти одновременно с финальным приговором по его делу в декабре 2021 года были ликвидированы две центральные организации Мемориала в Москве, в одной из которых работала я.

Мы навестили Юрия в колонии в ноябре 2022 года вместе с Сашей Кононовой. Саша – художница и режиссёр, когда-то студенткой участвовала в экспедициях Московской киношколы, которые примыкали к полевым исследованиям Дмитриева. Вместе с другими его друзьями и сторонниками мы были рядом, когда шёл судебный процесс. Мы приезжали на суды, писали о Юрии, о его работе, о том, как много она значит. Суд длился долгих пять лет, почти всё это время мы виделись и говорили с ним только урывками. Наша общая борьба закончилась поражением. С момента этого поражения прошел целый год. Вслед за ликвидацией Мемориала началась война, развязанная на территории Украины. Эта новая реальность своей кошмарностью заслонила все то, что происходило здесь, в России. Заслонила, но не заставила забыть. Скорее наоборот – теперь кажется как никогда важным заново осмыслить историю, которую мы изучаем и в которой живём, как неразрывное целое. Ещё до встречи мы знали, что Юрий Алексеевич начал работать над книгой о Дубравлаге – одном из самых известных лагерей советского времени, в котором сам теперь оказался заключенным.

Историк в истории

Ситуация, когда исследователь эпохи репрессий на новом витке времени сам попадает в число жертв, очень символична – она без лишних объяснений дает почувствовать возвратную силу зла. Для самого историка в ней заключен чудовищный выбор: впасть в отчаяние или найти в себе силы остаться исследователем и осмыслить с этой позиции всё, что случилось, включая тяготы своего нового положения. В камере следственного изолятора Юрий Дмитриев подготовил к печати книги «Красный Бор» и «Их помнит Родина». Вместе с другом, историком Антатолием Разумовым, начал работу над многотомным сборником «Место памяти Сандармох» (рабочие обсуждения они ухитрялись проводить в короткие встречи до и после судебных заседаний, на редких свиданиях и в переписке). Прочёл сокамерникам серию лекций об истории места. Через тюремный замок Петрозаводска, где он сам теперь оказался в роли подсудимого, в 1930-х годах прошли люди, чей путь окончился в расстрельной яме, и судьбы которых Юрий вытаскивал из забвения в течение тридцати лет. Пребывание в тех же стенах – особый опыт для историка. Такое приближение к своим героям он оплатил месяцами и годами, вычеркнутыми из собственной жизни.

После пяти лет, проведенных в тюрьме Петрозаводска, последовала серия пересылок. Сначала – в колонию в поселке Надвоицы (бывшее управление Белбалтлага, истории которого Дмитриев посвятил одну из своих книг), потом – через тюрьмы Петербурга, Нижнего Новгорода, Ярославля, Рязани – в Мордовию… Мордовские лагеря – один из первых огромных «островов» ГУЛАГа, целый лагерный район, который не исчез с упразднением основной части «архипелага». «Лагеря те известные, в литературе хорошо описаны», – писал Дмитриев в письме родным перед спешной и неожиданной отправкой из Надвоиц. Известность этих краев, конечно, совсем не туристическая, и новость звучала тревожно. В мае 2022 от Юрия стали приходить первые известия. Впервые за годы своих мытарств Дмитриев попал в место, которого он, карельский краевед, ещё не касался в своих исследованиях.

Станция Потьма

ИК-18, где сейчас сидит Юрий Дмитриев, расположена в поселке Потьма. Так же называется железнодорожная станция. Поезд из Москвы туда приходит в четыре часа утра – в конце ноября это время непроглядной ночи. Перрон завален снегом, по обе стороны от него чернота. «Потьма» по-мокшански значит «глубинка, глухое место». Первое впечатление от него именно такое. Маленький вокзал – единственное здание, где можно в тепле дождаться рассвета. Кроме нас тут еще только одна женщина средних лет с большой сумкой на колесиках – нам без вопросов понятно, почему она здесь… В зале ожидания внезапно обнаружилось подобие музея: две небольших стеклянных витрины с вышивками, горшками, лаптями народа мокша, который теперь, кажется, совершенно исчез из этих мест. Текст на стене рассказывает историю поселка и станции, стыдливо умалчивая, с чем было связано «массовое строительство в 1929-30-е годы», ни словом не упоминая о лагерях. Нет сомнения, что большинство людей, проходящих через этот вокзал, как и мы, прекрасно знают об их существовании. Для кого написана отредактированная история? Вскоре мы замечаем, что подлинная память этого места все же присутствует здесь, хотя и не так открыто. На одну из витрин наклеен кусочек картона с QR-кодом. По ссылке открывается блог с любительским изложением основных сведений о сети лагерей и их истории – «Моя Мордовия. Дубравлаг». Первая и главная достопримечательность каждого из окрестных поселков, его смысловой центр – зона. Сеть колоний до сих пор охватывает весь район – Явас, Зубова Поляна, Парца, Лесной, Молочница – в каждом поселке их по одной или две, иногда три. Когда-то от Потьмы, служившей пересыльным пунктом, была выстроена отдельная железнодорожная ветка, соединявшая большинство лагерей района. Поезд шел от зоны к зоне, но дорогой активно пользовались и местные жители. Жизнь их в постоянном соседстве с конвоем и вышками, перевозимыми из лагеря в лагерь этапами заключенных, была, да и осталась довольно своеобразной. Потьминской «ветки» больше нет (дорога закрыта и разобрана) но слово, объединяющее лагеря и поселки в единую сеть, осталось. Все люди, живущие на «ветке», так или иначе связаны с зоной – другой работы здесь просто нет. Убрать картонный квадратик с витрины проще простого. Наверняка сотрудники вокзала сделают это по первому требованию... Но все же мы благодарны им за эту попытку поделиться подлинной частью потьминского краеведения.

Темлаг. Дубравлаг. Лагерь №58

Первые лагеря в Зубово-Полянском районе появились в 1931 году, с образованием Темниковского исправительно-трудового лагеря в недавно образованной системе ГУЛАГ. Управление расположилось в поселке Явас, лагерные отделения росли и множились, к 1933-34 году число заключенных перевалило за 30 тысяч. Лагерники заготавливали лес и работали на первичной обработке дерева, а также строили новую железнодорожную ветку Рязань-Потьма. В 1937 году в Темлаге была открыта одна из главных в стране женских зон, принявшей тысячи «жен изменников родины», мужья которых были в большинстве своем расстреляны в годы террора. В 1948 г. Темлаг был преобразован в лагерь особого режима для самых опасных преступников. Сеть таких лагерей с красивыми названиями «Речной», «Озерный», «Песчаный», «Минеральный» была создана на фоне новой волны террора, поднявшейся в конце 1940-х годов. Особлаг №3, Дубравный лагерь, стал одним из мест, известных строгостью режима и номерным учетом заключенных, которые в качестве одной из карательных мер лишались своих имен и фамилий. Почти все заключенные Дубравлага были «политическими» – отбывали срок за «антисоветскую деятельность», которой признавалось любое негативное высказывание в адрес власти, сделанное в шутку или всерьез... Несмотря на то, что особый режим был довольно скоро снят (в 1954 году Дубравлаг преобразован в обычный лагерь), а с упразднением системы ГУЛАГа в официальных документах исчезло и название «Дубравлаг», сменившись бесцветной аббревиатурой ЖХ-385 (ЖХ – «железнодорожное хозяйство»), сам лагерь сохранился, пережив смену нескольких эпох и режимов. В 1960-80-е годы он был одной из самых больших действующих политических зон, которую заключенные по-прежнему называли Дубравлагом. Через эти колонии прошли многие диссиденты. Узниками Темлага и Дубравлага в разное время были Нина Гаген-Торн, Алла Андреева, Ростислав Горелов, Сусанна Печуро, Андрей Синявский, Юлий Даниэль, Анатолий Марченко, Ирина Ратушинская, Кронид Любарский, Юрий Галансков, Татьяна Великанова и многие другие известные люди, писатели, художники, ученые, правозащитники... В годы войны и первое послевоенное время (1941–1947 гг.) в Потьме действовал Темниковский лагерь для военнопленных №58. Кроме немецких военнопленных здесь были итальянцы, венгры, румыны, французы. Многие попали в Потьму из печально известного Радовского лагеря в Тамбовской области. Кто-то из них остался навсегда в мокшанской земле… Все потрясения российской, а отчасти и мировой истории XX века так или иначе имели свое продолжение в этих глухих мордовских поселках, сюда уходили человеческие боль и скорбь, безмолвные и безответные, и навсегда тонули в здешней болотистой почве.

Настоящее прошлое

С рассветом мы покидаем вокзал и начинаем свое изучение Потьмы. Сейчас трудно сказать, что в нынешнем облике поселка сохранилось с прежних времен, а что изменилось. От лагерей ГУЛАГа, на первый взгляд, ничего не осталось. Только сама неволя и какое-то особое присущее ей чувство тяжелого тоскливого равнодушия и внешней настороженности. Система здесь не умирала, а, значит, своевременно обновлялась и модернизировалась.

Металлический забор с моткам блестящей колючей проволоки тянется вдоль всей длины улицы Школьной, за ней – серые ряды двухэтажных бараков из силикатного кирпича. По другую сторону рабочая зона, она тоже за забором. Через улицу, зажатую между двух заборов (почему она Школьная?!) перекинут пешеходный мост. Кто по нему идет, нельзя увидеть – переход зашит металлическими листами, мост превращен в четырехгранную глухую трубу. Рядом с воротами зоны – никуда не едущий «вагончик», маленький домик с плоской крышей и вывеской под ней: «Комната для посетителей». Можно было написать «для посетительниц». На свидания в колонию приезжают главным образом женщины – жены, матери, дочери. Молодая женщина с девочкой добирались из Казахстана несколько дней, без сна, с долгими пересадками. Приехали на трехдневное свидание с мужем и папой. Но сначала нужно пройти через долгий процесс оформления визита и проверок. Сотрудница колонии строго спрашивает, есть ли наркотики. «Нет, конечно», – говорит женщина устало и испуганно, покорно принимая возможность заподозрить себя в чем угодно. Другая, пожилая, приехала из Саранска увидеться с сыном, но оказалось, что его нет в списках… «Где же он? Сказали, что сюда отправили…». Через какое-то время сотрудница снова приходит с новостями: сын нашелся, но он не в этой колонии, а в другой, здесь неподалеку, 19 километров. Как же туда добраться? А это уж вы сами решайте. Автобуса нет, поезда тоже. Кажется, мы уже где-то слышали такие истории… Или читали.

Юрию дозволены всего три передачи в год, наша первая. Еду и вещи мы тщательно выверяли и взвешивали перед поездкой, но все равно на месте столкнулись с неожиданными условиями. Что-то мы знали заранее (например, что вся одежда и обувь должны быть только черного цвета, без рисунков и надписей), что-то оказалось новым. Чтобы получить спортивный костюм и кроссовки, заключенному нужно написать специальное заявление, что у него их нет. Полотенце показалось приемщицам слишком большим, но, не найдя инструкции о размерах, они его пропустили. Паштет не хотели передавать из-за слова «паштет», написанного на банке. Потому что по инструкции это – скоропортящийся продукт. У нас он в консервах с двухлетним сроком годности. Но в инструкции же сказано… К счастью, после множественных объяснений и сомнений его тоже пропустили. Свидания, которое длилось около двух часов, мы ждали – включая заполнение многочисленных заявлений, обеденный перерыв, ожидание уходящего из колонии этапа – около шести часов. Нам повезло и с этим. Не всем удается добиться встречи в день приезда.

Комната для свиданий на самом деле состоит из трех помещений. Все три узкие, как отделения пенала, и разделены прозрачными перегородками. В двух из них во всю длину стоят деревянные скамейки. В среднем отделении в ряд должны сидеть заключенные, пришедшие на свидание, к ним лицом в соседней комнате – их родственники и друзья. Через прозрачный пластик проходит звук, хотя и приглушенно. В комнате для заключенных перед скамейкой установлен барьер – в полуметре от перегородки. Подойти к ней вплотную человек не может. Обычно одновременно проходят два или три свидания, и, чтобы услышать своих, нужно перекричать соседей. К тому, что кричат с той и другой стороны, внимательно присматриваются и прислушиваются люди, сидящие в третьем отделении пенала – сотрудники колонии. Они в такой же узкой комнате, за спинами осужденных, от которых тоже отделены прозрачным пластиком. Их комнатка немного похожа на будку суфлеров или переводчиков, хотя роль у них прямо противоположная… Нам снова повезло – во время нашего разговора других свиданий не было, а Юрию из-за диагностированных проблем со слухом разрешили подойти ближе к перегородке. В этой комнате-бутерброде мы могли говорить около двух часов.

Условия для академической работы здесь, мягко говоря, не лучшие. Из последних трех месяцев почти треть времени Юрий Дмитриев провел в штрафном изоляторе. Сразу после нашего визита его туда отправят еще на 10 дней. Причины формальные – не поздоровался, не отвел рук за спину, не имел именной бирки на одежде. В ШИЗО холоднее, чем в бараках, и многое запрещено. Можно ли это считать одним из методов исследования? Не знаю. Очевидно, что грань возможной полезности такого опыта давно перейдена. Но уйти от этих реалий нельзя. Юрий делится своими планами будущей книги – Темлаг, Дубравлаг, лагерь для военнопленных – все это в трех перспективах: со стороны заключенных, со стороны лагерной системы, со стороны местных жителей. Источники – мемуары заключенных Темлага и Дубравлага – ему в основном присылают по почте. Неизвестно, получится ли в ближайшее время с ними поработать. Как писать главу о военнопленных – пока один из самых сложных вопросов для Юрия. Она пока безыменная. Где они, люди, выжившие в Потьминском лагере и вернувшиеся в 1947 году к себе, каждый на свою родину? Жив ли кто-то из них? Написал ли кто воспоминания об этом времени? Как их прочесть, если они найдутся? Получится ли ее написать, пока непонятно, ясно только, что это одна из важных, хоть и почти совсем не изученных страниц Мордовских лагерей. Когда он рассказывает вперемежку о своей жизни здесь и об исследовании, которое пока не удается вывести за рамки замысла, становится очевидной его сверхзадача: осмыслить лагерь – значит преодолеть его, победить изнутри. Поэтому так важно для него сейчас не писать дневник происходящих с ним бедствий, а анализировать феномен, с которым и внутри которого приходится жить, в его историческом развитии. Он много шутит и о своих проблемах говорит как будто не всерьез, посмеиваясь. Глядя на него, понимаешь, как это важно – не зацикливаться на несчастьях, но, фиксируя их, анализируя, сравнивая – сохранять свое движение вперед в постижении прошлого через настоящее, и наоборот.

Памятник

Световой день в ноябре очень короток, мы успели побывать только на центральных улицах поселка. Надо ли говорить, что никаких памятных знаков, каким-либо образом призывающих вспомнить о судьбах людей, страдавших и умерших в здешних лагерях, мы там не увидели. Но об одном памятнике мы все же узнали в случайном разговоре и отправились его посмотреть. Это две мемориальные плиты, установленные в совершенно глухом месте, близ поселка Молочница. Случайно набрести на них невозможно, нам пришлось их довольно долго искать в темном заснеженном лесу, а потом еще и откапывать из-под снега. Они были положены над общей могилой военнопленных Темниковского лагеря №58. По словам местных жителей, памятник установила делегация, приезжавшая сюда в середине 1990-х годов для выяснения судеб своих соотечественников. В первый визит было найдено захоронение, а на следующий год они вернулись для установки плит. Их две – одна итальянцам, другая – венграм, на обоих надписи на русском и на родном языке: «Умершим в России итальянцам»; «Здесь покоятся венгерские военнопленные, жертвы Второй мировой войны». Узнать что-нибудь большее – сколько людей здесь лежит, почему именно здесь, как они умерли, кто и как установил памятник – было негде и не у кого. Когда мы стояли над этими плитами в темноте, холоде и безлюдье, можно было почти физически ощутить всепоглощающий омут забвения и отчаянную попытку памяти ему противостоять. Но она была, эта попытка. И оставленный ею след можно найти – мы его нашли.

Удивительно, что в этом месте, где прошлое так тесно смыкается с настоящим, что зазора для памяти, кажется, не остается вообще, единственный обнаруженный нами памятник оказался напоминанием о войне. Именно таким, которое проявляет войну в ее самом простом и страшном облике – и так глубоко упрятанном в лесу под снегом. Невозможно было не вспомнить о той войне, которая идет сейчас, мы как будто откопали опоздавшее предостережение о ней, о безвестной и мучительной смерти на чужой земле. Памятник даже не называл имен, а просто напоминал о том, что люди были – и умерли.

Юрий часто говорит о важности материальной составляющей памяти. Должно быть место, должен быть знак, связанный с этой памятью, фиксирующий реальность произошедшей катастрофы. Зарубка на память, становящаяся преградой для следующего шага в совершении непоправимого. Он буквально воплотил свою мысль когда-то в Сандармохе, поставив на входе в мемориальный комплекс огромный камень с надписью: «Люди, не убивайте друг друга». Но абстрактного призыва, конечно, мало. Память пробуждается тогда, когда она касается «своих». Той человеческой общности, через принадлежность к которой человек осознает себя и утверждается в большом мире – семья, круг односельчан, одноклассников, коллег, единоверцев. Итальянские и румынские однополчане погибших военнопленных. Народ. Потому в карельских книгах памяти, составленных Дмитриевым, биографические справки о жертвах сгруппированы не по алфавиту, а по населенным пунктам. Отыскав в списках своего предка, человек найдет рядом имена и судьбы его односельчан и соседей, друзей и знакомых. Это ниточка, которая, возможно, приведет к появлению сообщества памяти, подталкивающая к его созданию. «Память – это то, что делает человека человеком, а народы народами, а не населением», – говорил он. В Сандармохе расстреляны люди более 50 национальностей. Дмитриев сделал все, чтобы каждая диаспора в Карелии могла бы почтить память своих соотечественников и вынести из этой памяти что-то важное для своей сегодняшней жизни. Украинская память особенно сильна в Сандармохе – именно здесь был расстрелян цвет украинской культуры 20-х годов, поэты, писатели, артисты, театральные деятели, так называемое украинское возрождение. Ежегодно в Сандармох приезжала большая украинская делегация. Всего же на территории комплекса было установлено 25 национальных и конфессиональных памятников. Память о национальной трагедии – мощный инструмент осмысления человеком своей самости, своей принадлежности к народу, который осознает себя и обладает огромной силой сопротивления внешнему воздействию. Сейчас как никогда ясна та логика, в которой деятельность Юрия по поддержке памяти стала противоречить официальным установкам. Маховик насилия вернулся, с легкостью нарушив все препоны памяти, все человеческие табу. Историку нелегко с этим столкнуться, даже когда его собственная жизнь им не сломана. В противном случае призвание остается, возможно, единственным способом сохранить себя и противостоять происходящему.