Бродский и его чувство стиля

Автор: Ксения Крушинская

30.01.2023

Он ушел из жизни в 55, но успел за это время стать одним из главных советских — а затем и американских — поэтов. Из ссыльного «тунеядца» он превратился в профессора; из персоны нон-грата в того, кому ставят памятники, а из человека, равнодушного к моде, — в элегантного любителя галстуков и твида. Рассказываем, как жил поэт на родине и на чужбине и как складывались его отношения с миром вещей.

Бродского нет в живых уже почти четверть века. Несмотря на это он остается удивительно современным — будто до сих пор существует среди нас, вот-вот заведет аккаунт в Facebook и начнет публиковать там новые — а может, и старые — стихи. Пока этого не происходит, русскоязычные пользователи с удовольствием постят сочинения поэта вместо него, создавая неубиваемый эффект присутствия. Его «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку» стало негласным гимном самоизоляции на постсоветском пространстве. Одни безостановочно тиражировали цитату, другие иронизировали над теми, кто тиражирует. Бродский стал как бы еще одним действующим лицом тревожного спектакля, который разыгрался в конце марта 2020 года.

А до марта было, например, стихотворение «Романс скрипача»: «Тогда, когда любовей с нами нет, / Тогда, когда от холода горбат, / Достань из чемодана пистолет, / Достань и заложи его в ломбард». Оно тоже разлетелось по соцсетям в виде воодушевляющего демотиватора, хотя, если прочитать его целиком, вселяющим надежду оно уже не покажется. В более редких случаях цитируют что-то менее ходовое — например, «Письма римскому другу» или Postscriptum («Как жаль, что тем, чем стало для меня…»).

Бродский не единственный, кого помнят и чьими строками, как поговорками, приправляют речь «в приличном обществе». Но именно его стихи вступают в самый пронзительный резонанс с тем, что чувствуем мы, современные люди — те, кто живут в эпоху смешения культур, а также в эру, когда все можно подвергать сомнению и над всем подряд можно — и нужно — иронизировать. Как и мы, Бродский любит рефлексировать, играть — и порой заигрываться — со смыслами. Как и мы, ценит не только «трансцендентное», но и вполне земное. «Танцуй, поймав боссанову / в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу». Да и вообще: «Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?».

«Земного» в стихах Бродского, конечно, меньше, чем «небесного» — но тоже хватает. Он воспевает патефоны, папиросы, телефоны-автоматы и женские чулки. Как вспоминает в своей книге «Поэт без пьедестала» писательница и переводчица Людмила Штерн, близкая подруга Иосифа с его ранней юности, однажды он позвонил ей в полночь и спросил, «как точно называется предмет женского туалета, чтобы был вместе и бюстгальтер, и пояс, к которому раньше пристегивали чулки». Штерн ответила, что речь идет о грации, и Бродский расстроился, что не о корсете: «К нему есть клевая рифма».

При этом описать отношения с миром вещей самого поэта не так просто. Они — эти отношения — не были такими драматичными, как у некоторых других литераторов ХХ века. Бродский не носил ярких свитеров, как Маяковский, не шил себе пиджаков из разноцветных кусков ткани, как Лимонов. При упоминании его имени мы представляем себе не исполина в розовом костюме и не эксцентрика с острой бородкой, а — чуть утомленного седеющего человека в круглых очках, в пальто или твидовом пиджаке. Интеллигент, университетский профессор, нобелевский лауреат — но уж точно не «икона стиля», и даже менее экспрессивное «щеголь» к Бродскому применимо с трудом. «Он [относился к вещам] одновременно безразлично и разборчиво, — рассказывает поэт и близкий друг Иосифа Евгений Рейн. — Он довольно быстро понял, что ему идет, и поэтому за ультрамодными вещами не охотился».

Тем не менее у Бродского была способность очаровывать и обращать на себя внимание, а значит, был и свой стиль — просто в более широком, имеющем отношение не только и не столько к одежде, смысле. Многие друзья отмечают его удивительную харизму, даже эксцентричность — ими он обладал с юности. Людмила Штерн вспоминает, что молодой Иосиф не слыл денди, носил обыкновенные парусиновые брюки, которые и не гладил, при этом не запомнить его было трудно. Среди ленинградской литературной молодежи начала 1960-х он довольно быстро стал одной из самых заметных фигур. В своей книге «Поэт без пьедестала» Штерн в красках описывает беседу 23-летнего поэта с чиновником от геологии — предполагалось, что тот сможет устроить его в экспедицию, обеспечив хоть какой-то заработок. На вопрос о том, интересует ли его «что-нибудь вообще» в жизни, Бродский выпалил: «Больше всего на свете меня интересует метафизическая сущность поэзии…» После нескольких минут вдохновенного монолога поэта выпроводили из кабинета и места в экспедиции — по крайней мере, в тот раз — само собой, не дали.

Иосиф Бродский в ссылке в Архангельской области

Бескомпромиссность Бродского быстро привлекла к нему внимание не только своих, но и чужих — что в 1964 году вылилось в знаменитый судебный процесс «о тунеядстве» и одновременно помогло советскому юноше, «затравленному КГБ», стать литературной звездой мирового масштаба. Стенограмма заседания суда, которая по абсурдности может соперничать с сюжетами Кафки, попала в западные газеты, за Бродского вступился сам Жан-Поль Сартр. В ссылке в Архангельской области «тунеядец» Иосиф все-таки побывал — но провел там не пять лет, как предполагалось, а полтора года — помогла международная огласка дела. Фото Бродского — «разнорабочего из деревни Норенской», сделанное приехавшими к нему в гости друзьями, облетело мир, стало одним из знаковых в его биографии — да и вообще весьма символическим для СССР. Это на Западе поэты носили шейные платки и твид. У нас — ватники и кирзовые сапоги.

Из ссылки Бродский вернулся, по собственному признанию, состоявшимся поэтом, а по мнению западных коллег, одним из самых многообещающих литераторов современности. Его печатали за рубежом, им интересовались ученые-слависты, его приглашали в западные университеты. Он, само собой, был невыездным, но тем не менее постепенно начал становиться человеком «той» культуры и достоянием Запада. Видимо, это стало проявляться и на бытовом уровне. Например, художник Михаил Шемякин вспоминает, что на рубеже 1960–1970-х Иосиф уже очень любил хорошо одеваться — особенно ему нравились джинсы. Их привозила ему из-за границы возлюбленная Вероника Шильц.

В 1972-м пути Бродского и его родины разошлись окончательно и бесповоротно. По настоянию ОВИРа поэт покинул СССР с одним чемоданом, в котором лежали печатная машинка, сборник стихов Джона Донна и две бутылки водки — для американского поэта Уистена Одена, которого Иосиф боготворил и с которым наконец получил возможность встретиться лично.

Америка и Бродский приняли и полюбили друг друга довольно быстро — как давние друзья по переписке, которые через много лет смогли увидеться воочию и не разочаровались. За бывшим советским подданным охотились лучшие университеты страны — Иосиф преподавал сперва в Мичиганском, затем в Колумбийском и Нью-Йоркском. Как рассказывают в документальном фильме «Бродский не поэт» Антон Желнов и Николай Картозия, однажды его пытались переманить в Университет Брауна — даже выслали за ним лимузин на встречу с руководством. Поэт в лимузине прокатился, но от должности отказался.

Бродский много писал на русском и английском — стихов и эссе, — активно публиковался, дружил с лучшими людьми эпохи вроде Михаила Барышникова, издателя Карла Проффера и художника Александра Либермана. Последний был по совместительству арт-директором американского Vogue, так что Бродский получил возможность не только печатать в главном журнале о моде свои тексты, но и смог стать героем одной из съемок. На фото, сделанном Ирвином Пенном, он в профиль, в меховой шапке — своеобразный реверанс в сторону «русскости», которой Бродский, принявший через несколько лет после эмиграции американское гражданство, никогда не стеснялся. На своем кабинете в Мичиганском университете он, например, повесил табличку со сделанной от руки большими буквами надписью: «Russians are here!».

Портрет авторства Ирвина Пенна, Иосиф Бродский, Нью-Йорк, 1980

Если не считать той съемки Пенна, внешне Бродский отошел от образа «советского человека» — охотно и быстро. В Штатах он превратился в того Бродского, которого мы все хорошо знаем — седого профессора с печальным взглядом. Та же Штерн вспоминала впечатления от первой встречи с Бродским в Нью-Йорке в 1976 году: «в коричневых брюках и твидовом пиджаке зеленовато-терракотовых тонов, а под ним голубая оксфордская рубашка и кофейного цвета пуловер. Галстук — набок, с ослабленной петлей. Я подумала тогда, за Оськой никто не следит и что профессор обязан носить строгий одноцветный костюм. Позже я разобралась в одежных тонкостях. Манера и стиль одежды в Америке призваны демонстрировать социальный статус ее обладателя. Бродский был одет продуманно, в полном соответствии с общепринятым обликом профессора полулиберального университета». Евгений Рейн, встретившийся с другом в США много позже, был, также по собственному признанию, поражен тем, как изменился его стиль: «Иосиф научился с какой-то особой профессорской небрежностью носить элегантнейшие английские твидовые пиджаки. Когда я после шестнадцатилетнего перерыва увиделся с ним в Нью-Йорке, то был просто потрясен богатством его гардероба — только первоклассные английские и итальянские вещи».

Далеко не факт, впрочем, что все эти вещи поэт носил. В знаменитом эссе «Набережная неисцелимых» Бродский признавался не только в любви к Венеции, в которой провел не одну дождливую зиму, но и в склонности к спонтанному шопингу: «Я, скажем, помню, как купил здесь несколько вещей — само собой, в кредит, — которые потом надеть не было ни духа, ни охоты. В том числе два плаща, один горчичный, другой светлого хаки. Теперь они украшают плечи лучшего танцовщика мира и лучшего поэта английского языка, хоть и ростом, и возрастом оба от меня отличаются». Про танцовщика догадаться не сложно, а плащ достался британскому поэту и будущему нобелевскому лауреату Дэреку Уолкотту, который и правда был сильно выше своего русского друга. Еще один литератор, Аллен Гинзберг, стал для Бродского не только другом, но и проводником в мир секонд-хендов. Вместе они ходили по винтажным лавкам, и порой весьма успешно. Бродский с восхищением рассказывал своему другу и биографу Льву Лосеву, что Гинзберг сумел купить пиджак смокинга всего за пять долларов.

Особенную слабость американец Бродский питал к галстукам — в них он появлялся даже на дружеских вечеринках. Причем повязаны они всегда и впрямь небрежно — узел некрепкий, галстук вечно сбит на сторону. Безупречно Бродский выглядит разве что на вручении ему Нобелевской премии в 1987 году. Сам приз он получал — согласно правилам — во фраке и в белой бабочке, а на следующий день читал знаменитую речь уже в костюме и в полосатом галстуке. Причем последний, как позже выяснилось, до этого принадлежал другому нобелевскому лауреату — Пастернаку. Реликвию — видимо, на счастье — переслал Бродскому Евгений Рейн. Сам он получил галстук в подарок от снохи автора «Доктора Живаго». В нем писатель ходил в шведское посольство — там ему объявили, что собираются приставить к награде, на вручение которой он так и не приехал. Благодаря Бродскому история закольцевалась: галстук все-таки добрался до Стокгольма.

На вручении Нобелевской премии,1987

Истории самого Бродского закольцеваться было не суждено: на родину он больше не вернулся. Его судьба — судьба типичного «гражданина мира», каких сейчас немало, а тогда было в разы меньше: родился в СССР, эмигрировал в США, жил между Штатами, Швецией и Италией. Похоронен в Венеции, которую обожал. На могилу поэта поклонники, кроме цветов и стихов, приносят пачки Camel и бутылки виски. Он до конца жизни много курил и любил хороший алкоголь.