Исторический раздел:

Фридрих ЛОРЕШ. Жизнь в Тимшере и других каторжных лагерях Усольлага в Прикамье


Фридрих ЛОРЕШ

ЖИЗНЬ В ТИМШЕРЕ

И ДРУГИХ КАТОРЖНЫХ ЛАГЕРЯХ УСОЛЬЛАГА

 

Немцы в пути

Вдовы трудармейцев из поселка Труд на Алтае Эмилия Дотц и Ека­терина Шнейдер подсчитали, что среди 87 мужчин из поволжского немец­кого села Эндерс, призванных в трудармию в январе 1942 г., после войны вернулись оттуда только 23. Пятеро возвратившихся вскоре умерли. Фри­дрих Руш из Нойвида (ФРГ) подтверждает, что в самом поселке Труд, куда он был переселен в 1941 г., из 10 мобилизованных мужчин вернулись к своим семьям только трое, включая и его самого.

Во время войны и после нее советские немцы использовались на лесозаготовках во многих концлагерях Молотовской (Пермской) области. Автор этих строк трудился там 5 лет и 7 месяцев, и ему - как и всем ос­тальным - пришлось постоянно страдать и многое вынести. Он считает своим долгом написать в память о трудармейцах, умерших, замерзших и погибших от голода в это время, о их жизни и страданиях.

В Пермском крае есть река под названием Тимшер, впадающая в другую реку - Южную Кельтму. В этом месте находился каторжный ла­герь Тимшер. Официально он назывался благозвучно - «трудбатальон Тимшер» - и был подчинен Усольлагу НКВД, управление которого находи­лось в городе Соликамске.

Этот край изобиловал каторжными лагерями. Мне были извест­ны следующие: Тимшер, Чепец, Пильва, Ильинка, Москали, Мазунья и Чельва. Во всех этих лагерях и принадлежавших к ним «спутниках» (за исключением Чепца) я трудился, и там находились только мобилизован­ные немцы-мужчины. Обособленно - также в каторжных лагерях - надры­вались в лесах, подобно мужчинам, мобилизованные немецкие женщины.

Куда подевались заключенные бесчисленных «исправительно-тру­довых лагерей» осенью 1941 г.? На этот вопрос российская газета «Аргу­менты и факты» (№ 15 за 1992 г.) ответила так: «В соответствии с указами Президиума Верховного Совета СССР от 12 июля и 24 ноября 1941 г. о до­срочном освобождении некоторых категорий заключенных... с передачей лиц призывных возрастов в Красную Армию, ГУЛАГом было проведено ос­вобождение 420 тыс. заключенных...» Заключенные отправились на фронт, а на месте остались охрана и начальство концлагерей.

Стране, ее экономике и фронту требовалась древесина, много дре­весины, и для этого была тотчас нужна рабочая сила. Зимой 1941/42 гг. эта брешь была заполнена по национальному признаку - немцами-трудармейцами.

В сентябре 1941 г. энкаведешникам понадобилось лишь несколько дней, чтобы выселить по сталинскому приказу всех немцев Поволжья. Их отправили из сел под охраной, на лошадях, быках и грузовиках в столицу Немреспублики Энгельс, к железной дороге. Осталось имущество, коро­вы стояли недоенные, выли собаки.

Около двух недель занял наш путь в двухэтажных товарных вагонах из родных мест в Сибирь, за 4543 километра. Все жители Эндерса, многие жители Шведа и Марксштадта были высажены на станции Топчиха (Алтай) и распределены по окрестным селам, чтобы начать здесь все сначала.

После вселения в указанные жилища мы тотчас пошли работать в колхозы, ведь нам было нечего есть. В первый выходной мы нарыли кар­тошки в колхозе «Маяк», но бригадир ее отобрал. Чем жить? С работы мы приносили в карманах пшеницу и перемалывали ее в крупу на кофемол­ках. Ситуация осложнялась еще и тем, что лишь немногие из нас владели русским языком.

Уже 25 января 1942 г. началась первая массовая мобилизация нем­цев-мужчин с 17 до 50 лет. Топчихинский райвоенкомат призвал в так на­зываемую «трудармию» более 1000 человек изо всех окрестных сел. Каж­дый должен был иметь с собой десятидневный запас продовольствия, ми­ску, ложку и кружку. Переночевали в клубе, на следующий день нас доста­вили из Топчихи за 80 километров на станцию Алтайская, где мы нашли приют в школах. Здесь мы 10 дней ждали товарных вагонов, при этом у большинства закончилась еда.

Наконец, всем раздали по буханке хлеба, и нас отправили на стан­цию. Там мы узнали о второй массовой мобилизации немцев, включая и тех, кого не забрали при первой по болезни. Так я встретил моего брата, другие - своих отцов или сыновей. Но в эшелоне из холодных двухэтажных товарных вагонов велено было отправлять только нас, мобилизованных первыми. Отцам не разрешили взять с собой своих сыновей.

В пути нас не баловали хлебом, горячим чаем или обедами. При сто­янках эшелона в крупных городах мы все время искали хлеба. Однажды нам повезло, каждый из вставших в очередь двух с половиной десятков че­ловек купил по буханке хлеба, но к отходу поезда мы запоздали. Бывший немец-красноармеец, которого не пустили на фронт, пошел к начальнику станции, и нам всем разрешили разместиться в следующем грузовом со­ставе. Нам понадобилось два часа, чтобы нагнать наш эшелон.

Через 10 дней мы прибыли в Соликамск на Северном Урале, на по­следнюю железнодорожную станцию. Нас разместили в лагере для заключенных, и началась регистрация. Записывая фамилию Бир, один сотруд­ник сказал с усмешкой: «Bier (пиво) - это хорошо, а Вгьh (баланда) - пло­хо». Нам принесли гвоздей и досок, чтобы мы сделали санки для транс­портировки своего багажа.

На третий день рано утром мы с вещами пешком отправились за 180 километров на север. По пути нам встретился старик, который тихо ска­зал: «Сюда приходят тысячи, но возвращаются лишь немногие». Так мы шли день и ночь, с перерывами только на недолгий ночлег в деревнях или лагерях. Прошла неделя, и цель становилась все ближе. За это время нам только дважды раздали горячую пищу.

Примерно за 25 километров от конечного пункта, у села Бондюг, нам предложили оставить свой багаж в сарае, чтобы еще в ту же ночь добрать­ся до места назначения. Большинство так и сделало - ведь нам сказали, что завтра все будет доставлено. Но наш багаж прибыл не завтра и не че­рез неделю, а только через месяц, причем далеко не весь.

Первый остров Архипелага

22 февраля 1942 г. поздно вечером мы, более тысячи немцев-тру-дармейцев, добрались до лагеря Тимшер. Охрана тут же впустила нас че­рез открытые ворота в холодные бараки. «Слава богу, - подумали мы, - те­перь есть крыша над головой, и нам будет уже полегче.» Но эту ночь мы, смертельно уставшие, голодные и промерзшие, провели в битком наби­тых бараках стоя и без сна.

Утром, после первой за месяц бани и санитарной обработки (мы бы­ли острижены наголо с головы до ног), нас впустили в натопленные бара­ки с двухэтажными деревянными нарами без матрасов и постельных при­надлежностей. В нашей половине барака, размером примерно 12 на 10 метров, нас оказалось человек 90-95 - выходцев из поволжских сел Эн-дерс, Швед, Мариенталь и из Марксштадта. Родные и знакомые размес­тились поближе друг к другу.

Мы разыскали своих друзей и школьных товарищей в других бара­ках. При этом мы разглядели не только наше новое место проживания, но и 4-метровый бревенчатый забор и колючую проволоку вдоль забора с обеих сторон. На каждом углу лагеря находились высокие сторожевые вышки с вооруженными солдатами, которые ночью один за другим звене­ли по металлу. Входные ворота в лагерь находились на запоре и строго ох­ранялись. Вне зоны размещались конюшни, мастерская, пожарная, штаб охраны, пекарня, склад, электростанция.

Теперь три раза в день выдавали легкую пищу и дважды хлеб. Уже на следующий день началась регистрация. Энкаведешники сняли у нас отпечатки пальцев, с каждого пальца по отдельности и со всех вместе. Меди­цинская комиссия в зависимости от здоровья и физического состояния зачислила каждого трудармейца в одну из 4-х категорий. Среди врачей в Тимшере были и немцы - например, Яков Бузик и Давид Бауэр из Марксштадта.

Всех по-военному разделили на взводы и роты. «Трудбатальон Тим­шер» состоял из 4-х производственных рот и одной хозроты. Командиры рот и взводов назначались из числа трудармейцев. Нашим первым коман­диром взвода (его называли бригадиром) был бывший милиционер из Марксштадта по фамилии Дортман. Десятником назначили бывшего учи­теля Роберта Лоха из Эндерса. Наименьшая рабочая единица называлась звеном. Она состояла из 7 человек. Мои товарищи Генрих Айрих, Фридрих Эндерс и я попали в звено к Надержанскому. Он был из волынских немцев.

Все командиры и десятники ознакомились с рабочим местом, кото­рое находилось в нескольких километрах от Тимшера, и получили в мас­терской наши единственные орудия труда - топоры и пилы.

1 марта началась неописуемая эксплуатация немецких каторжников в Тимшере. В это утро начальник лагеря Булдаков произнес перед ворота­ми краткую речь и затем показал, как спилить дерево ручной лучковой пи­лой. Это была единственная инструкция, после нее нас повели в лес.

С первого дня пошла тяжелая работа на лютом морозе и в глубоком снегу. Питание было жалкое. В обед часто не давали есть, выдавая взамен добавку за ужином, обычно в меньшем количестве. Хлебная пайка состав­ляла менее 800 граммов, так как рабочая норма - 3-7 фестметров на ра­бочего - была невыполнима. К лагерному супу нам давали меньше каши или не давали совсем.

Мы быстро освоили нашу новую работу, но еще скорее теряли силы. Стали подкрадываться болезни. Одним из первых, о которых я слышал, умер преподаватель Браун из Марксштадтского педучилища. Обессилен­ные рабочие замерзали на рабочем месте. В мае умер наш звеньевой На-держанский.

Много забот принесла нам весна 42-го. Нам ничего не выдали вза­мен валенок, а сапог или резиновых бот у нас не было. Так мы шлепали в наших валенках по мокрому снегу и лужам. Ночью влажную одежду и промокшую обувь сушили в сушилке, но она была переполнена. Утром от валенок еще шел пар. Первые башмаки прослужили нам только пару дней - у них была деревянная подошва, и материя (не кожа) вскоре ото­рвалась от нее. Ходить в таких башмаках можно было лишь с трудом. Одежды мы еще не получали, хотя ходили уже оборванные и постоянно штопали.

В мае две бригады, включая и нашу, перевели ближе к рабочему ме­сту, примерно за 6-7 километров от Тимшера. Здесь мы жили в больших палатках. Мы уложили наши соломенные матрасы на еще мерзлую землю и по ночам дрожали от холода. Чтобы добраться до рабочего места, нам приходилось пересекать реку Тимшер. Уже в первый день при высадке лодка перевернулась, и все 7 человек из нашего звена упали в ледяную во­ду. Одного человека из Марксштадта, носившего плащ и сидевшего у ру­ля, лишь с большим трудом удалось спасти другой лодке. Через месяц, выполнив задание, мы опять вернулись в головной лагерь.

Рабочий день продолжался обычно 12 часов, о выходных не было и речи. В свободное время мы лежали на наших соломенных тюфяках, го­ворили и мечтали о еде, об оставленных на Волге пшенице, просе, фасо­ли, о «втором фронте» союзников, об освобождении к посевной или убо­рочной, о возвращении на Волгу после войны.

Несмотря на добросовестный труд с утра до вечера, мы не могли за­работать даже на хлеб насущный. Денег за тяжелую работу в лесу нам не давали. От паспортов нас освободил Сталин еще в 1932 г. - мы трудились в колхозах и потому не должны были их покидать. Мы ведь были не сво­бодные люди, а рабы государства.

Как звучало обращение к нам? Быть может, «красноармеец» или «солдат»? Нет. «Гражданин» - нет, «товарищ» или «трудармеец» - такого я тоже никогда не слышал. К Анне Руш (Нойвид), которая в лагере Усть-Ска-еп (Пермь) возила на лошади бревна из леса, технорук Берников обра­щался не иначе, как по кличке ее лошади, которую звали Вьюга. Итак, че­ловека приравняли к рабочей скотине. Чтобы подчеркнуть нашу нищету и бесправие, я буду называть нас просто «армейцы». (Непереводимая иг­ра слов: «Armist» - армеец, «arm» - бедный, убогий, жалкий. - Прим. пер.) Мы самоотверженно работали изо дня в день, невзирая на тяготы.

Не выполнив плана, никто не смел идти в лагерь, иначе тебя еще раз гнали в лес. Так бывало с возчиками леса и с теми бригадами, кото­рые осмеливались уходить в лагерь немного раньше. Лозунг гласил: «Все для фронта, все для победы!» Будь питание получше, было бы и больше древесины. Слишком мало было бы даже двойной порции. Двойную полу­чали в лагере только двое - пильщики, которые распиливали бревна на доски.

Мы часто задавались подобным вопросом и отвечали на него так: если бы половина армейцев получала двойное питание, было бы и вдвое больше леса и можно бы использовать вторую половину в сельском хозяй­стве. И ведь это было бы выгодно для государства, оно бы получило до­полнительную рабочую силу. Но нас никто не слушал.

Несчастные случаи бывали на работе нечасто - мы строго соблюда­ли технологию лесоповала и технику безопасности. Мне известен случай, когда армеец по фамилии Штабель из нашей бригады отрубил себе на ра­боте палец. Он сразу же пошел к лагерному врачу. Там руку обработали и отправили его на работу. Врач сказал ему: «Ты это сделал специально, чтобы не работать». Когда я однажды слегка поранил себе ногу топором и никого не было поблизости, я оторвал полоску от рубахи, замотал ногу и продолжил работу.

В лагере не было электрического света - маломощная электростан­ция не функционировала. За едой в темноте зажигали лучины. Радио, газе­ты и книги - ни следа. Единственную информацию о положении на фронте и в нашем трудбатальоне мы получали от политрука. Это бывало 2-3 раза в месяц в 7 часов утра. Для этого все лагерные армейцы должны были вы­строиться перед воротами. Звучала команда: «Смирно!» В своей речи ко­миссар каждый раз отмечал, что мы, немцы, можем искупить свою вину только неустанным трудом. «Какую вину?» -думал каждый. Нашей единст­венной виной была немецкая национальность. При этом некоторые падали в обморок, как это случилось с Петером Дамзеном из нашего звена.

После команды «Вольно!» мы в отвратительном настроении молча отправлялись на работу. Нас угнетали не только физически, но и духовно. Возражать было бессмысленно, никто не осмеливался оспорить наше полное бесправие. Каждый знал, что значит иметь дело с агентами НКВД.

Нам разрешалось писать письма только по-русски, не сообщая ни­чего плохого. Никто не должен был знать чего-либо о действиях НКВД в ка­торжном лагере. Мы получали ответы с зачеркнутыми словами и фразами. Моя 82-летняя бабушка написала мне с Алтая, что в чужой комнате без кухни ей живется дрянно и что брат и мать мобилизованы на очень тяже­лую работу. Конечно, в Тимшере нам было очень плохо, но в ссылке были немецкие семьи с детьми старше трех лет и без бабушки, которым прихо­дилось еще хуже. О них не заботился никто, включая и государство. Такие дети без родителей сбивались в группы и жили полудикими в землянках.

Режим дня в каторжном лагере

Утром в 6 часов всех будил громкий крик: «Подъем!» Бригадир еще с кем-нибудь тотчас шел за хлебом в хлеборезку. Там по ночам отвешива­ли половину заработанного хлеба всем армейцам и складывали хлеб для каждой бригады в отдельный ящик. Хлеб был влажным и тяжелым как тес­то. Перед тем, как его отрезать, каждый раз приходилось макать нож в ве­дро с водой. Небольшие кусочки пайки хлеборез прикреплял к более круп­ным деревянными шпильками. В бараке бригадир распределял хлеб по списку. Хлеб поглощали за несколько минут. Чаще всего неумытые, пост­роившись перед бараком, члены бригады шли в столовую. Там каждый по­лучал в своей миске жидкий суп, практически без жира и мяса. Немного каши к нему давали только при выполнении нормы.

В 7 часов слышалось: «Выходи строиться!» Выстроившись перед ба­раком по пять человек в ряд, все направлялись к выходу. Охрана пересчи­тывала нас, и мы шли через ворота к мастерской. Там каждый получал то­пор или пилу, зимой на звено выдавали также одну-две лопаты. Дорога на работу была усеяна ветками и сучьями, а мы еле волочили ноги, и то один, то другой спотыкался и падал. Но встать нам удавалось с трудом, и мы сер­дились из-за этого. Устав, мы через час добирались до рабочего места. Каждый уже знал, чем ему там заниматься, об этом заботился звеньевой.

Какую работу мы выполняли в лесу? Зимой нужно было освободить от снега деревья, место для большого костра и дорогу посреди вырубки. Деревья пилили двое рабочих звена с 1-й и 2-й категорией. При этом вы­сота пня не должна была превышать трети его диаметра. Двое рабочих (сучкорубы) с 3-й категорией отрубали ветви, не врубаясь при этом в ствол. Другие, с 4-й категорией, тащили ветви к огню и сжигали их. Ис­кру для костра добывали как в древние времена. Бревна надо было распи­лить ручной пилой до определенной длины, а затем еще уложить их шта­белем у дороги. В конце рабочего дня приходил десятник и оценивал гото­вую древесину в фестметрах.

В 2 часа нам в лес приносили обед, но без хлеба. Вечером, после 7 часов, в бараке выдавали вторую половину хлеба, а в столовой - ту же еду, что и утром. Затем большинство в рабочей одежде падало на нары и тут же засыпало. Некоторые из вечно голодных армейцев еще плелись на помой­ку, собирали картофельные очистки и жарили или варили их на печке. За эту «еду» многие поплатились своей жизнью.

При столь скудном питании приходилось ходить в туалет только дважды в неделю. Голод довел моего знакомого до того, что когда он по­сле долгих поисков не смог ничего найти и увидел в туалете оправлявше­гося повара, то спросил меня: «Фриц, как ты думаешь... могу я это попро­бовать?» - «И думать не смей!» - был мой ответ.

Шли в дело больные издохшие лошади, а также кошки и собаки, иска­ли даже крыс - пожиралось все. Вид у изголодавшихся людей был зверский. Армейцы, прибывшие из лагеря Чепец, говорили нам, что там еще хуже.

В 10 часов вечера ударами по куску железа подавался сигнал «от­бой», и по лагерю больше не должен был ходить никто. После этого слы­шалось: «Перекличка!» Все должны были вставать у нар и отвечать, когда по списку зачитывалась их фамилия.

И так день за днем, месяц за месяцем, и никто не знал, как долго еще придется голодать, терпеть и умирать.

Дезертиры

На нас, армейцев, постоянно нагоняли страх. Так, говорили, что лентяи попадают в штрафные бригады и оттуда никто не возвращается живым. Рассказывали, что они находятся в лагере Чепец, в 10 километрах от Тимшера. Лентяев у нас не было, имелись только люди, для которых то­пор был слишком тяжел.

Можно ли было дезертировать из Тимшера? Я не могу назвать по­добных примеров. Выбраться наружу из зоны было нельзя. Большинство армейцев владели русским языком слабо или не знали его совсем и слиш­ком обессилели. С рабочего места можно было пуститься в бегство, но не уйти далеко. Единственный путь к железной дороге, в Соликамск находил­ся под строгим контролем. По обеим сторонам пути лежали болота, а зи­мой глубокий снег, да еще и при сильном морозе.

Бывали случаи, что летом после работы некоторые искали в болотах ягоды и теряли там ориентацию, если не светило солнце. Утром, когда раздавались звуки пил и топоров, они опять возвращались к своим звень­ям. Такие примеры мне известны.

Однажды начальник охраны, высокий сильный мужчина, у которого недоставало пальцев рук, хвастался, что пристрелил беглецов и бросил их тела перед лагерными воротами. Этой ужасной картины я не видел, но та­кие случаи были возможны.

Карцер

Он находился в левом углу лагеря и тоже был окружен забором. Это холодное и влажное помещение никогда не пустовало. Постоянно голод­ных армейцев бросали туда за малейшую провинность. Мне тоже «посча­стливилось» провести там несколько дней, и я бы хотел описать карцер более подробно.

Это произошло весной 1942 г., в половодье, когда нашу бригаду пе­ревозили через реку на барже. При этом мы заметили в воде на дне судна овсяные зерна. Каждому удалось набрать по полстакана овса. В течение рабочего дня, пока шел дождь, мы жарили мокрый овес. В это время в ку­стах стояли комбат Булдаков, командир роты и десятник. Они заметили нас и после дождя быстро подошли к нам. Начальник заглянул в наши ми­ски на углях и спросил: «Кто звеньевой?» Я отозвался. Приказ Булдакова гласил: «10 дней ареста в карцере, в одиночной камере, к работе не допу­скать. Увести!»

Это тотчас сделал ротный, который раньше служил в Красной Ар­мии. В сентябре 1941 г. последовал приказ Сталина: удалить из армии всех советских немцев. Так ротный из советских войск напрямую попал за колючую проволоку.

В карцере он передал меня дежурному, худощавому человеку из Марксштадта. Тот указал мне одиночную камеру с деревянной койкой без постельных принадлежностей. Я устал и тотчас заснул. Когда арестанты пришли с работы, я проснулся. Теперь я осмыслил свой приговор. Практи­чески приказ начальника означал: в день 300 граммов хлеба и дважды суп. Однако, не будучи виновен, я все же рассчитывал на толику везения.

Дежурный принес ужин на всех, и мою порцию тоже. Незадолго до отбоя он впустил меня в другую камеру, где находились 4 человека. Среди них я узнал Христиана Дотца и Рихарда Зитнера из Эндерса. Я уже знал, что обоих сунули в карцер за то, что их застали за кражей крупы со скла­да - там, где перевернулась наша лодка.

В этой камере площадью примерно 10 квадратных метров не было ни коек, ни стульев, ни света. У самого верха стены находилось маленькое зарешеченное окошко. Мы спали на холодном полу в нашей рабочей одежде, положив под голову башмаки. В туалет нас не пускали, для этой цели служило ведро, стоявшее рядом с постоянно запертой дверью.

Утром в 7 часов дежурный принес завтрак: 300 граммов хлеба и суп, куда было намешано немного каши. В 7:30 сказали: «Все во двор на рабо­ту». Слава богу, мне дозволили идти работать вместе со всеми. Во дворе нам было велено встать подвое в ряд. Вооруженный солдат крикнул: «Шаг влево, шаг вправо - считается побег. Стреляю без предупреждения!»

Двое солдат сопровождали нас, 13-14 арестантов, на работу и весь день сидели на пнях неподалеку. Наше рабочее место находилось в 350 метрах от карцера, мы должны были там выкорчевывать пни. На четвертый день после работы дежурный сказал мне: «Фриц! Комбат досрочно осво­бождает тебя из карцера за то, что ты хорошо работал. Иди в свой барак».

Лето, осень и зима 1942-го

Летом 1942 г. нашу уже ослабшую и теперь небольшую бригаду от­правили с лесоповала на сенокос. Командиром был Шенбергер (Новорос­сийск), поваром и сторожем - Шмидт, бывший милиционер из Марксштадта. На небольшой возвышенности в 12 километрах от Тимшера мы выкопали землянки. Генрих Айрих, Фридрих Эндерс и я разместились в одной, Боргер, Маттайс и третий мужчина (все из Мариенталя) в другой землянке. Последние косили траву, мы втроем сгребали ее в стога. Было еще два звена по 6 человек.

Здесь мы не находились под охраной, и никто не сбежал. Трижды в день давали суп и кашу. Иногда мы дополнительно варили еще кое-что -птиц, грибы, даже змей. Вареное мясо змей напоминало по вкусу куряти­ну. Поздним вечером после работы мы по часу собирали на болотах ягоды. Этих ягод мы не знали и называли их поэтому по цвету: черные, синие, желтые, красные. В дождливую погоду мы собирали для лагеря грибы, ко­торые там сушили, а зимой варили из них суп.

Выходных не было и здесь, хотя они полагались трижды в месяц. Мы не получали белья, не мылись в бане, наши тела были грязные и полные вшей.

В середине сентября вернулись в Тимшер, так как из-за холода мы больше не могли ходить по болотам босиком. Там сенокос продолжился до 13 октября. В этот день пошел сильный снег и началась долгая зима. Со следующего дня мы продолжили работу в лесу.

Предстоящая зима 1942/43 гг. печалила нас. Одежда, привезенная еще из дома, совсем износилась и была вся в лохмотьях. Из самых слабых армейцев создали бригаду по плетению лаптей. К ним попал и мой това­рищ из Эндерса Эвальд Берне. Вместо валенок большинство получило лапти и ватные чулки, которые называли байбаками. Появилась и швейная бригада, они шили верхние рубахи из двухцветного материала - белые с черными рукавами и воротником или наоборот. Это нас не волновало, мы ведь знали, почему так полагалось делать. Зимой нам с фронта доставили поношенную теплую солдатскую одежду - ватные фуфайки и штаны, зача­стую с большими и малыми пятнами крови.

Следует еще сказать, что курильщикам, в большинстве своем лю­дям в годах, приходилось испытывать дополнительную нужду. Поскольку не было табака, они взамен использовали сухие листья, кору и другое, что вызывало кашель.

В лагере-спутнике Тимшера

В январе 1943 г. был сформирован этап в лагерь-спутник, название которого я, к сожалению, забыл, если он вообще имел таковое. Туда долж­ны были отправить армейцев с лучшей обувью и неплохо одетых. Говори­ли, что из-за болот там можно работать в лесу только зимой.

После обеда, при сильном морозе мы отправились пешком на новое место обитания, удаленное на 25 км. Более слабые армейцы, утомленные безостановочной ходьбой, отстали. В лагерь мы прибыли поздно вечером, совершенно без сил и промерзшие насквозь. Нас было 55-60 человек, столько же уже находились в бараке. Наши валенки мы разложили вокруг печки на полу. Не сразу всем нашлось место на двухэтажных сплошных наpax. Было так тесно, что можно было лежать только на боку и нельзя было шевельнуться. Ватные фуфайки служили подушками, все остальное оста­валось на теле. Немного оттаяв, мы тотчас крепко уснули.

Утром нам сообщили печальное известие: 5 человек из этапа за­мерзли в пути. В первую ночь многих из нас обокрали, утащив в основном обувь. У меня украли валенки, которые мне только что подшил Маттайс, бумажник с 90 рублями и почтовую бумагу.

Как выглядело внутреннее устройство барака? Нары располагались по обеим сторонам половины барака длиной 12 и шириной 8 метров. В проходе лежала большая железная бочка, которая служила печью и то­пилась днем и ночью. Печка давала нам не только тепло, но и единствен­ный свет в темноте. Окон было только два, место стекла в оконных рамах занимали поставленные рядами друг на друга стеклянные банки.

После дня отдыха одетым армейцам уже нужно было выходить на работу в лес. Обворованные не получили другой обуви и фуфаек, и им пришлось остаться в бараке. В то же утро, когда снаружи рассвело, при­мчался начальник, мощный мужчина в длинной шубе и валенках, и гневно заорал: «Одеться и немедленно выйти во двор!» Мы узнали в нем комен­данта Тимшера, который обращался с нами, армейцами, особенно бес­сердечно и всегда, как мне казалось, скалил зубы. Мы быстро оделись во все, что у нас было, и вышли во двор. На некоторых была только легкая верхняя одежда, кое-кто натянул на ноги рукавицы. Я был в тонких носках и низких, привезенных еще из дома галошах.

15 минут начальник обыскивал барак, ничего не смог найти и вышел во двор свирепый как бык. По его приказу мы, 19-20 армейцев, встали по четверо в ряд и зашагали к воротам. Там перед нами встал охранник, а на­чальник ушел, наглядно продемонстрировав свою власть и наше полное бесправие. Мы долго и послушно стояли на 30-35-градусном морозе, буд­то натворили что-то совсем неположенное. Мы ли были повинны в том, что нас обокрали заключенные, работавшие неподалеку?

Через полчаса мы больше не могли терпеть. Вскоре все мы начали тихо плакать, у охранника с оружием тоже навернулись на глаза слезы. Од­нако начальник не показывался. Плач перешел в рев, самые слабые рухну­ли на землю. Только после этого воя пришел начальник и указал рукой на барак. Это унижение долго не давало нам покоя и убедило нас, что чело­веческая жизнь здесь стоит недорого.

Чтобы мы помаленьку издыхали, нам давали только 300 граммов хле­ба в день и дважды водянистый лагерный суп, который мы пили из миски как чай. Армейцы, ходившие на работу, получали 600 граммов хлеба, трижды суп и черпачок (похожий на баночку из-под крема) жидкой каши без жира.

От такого скудного питания люди все больше слабели, некоторые заболели поносом и вынуждены были оставаться в вонючем бараке, кото­рый никогда не проветривался. Не показывался ни один врач, будто все было в полном порядке. Никто не мог помыться в бане, так как здесь ее по­просту не было. Паразитам - клопам и вшам - очень вольготно жилось в темном помещении. Это ужасно, когда ты ощущаешь, как иссыхаешь, и чувствуешь, что с тобой обращаются не как с человеком.

Через месяц или немного больше никто уже не мог работать, и при­шел приказ возвращаться в Тимшер. Теперь для всех босых нашлись но­вые ватные чулки, но лаптей к ним нам не дали, и мы так и отправились.

Стационар в Тимшере - обитель ужаса

Нам понадобилось 12 часов, чтобы добраться до головного лагеря. Нам не позволили войти в лагерь такими грязными и вшивыми. Пришлось провести бессонную ночь в мастерской. В 6 часов утра нам, 50-60 армей­цам, разрешили пойти в баню.

Петер Дамзен, бывший учитель из Эндерса, с которым мы по пути шли рядом, попросил меня стянуть валенки со своих больных ног. Это мне удалось с трудом, и тогда я увидел его отмороженные пальцы на ногах. В тот же день врач ампутировал пальцы.

В бане нашу постоянно грязную и завшивевшую одежду прожарили над специальной печкой, которая называлась прожаркой. Вместо мыла для мытья каждому намазали на руку темную массу.

После завтрака нас осмотрела медкомиссия. По состоянию задни­цы и видимости ребер большинство из нас отправили на месяц в 5-ю сек­цию стационара. Там мы, так называемые слабосильные, день и ночь ле­жали на двухэтажных койках. В этой переполненной комнате 12 на 10 мет­ров находились 90-95 невесомых людей. Мой вес составлял в это время не более 41-42 килограммов. Так было и у других армейцев, потому что нам давали одну и ту же еду.

Мы, слабосильные, получали 600 г хлеба в день и трижды суп с не­большим количеством каши. Голод был велик, некоторые приносили кар­тофельные очистки из мусорного ящика за столовой и жарили их на же­лезной печке. Через неделю мы начали выходить, чтобы подышать свежим воздухом.

Не тяжелая работа была виной наших страданий, а недоедание, плохое снабжение и бесчеловечное обращение в сталинском каторжном лагере Тимшер.

В соседних бараках вместо рабочих располагались 1 -4 секции ста­ционара. Ночью через окно мы видели, как из лагеря вывозят нагруженные сани с трупами. Бывший армеец Тимшера Фридрих Руш рассказал мне в 1991 г. следующее: «Весной 1943 г. я был так изможден, что больше не мог работать на лесоповале. Мне разрешили плести лапти в хозроте. Од­нажды меня послали в лес, чтобы принести сухой золы. По дороге я натк­нулся на массовое захоронение. Картина была ужасная: из снега торчали руки, ноги и даже головы мертвецов. Трупы зарывали только тогда, когда оттаивала земля».

Армеец Эмиль Ример, которого я тоже хорошо знал по Тимшеру, го­ворил: «Зимой 1942/43 гг. я - кожа и кости - стоял перед врачом. Посколь­ку смертность в стационаре была очень высокой, нужен был еще один са­нитар. Врач предложил мне эту работу в 3-й секции, и я согласился. Моя задача как санитара состояла в том, чтобы мыть полы и выносить умерших. Со мной работал Готлиб Шнейдер из Эндерса, 1920 года рождения. Каждо­му мертвецу к руке привязывали деревянную бирку. Больные из 1-й и 2-й секций уже не выбирались оттуда живыми, каждый день от поноса умирали 15-20 человек. Ночью, в 11-12 часов, мертвецов штабелями укладывали на сани, чаще всего голыми, и доставляли их к массовому захоронению, что­бы сбросить туда трупы как мусор. Яму зарывали только тогда, когда она наполнялась. В стационаре не было лекарств, не считая марганцовки».

В стационаре умерли брат Эмиля Римера - Александр, отец моей знакомой Кати Шнейдер - Фридрих, два его брата - Готлиб и Давид, быв­ший учитель из Эндерса Давид Гееб, Давид Боргардт из Шведа и многие другие знакомые и незнакомые люди. Все это были физически крепкие и некогда сильные мужчины. Они привыкли работать и есть за двоих. Ос­лабевший организм не мог противостоять болезни.

Многие армейцы, включая и меня, страдали такими болезнями, как чесотка и куриная слепота. Лечение было примитивным и протекало без освобождения от работы.

Смерть казалась нам чем-то нормальным, она утратила даже свою трагичность. Армейцы, особенно больные, считали смерть «освобождени­ем» от мук. В нас вкралась мысль, что мы доставлены сюда для уничтоже­ния, чтобы поскорее избавиться от нас и получить других рабочих.

В таких условиях существовали немецкие армейцы - без перспектив на будущее, в набитых битком тесных помещениях, страдая от голода, мо­роза до 44 градусов и паразитов. Вместе жили, работали и умирали люте­ране, католики и меннониты, права и обязанности которых стояли только в том, чтобы беспрекословно трудиться до самой смерти. В Усольлаге, подданном могущественного ГУЛАГа НКВД, никогда не было недостатка в рабсиле, так как вместо умерших и нетрудоспособных вновь и вновь по­ступало свежее пополнение.

Так в нищете Тимшера прошел месяц в 5-й секции для меня и для других. Медкомиссия вновь обследовала нас, 90-95 слабосильных людей, и 55 из этого числа получили возможность отправиться еще на месяц для отдыха в ОПП лагеря Пильва.

Пильва

Шла весна 1943 года. С котомкой на спине мы отправились в путь в лагерь Пильва, находившийся примерно в 20-25 километрах от Тимше­ра. Прибыв туда, мы были внесены в список помощником врача, и каждый узнал свой точный вес. Теперь, после месяца отдыха в стационаре, мой вес составлял 45 кг при росте 1,67 метра. Питание было такое же, как в 5-й секции, только суп немного пожиже. К концу срока мой вес повысился до 47 килограммов. В это время мы выполняли в лесу у Пильвы более легкую работу - стаскивать и сжигать ветки.

Однажды нам было сказано: кто хочет на фронт, пусть напишет заяв­ление. Все подняли головы. Тот, у кого была бумага, написал тотчас, дру­гие стали искать клочок. Через несколько часов нам сказали: прекратить писать заявления! Почему? Вы нужны здесь. Была ли это провокация или что-то иное, мы понять не могли.

Ильинка

Летом 1943 г., под усиленной охраной вооруженных солдат, нас, бо­лее 100 человек, доставили из Пильвы в лагерь Ильинка. Сюда прибыло подкрепление немцев-армейцев из Ивдельлага (Свердловская обл.) и Краслага (Красноярский край). Из последнего поступили рабочие, физи­чески более крепкие, чем мы. Теперь опять начались лесозаготовки. Сам лагерь во всех отношениях напоминал Тимшер. Однако питание несколь­ко улучшилось, и в результате государство получало больше древесины, да какой: строевого леса, специального леса для военной промышленно­сти, судостроения, телефонных и высоковольтных линий.

В лагере Ильинка трудились много и напряженно. Выходных, как и прежде, не было. Праздники объявлялись днями ударного труда. Для ус­корения лесозаготовок нам разрешили уменьшить звено. В звене оста­лись лишь 3-4, даже 2 человека. Поэтому каждый армеец должен был уметь выполнять все лесные работы. Так было и легче выполнять нормы.

В Ильинке мне запомнилось чрезвычайное происшествие: однажды ночью прямо в кровати убили нормировщика Карла Нетта из-под Одессы. В этой большой комнате жило наше немецкое руководство: бухгалтеры, плановики, мастера, десятники. Кровать Нетта стояла рядом с кроватью мастера по качеству Якова Рейфшнейдера, который в эту ночь дежурил в столовой.

Гроб с покойником неделю простоял в подвале. Долго искали пре­ступника, его топор или нож, но тщетно. На похоронах должны были при­сутствовать все армейцы. Политрук в своей речи вновь обвинил нас - де­скать, мы скрываем в своих рядах злодеев.

Мазунья

Летом 1944 г. некоторым лесозаготовительным бригадам пришлось перебраться из Ильинки в лагерь Мазунья. Здесь мы жили в бараках на вы­соком берегу Камы и работали на участке мастера Давида Дотца. Началь­ник лагеря Заякин, бывший заключенный, заботился о лучшем питании. Он хотел видеть рабочих, а не дистрофиков, которых называли доходяга­ми. Заякин, простой человек, не демонстрировал своей власти над нами; это был первый начальник, вызывавший расположение.

Теперь ликвидировали военные названия подразделений, отменили охрану и ввели самоохрану. Мы свободно проходили через ворота, никто не дезертировал, работа пошла в гору. Лесозаготовительные бригады и дорожные строители мастера Дотца переселились в новые бараки, рас­положенные ближе к рабочему месту. В этом лагере-спутнике, который находился в 8 километрах от головного, было только два барака, столовая и баня. Начальником здесь был немец - Метцлер. Банщик жил до войны в католическом селе на Волге и играл в духовом оркестре. Об этом он рас­сказывал нам с увлечением.

Вокруг была болотистая местность, на работу мы ходили по двое друг за другом. От голода теперь больше никто не умирал, мы жили на­деждой наесться досыта. Мы могли выполнять нормы, что гарантировало нам 800 г хлеба, некоторые даже добивались премблюда.

Лесозаготовительные бригады Франка и Брюггемана жили в од­ном бараке и соревновались друг с другом. Несколько подробнее об обоих бригадирах. Франка рабочие обеих бригад любили не только за его доброту: он умел обходиться с людьми. Он знал много немецких на­родных песен и был их запевалой. Вечерами любители пения собира­лись у Франка и затягивали одну песню за другой. Большинство армей­цев слушали, сидя или лежа на своих койках после тяжелого рабочего дня. До этого пение находилось в полном забытьи, для него не было ни сил, ни желания. Но вскоре Франк покинул нас - как оказалось, навсег­да. Он умер по пути в головной лагерь Мазунья при сильных болях в жи­воте. Песня опять заглохла, но ненадолго. Один из певцов однажды ве­чером обратился ко всем присутствующим со словами: «Друзья, продол­жим петь и назовем все песни одним словом - песни Франка». Пение на­чалось вновь.

Я работал в бригаде Артура Брюггемана. Этот парень закончил пе­ред войной 10 классов и жил со своими родителями на Северном Кавказе. Сталин сослал и этих немцев в Казахстан, откуда Артура мобилизовали. Наш бригадир, скромный и культурный человек, говорил с нами только по-русски, но мы отвечали ему по-немецки и хорошо понимали друг друга.

Иногда я встречал своего бывшего преподавателя по Марксштадт-скому педучилищу Александра Глёкнера. При каждой встрече он задавал мне вопросы по физике.

В нашей бригаде работал тихий парень-меннонит по фамилии Ре-гир. Он был выходцем из Украины. Однажды его в руку укусила змея. Врач ампутировал большой палец, и вскоре Регир опять трудился с нами, хотя его рука была еще перевязана.

Как-то я задался вопросом: сколько лет здешнему лесу? Ответ дал широкий пень сосны, на котором были хорошо видны 104 годовых кольца.

Наш лесозаготовительный участок мастера Давида Дотца (он был и его начальником) повысил объем продукции. Теперь нам сказали: для восстановления города Сталинграда нужен строевой лес. Мы взялись за дело. Некоторые плоты составлялись здесь, в лагерях Мазунья и Мос­кали, и наши люди сопровождали их по Каме и Волге до Сталинграда.

Недавно госпожа Шрайбер из Ренгсдорфа рассказала мне, что ее муж Юрген Шрайбер, умерший в 1993 г., будучи в русском плену в Сталин­граде строительным рабочим, имел дело с лесом из доставленных плотов.

Теперь уже не было речи о невыполнении плана или нормы. Некото­рые звенья отваживались устанавливать рекорды. Например, звено Айри-ха в составе двух рабочих повалило и обработало за день 50 фестметров леса. При этом оба работали на 4 часа дольше нас и получили за это двой­ное питание. Уже на следующий день они опять работали нормально. Но через месяц Айрих отважился перекрыть свой первый рекорд.

Здесь, в спутнике лагеря Мазунья, нас застал День Победы, которо­го мы ждали с нетерпением. Этот день мне запомнился так. По пути на ра­боту мы услышали крик сзади: «Назад в лагерь, политрук пришел!» Мы развернулись и через полчаса все собрались во дворе. Политрук расска­зал о Дне Победы - 9 мая 1945 г. Он подчеркнул при этом, что это не толь­ко праздник, но и выходной. Тогда политрука стали качать.

Весь день нас мучил вопрос: когда же нас отпустят к нашим семь­ям, быть может - скоро?! Тогда это был для нас большой праздник, Для него сделали все возможное и мы. Но в лесу прошло еще несколько годовщин этого дня, и их мы ценили уже не так высоко. О восстановлении справедливости и возвращении на нашу родину - на Волгу - мы могли только мечтать.

Мы не падали духом, продолжали работу с энтузиазмом и надеж­дой. Теперь появились выходные. Потихоньку возвращался юмор. Однаж­ды мы смеялись над армейцами с фамилиями Гросс (Большой) и Клейн (Маленький), которых кто-то попросил встать рядом. Ведь Клейн был в действительности на полметра выше Гросса. Гросс, десятник нашей бригады, был до войны продавцом в сельском магазине и еще сохранил карманные часы из дома.

Прошел первый послевоенный год. Каковы были перспективы? Об этом думал каждый армеец.

Так как начало войны в 1941 г. оборвало мою учебу в Марксштадт-ском педучилище, я в 1946 г. обратился из лагеря Мазунья в Министерст­во просвещения РСФСР в Москве за разрешением завершить мою педа­гогическую подготовку в Барнаульском педтехникуме. Для этого минис­терству было необходимо согласие могущественного ГУЛАГа МВД. Глав­ное управление лагерей промолчало.

Нам однозначно не разрешали учиться. Дискриминация советских немцев продолжалась и стала более зримой. Мы годились только для то­го, чтобы выполнять тяжелую физическую работу. Это подтвердил офици­альный документ, подписанный ближайшим сотрудником Сталина В.М. Молотовым. Это постановление правительства можно было видеть несколько лет спустя в нашей комендатуре при шахте № 4/6 в городе Ко­пейске, и оно провисело там на стене до ликвидации спецпоселения в 1956 г.

За мнимое укрывательство «диверсантов и шпионов» (указ от 28 ав­густа 1941 г.) молодые советские немцы много лет после войны не могли служить в армии и учиться в вузах. До 1960 г. немцев не принимали в един­ственную партию - КПСС. Десятилетиями для них были закрыты много­численные военные предприятия. Примеров такой дискриминации в СССР из-за немецкого происхождения имеется достаточно.

Чельва

Весной 1946 г. нам опять предстоял этап. Армейцы нашего участка во главе с мастером Дотцом направились к Каме, чтобы по ней пароходом добраться до лагеря Чельва. Когда наши лесозаготовительные бригады добрались до Камы, на судно уже грузили небольшие платформы. На двух таких платформах лошадь везла бревна из леса к Каме. Мы разместились на палубе на наших мешках. Судно стояло вблизи крутого берега, и его мачта терялась в ветвях разлапистой сосны.

Через полчаса товарищи попросили меня посмотреть, скоро ли за­кончится погрузка. Стоя у борта судна, я увидел, как на палубу втащили последнюю тележку. Судно медленно отошло от берега. При этом верхняя часть мачты раскололась и упала на палубу. Через несколько минут я вер­нулся к бригаде. Мои товарищи с улыбками посмотрели на меня, и кто-то сказал: «Фриц, тебе повезло! Матрос только что убрал отломанный конец мачты с твоего мешка». Я уже знал о происшествии и уселся на мягкий ме­шок с одеялом и подушкой. Разговор пошел дальше, шло и судно - против течения.

Строительные бригады из Мазуньи и Москалей уже закончили все необходимые постройки для нового лагеря Чельва, и мы въехали в новые бараки с двухэтажными койками. Рабочее место находилось неподалеку. Теперь у нас была уже большая практика - 5 лет работы в лесу. Все работа­ли умело, производительность росла день ото дня; особенно хорошо это удавалось звеньям Германа, Адама и Гилля из нашей бригады. Наш брига­дир Вернер был коммунистом. Впервые со времени мобилизации я услы­шал, что коммунисты собираются на партсобрания. Коммунистом я не был, не был даже комсомольцем - я ведь являлся сыном «врага народа».

Среди армейцев были не только любители пения, но и музыканты. В воскресенье вечером в столовой (клубе) слышалась музыка, там танце­вали. Я посмотрел на это только раз и ушел - не мог забыть Тимшер и дру­гие лагеря.

За выдающиеся успехи на лесозаготовках начальник нашего лаге­ря Васильев был награжден орденом. В честь этого события летом 1946 г. состоялось большое торжество. В лагере Чельва, на левом берегу Камы, там, где в Каму впадает река Чельва, поставили столы и скамейки. Было воскресенье. Васильев приехал из лагеря Москали, где находилось его рабочее место, и привез с собой бочку вина. Все армейцы, даже дежур­ные по баракам, уселись за столы. Васильев произнес краткую речь, по­благодарил немцев-трудармейцев за доблестный труд. Каждому налили стакан вина, подали двойной обед. Играли наши музыканты. Мы были тронуты этим вниманием начальника и продолжали работать высокими темпами.

Хорошее питание значило для нас больше любой награды. Да я и не слышал никогда об ордене у немца - ни тогда, ни попозже. Государство ис­пользовало нас как рабсилу, награды получали другие. В нашей бригаде работали даже участники войны, как, например, Фендель, прибывший из Ивдельлага. Вклад немцев-трудармейцев в заготовку леса для страны был велик. Однако об этом не писали и не говорили. Об огромным потерях сре­ди них - тоже. Государство не принимало в расчет никого из трудармейцев.

Осенью 1946 г. поступил приказ: быстро, в течение месяца, соору­дить в лагере Чельва ограждение. В этом участвовали все, выкопав вокруг лагеря канаву в 2 метра глубиной и установив в ней вплотную друг к другу 6-метровые бревна. Работе очень мешала грунтовая вода, ее приходилось постоянно вычерпывать. Мы своевременно выполнили и эту тяжелую ра­боту. После нее нас опять отправили в лес.

Мы не теряли надежды выбраться из лагеря. Весной 1946 г. над на­ми нависла новая угроза - нас всех подчинили спецкомендатуре. Что должно было это означать - находиться одновременно в каторжном лаге­ре и под спецнадзором? Наверно, эти всемогущие не хотят нас освобож­дать, решили мы. Мы должны были каждый месяц являться к коменданту для подтверждения того, что еще находимся на месте.

Мое сообщение свидетеля о жизни и смерти немцев-каторжников в лагерях НКВД подходит к концу, и я бы хотел еще отметить, что при на­шей опасной работе бывали и смертельные случаи. Погибли армейцы Ах-цигер, Шмидт из Марксштадта, Эльберг из Эндерса. Таких было, конечно, больше, но этих людей я хорошо знал и работал вместе с ними. Послед­ним в нашей бригаде тяжело травмировался летом 1946 г. рабочий Гилль -одним ударом он отрубил себе все пальцы на левой ноге.

В начале 1947 г. опять поступила новость: наш трудбатальон рас­формировывается. Вне зоны остались жить 50 человек - подотчетные ли­ца и инструкторы для нового контингента. К последним принадлежал и я. Все другие армейцы были рассеяны по лагерям. Многим пришлось вер­нуться в Тимшер, среди них был и Эмиль Ример.

В конце января 1947 г. в лагерь Чельва под охраной доставили более 1000 заключенных из Украины и республик Прибалтики. Нам сказали, что это «изменники родины». Наша задача состояла в том, чтобы трудиться вместе с новыми заключенными и обучить их лесным работам.

В это время умер от туберкулеза легких наш мастер Давид Дотц. По­хоронили его по-человечески - в гробу, на кладбище деревни Светлица, находившейся на противоположном берегу Камы.

В селе Демино

С марта 1947 г. заключенные уже могли работать одни. Мы, пример­но 40 армейцев, направились пешком в город Чердынь, чтобы оттуда на двух грузовиках добраться до села Демино. Там мы нашли приют в пусто­вавших комнатах у местного населения. Мы с Карлом Винсом и еще двумя мужчинами жили в комнате большого дома. Только теперь мы впервые увидели других людей - колхозных крестьян. Крестьяне русского села Де­мино жили бедно, мы не могли найти картошки и молока. Все необходи­мое мы покупали в соседнем селе, жители которого, названные Сталиным кулаками, были доставлены сюда в 1930 г. из Украины. Власти сказали им тогда: «Хотите жить - стройте себе дома здесь в лесу». Улицы этого села были совершенно прямые, хозяйства - ухоженные.

На следующий день мы опять пошли в лес на лесоповал. Рабочее место находилось в 10 километрах от села. Из стволов деревьев, повален­ных нами, заключенные должны были построить за колючей проволокой новый каторжный лагерь.

15 августа 1947 г. я работал в лесу последний раз. Пришла заявка из шахтерского города Копейска на Урале, утвержденная ГУЛАГом в Москве. Так я смог поехать к своему брату, который был мобилизован в 1942 г. и ра­ботал в угольной промышленности.

Ныроблаг выпустил меня из леса безо всякой справки, будто я не отбыл срок 5 лет и 7 месяцев в каторжном лагере. Этот период не был впи­сан и в мою трудовую книжку, так как я не мог его документально подтвер­дить.

Трудармия была позади, но спецнадзор МВД сохранялся до 1956 г. До этого года мы, немцы, не имели права покидать наши места поселения в Сибири, Казахстане и т. д., а позднее нам так и не разрешили вернуться в наши довоенные жилища на Волге, Украине, Кавказе и в Крыму.

 

 

Записей не найдено.

Поделиться:

Рекомендуем:
22.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть вторая: «Как машина едет, думаю, сейчас меня заберут»
21.11.2024 | Гулаг прямо здесь. Райта Ниедра (Шуста). Часть первая: «Нас старались ликвидировать»
19.11.2024 | Арнаутова (Шадрина) Е.А.: «Родного отца не стала отцом называть» | фильм #403 МОЙ ГУЛАГ
•ВОЙНА ГЛАЗАМИ ВОЕННОПЛЕННЫХ
•Информация по спецпоселениям ГУЛАГа в г. Чусовом и Чусовском районе Пермского края, существовавших
в 1930-1950-е годы
•Мартиролог репрессированных
КНИГА ПАМЯТИ | Я родился в «сорочке»
КНИГА ПАМЯТИ | Без права переписки
КНИГА ПАМЯТИ | Главная страница, О проекте