Пермское краевое отделение Международного общества «Мемориал»

^{Сергей Есенин и Николай Клюев}

Слово в 1920-е годы — в отличие от нынешнего времени — имело почти такое же значение, как хлеб насущный. Была и еще одна особенность. Вспоминая то время, Владислав Ходасевич писал в эмиграции: «Все известные поэты в те годы имели непосредственное отношение к ЧК». Итог странному сближению подвел в свое время Генрих Ягода. Он сказал: «Разведчиком (т.е. чекистом) надо родиться, как поэтом».

Со стороны поэтов, многие из которых были тогда совсем юными, это было романтическое, связанное с некоторым риском, влечение к чему-то таинственному, обладающему скрытой силой и властью над людьми. Ведь и сами поэты мечтали властвовать над людскими душами, только они стремились очаровать их, а те, другие, хотели подчинить и заставить служить своим целям. Несмотря на «душевную» близость между теми и другими, трагический конфликт был неизбежен, и он не заставил себя долго ждать.

После Октябрьского переворота большевики смотрели на крестьянство, составлявшее тогда подавляющее большинство населения страны, как на враждебную, неуправляемую мелкобуржуазную стихию. Их целью было обуздать ее. Всякое сопротивление со стороны крестьянства подавлялось жесточайшим образом. Само собой разумеется, что первыми из литераторов под удар попали именно «крестьянские» или, как их называли тогда, «новокрестьянские поэты», поначалу с успехом публиковавшиеся в советской печати. Но уже в середине 1920-х критики начали громить их в своих статьях, по сути — литературных доносах.

«На раннем его творчестве, — писали критики о поэте Василии Наседкине, — лежит печать мелкобуржуазного индивидуализма», «сказывается влияние Есенина».

Физическая расправа с поэтами началась еще при жизни Есенина.

Алексея Ганина, бывшего жениха Зинаиды Райх и друга Есенина, арестовали в Москве 2 ноября 1924 года. Было сфальсифицировано «дело» под названием «Орден русских фашистов». По «делу» проходило 13 человек.

По окончании следствия секретарь Президиума ВЦИК СССР А.С. Енукидзе 27 марта 1925 года писал:

«…Находя, что в силу некоторых обстоятельств передать дело для гласного разбирательства в суд невозможно — полагал бы: «Войти с ходатайством в Президиум ВЦИК СССР о вынесении по делу Ганина А.А. внесудебного приговора».

В силу каких же обстоятельств нельзя было устроить обычный открытый суд? Мы привыкли думать, что допросы 1920-х годов были более щадящими, чем в конце 1930—1940-х. Но сохранились сведения, что двое из проходивших по «делу Ганина», находясь под следствием, сошли с ума. Да и сам Алексей Ганин к концу следствия был в таком состоянии, что пришлось в отношении него провести судебно-психиатрическую экспертизу, признавшую его невменяемым, а значит, не отвечающим в уголовном порядке за свои действия. Это не помешало, однако, грубо нарушив закон, расстрелять Алексея Ганина 30 марта 1925 года как главу «ордена». Вместе с ним были расстреляны поэты Николай и Петр Чекрыгины, 22 и 23 лет, поэт и художник Виктор Дворяшин, 27 лет, и поэт Владимир Галанов, 29 лет. Тела их захоронили в центре Москвы на территории Яузской больницы, подведомственной ОГПУ. Глубоковского и Александровича-Потеряхина приговорили к 10 годам Соловков. Судьба остальных неизвестна.

 

Гонимый совестью незримой
За чью-то скорбь и тайный грех,
К тебе пришел я, край родимый,
Чтоб полюбить, прощая всех.

Так писал в 1924 году поэт Алексей Ганин.

 

Еще целая группа поэтов, и крестьянских, и некрестьянских, была расстреляна в 1930 году и захоронена в общем рву на Ваганьковском кладбище, где в 1925 году похоронили самого Есенина.

 

Поэты и чекист

Яков Блюмкин

Завсегдатаем «Кафе поэтов» и «Стойла Пегаса» был чекист Яков Блюмкин. Иногда он даже вел там поэтические вечера. В не безопасной для себя дружбе с ним находились Маяковский и Мандельштам. «Дорогой Блюмочка» — называли чекиста в литературных кругах, многие поэты посвящали ему стихи, дарили книги с трогательными надписями. Но особенно близок Блюмкин был с Есениным. Сохранился автограф Есенина на книге стихов, подаренной Блюмкину:

 

Дорогому товарищу Блюмкину
На веселый вспомин рязанского озорника
Сергея Есенина.

Блюмкин не остался в долгу и назвал своего единственного сына Мартином — в честь героя есенинской поэмы «Товарищ».

Есенин и Блюмкин приехали в столицу почти одновременно, в начале 1918 года. Оба были бездомными и даже жили какое-то время вместе у братьев Кусиковых в Большом Афанасьевском переулке. Когда Кусиковых в 1920 году обвинили в контрреволюционном заговоре, арестовали и Есенина, который в то время находился у них. Но всемогущий уже тогда Блюмкин поручился за поэта, и его через 8 дней освободили из тюрьмы МЧК.

Есенин часто появлялся с Блюмкиным на разных богемных вечеринках.

В своей кожаной чекистской куртке, с неизменным маузером у пояса Блюмкин производил неизгладимое впечатление на публику, особенно женскую ее часть. Но случалось всякое.

Однажды, когда Блюмкин демонстрировал пачку заполненных ордеров на арест, Мандельштам выхватил их и разорвал на мелкие кусочки, рискуя при этом быть побитым или даже убитым.

(Во избежание последствий Мандельштам после этого поспешно уехал на Кавказ.) Между поэтами и чекистом не раз вспыхивали ссоры, грозившие обеим сторонам крупными неприятностями. Был случай, когда, разругавшись со своим другом Есениным, Блюмкин выхватил оружие и грозился его сию минуту пристрелить. В основном ссоры между молодыми людьми, как и полагается, вспыхивали из-за подруг.

К женщинам Блюмкин был неравнодушен. Романы его были бурными и скоротечными. Но именно от рук женщин больше всего и пострадал этот не знавший страха «молодой любовник революции», как называл его Троцкий. На Блюмкина было совершено 8 покушений, причем первые четыре были организованы его боевой подругой-эсеркой Лидой Соркиной, которая мстила ему за переход к большевикам. Несколько раз Блюмкин был тяжело ранен. А его последняя любовь Лиза Горская, являвшаяся на самом деле одной из лучших «агентесс» ОГПУ, сгубила знаменитого чекиста окончательно; она сообщила о его тайных связях с Троцким. По другим сведениям, Блюмкин, вернувшись из заграничной поездки, передал Радеку письма от Троцкого, которые тот, не читая, отдал куда следует, сообщив при этом имя чекиста, передавшего их.

Когда-то Блюмкин познакомил Есенина с Троцким. Поэт очень дорожил этим знакомством. Своему другу и родственнику поэту Василию Наседкину Есенин говорил, что считает Троцкого «идеальным законченным типом человека» и что ему «нравится гений этого человека».

В свою очередь, Троцкий понимал Есенина тоньше, чем иные литераторы тех лет.

«Наше время — суровое время, — пишет Троцкий после гибели поэта, — может быть, одно из суровейших в истории так называемого цивилизованного человечества… Эпоха наша — не лирическая. В этом главная причина того, почему самовольно и так рано ушел от нас и от своей эпохи Сергей Есенин». Причину гибели поэта Троцкий видит в страшном разрыве между внутренней лирической сутью поэта и грубым неистовством революции. «Поэт не был чужд революции, — писал Троцкий, — он был несроден ей. Есенин интимен, нежен, лиричен — революция публична, эпична, катастрофична. Оттого-то короткая жизнь поэта оборвалась катастрофой…» В завершение статьи Троцкий пишет: «Умер поэт. Да здравствует поэзия! Сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя. Да здравствует творческая жизнь, в которую до последней минуты вплетал драгоценные нити поэзии Сергей Есенин»

(Во всех изданиях переписки Горького изымались слова писателя: «Лучшее о Есенине написано Троцким».)

Между тем в последние годы жизни Есенин очень изменился. Он бунтовал, негодовал. В начале 1925 года известный прозаик Андрей Соболь рассказывал, что «так крыть советскую власть и большевиков, как это публично делал Есенин, не могло и в голову прийти никому в советской России. Всякий, сказавший десятую долю того, что говорил Есенин, давно был бы расстрелян». Поэт буквально играл с огнем. Название его последней поэмы говорит само за себя: «Страна негодяев».

 

Не страна, а сплошной бивуак.
Для одних — золотые россыпи,
Для других — непроглядный мрак.

 

Конечно, всем было ясно, что заставить замолчать Есенина невозможно. Но состряпать «дело» и расстрелять поэта при его невероятной популярности тоже не представлялось тогда разумным. Ходили слухи, что его убили чекисты. Но ближайшие друзья Есенина, видевшие его далеко зашедшую болезнь и его отчаяние, считали, что поэт сам свел счеты с жизнью.

 

Большой террор

В 1936 году были расстреляны и кремированы в Донском Ричард Пикель и Андрей Мусатов. Но больше всего перестреляли поэтов летом 1937 года. Почти все они до ареста получили образование в Литинституте, возглавляемом Брюсовым; ко времени ареста, несмотря на молодость, многие были членами Союза советских писателей и людьми для читающей публики небезызвестными. Так называемым «новокрестьянским поэтам» было предъявлено обвинение «в творческой близости к кулацкому поэту» Есенину. В марте 1937 года расстреляли Ивана Филипченко, в мае и июне 1937-го — Юрия Островского и Бориса Кушнера. Борис Кушнер, ярый приверженец советской власти, упрекал Давида Бурлюка, Василия Каменского и даже Владимира Маяковского «в недостаточной политической активности», то есть был более фанатичен, чем сами фанатики-большевики (очевидно, это и сгубило его).

13 июля 1937 года расстреляли Симона Виталина, а 16 июля — еще семь поэтов; обвинение — «террорганизация, высказывания намерения убить Сталина». Это были поэты: Иван Васильев, Михаил Герасимов, Михаил Карпов, Иван Макаров, Павел Васильев, Тимофей Мещеряков, Владимир Кириллов.

Павел Васильев

Поэта Павла Васильева современники считали не менее талантливым, чем Есенин, и очень многого от него ожидали:

 

Тяжелый мед расплескан в лете,
И каждый дождь — как с неба весть.
Но хорошо, что горечь есть,
Что есть над чем рыдать на свете.

 

Нетрудно представить, какое впечатление произвело на чекистов другое стихотворение Павла Васильева, отрезавшее все пути к дальнейшему творчеству и самому существованию поэта.

 

Ныне, о муза, воспой
Джугашвили, сукина сына.
Упорство осла и хитрость лисы
совместил он умело.
Нарезавши тысячи тысяч петель,
насилием к власти пробрался.
Ну что ж ты наделал, куда ты залез,
расскажи мне,
семинарист неразумный!

 

Такое не простили бы никому. И вот — арест, обыск, Лубянка, Лефортово, допросы, признания. И если бы хоть сразу убили, а то ведь перед этим 6 месяцев мучили.

 

Тогда на Лубянке вместе с Павлом Васильевым сидел писатель, критик, историк литературы Р.В. Иванов-Разумник. Чудом оставшийся в живых, он рассказал о нравах внутренней тюрьмы тех дней.

«…Нам суждено было стать свидетелями, а многим и страдательными участниками ряда ничем не прикрытых пыток: ими, по приказу свыше, ознаменовал себя «ежовский набор» следователей.

Впрочем, должен сразу оговориться: пыток в буквальном смысле — в средневековом смысле — не было. Были главным образом «простые избиения». Где, однако, провести грань между «простым избиением» и пыткой? Если человека бьют в течение ряда часов (с перерывами) резиновыми палками и потом замертво приносят в камеру — пытка это или нет?! Если после этого у него целую неделю вместо мочи идет кровь — подвергался он пытке или нет?! Если человека с переломленными ребрами уносят от следователя прямо в лазарет — был он подвергнут пытке?! Если на таком допросе ему переламывают ноги и он приходит впоследствии из лазарета в камеру на костылях — пытали его или нет?! Если в результате избиения поврежден позвоночник так, что человек не в состоянии больше ходить — можно ли назвать это пыткой?! Ведь все это — результаты только «простых избиений»! А если допрашивают человека «конвейером», не дают ему спать в течение 7 суток подряд (бывало и до 40 суток. — Л. Г.) (отравляют его же собственными токсинами!), — какая же это «пытка», раз его даже и пальцем никто не тронул! Или вот еще более утонченные приемы, своего рода «моральные воздействия»: человека валят на пол и вжимают его голову в захарканную плевательницу — где же здесь пытка? А не то — следователь велит допрашиваемому открыть рот и смачно харкает в него как в плевательницу: здесь нет ни пытки, ни даже простого избиения!.. Я рассказываю здесь о таких только случаях, которые прошли перед моими глазами…» — заканчивает свой рассказ о допросах в Лубянской тюрьме Р.В. Иванов-Разумник.

А ведь в Лефортове, куда перевели Павла Васильева, было еще хуже. Просочились на волю сведения, что 27-летнему поэту выжгли сигаретами его «золотые, распахнутые миру» глаза, повредили позвоночник.

Через несколько дней после расстрела семерых поэтов, 29 июля того же 1937 года, был расстрелян Петр Парфенов, 3 августа — Линард Лайценс и Фатых Сайфи. Поэты Борис Губер, Николай Зарудин и Иван Приблудный расстреляны 13 августа. В тот же день был расстрелян писатель, критик, редактор журнала «Красная новь» Александр Воронский (ему посвящена поэма Есенина «Анна Снегина»).

С ним в один день, 13 августа, был расстрелян сын Есенина — Юрий (по матери — Изряднов), 22-летний техник-конструктор Военно-воздушной академии им. Жуковского.

К счастью, от поэтов остается не только пепел, но и стихи.

 

Край мой знойный, зеленый, лесной,
Буераки, курганы, откосы,
Вспоминай меня каждую осень,
Ожидай меня с каждой весной…

И когда, выходя на порог,
Ты меня не узнаешь при встрече,
Я отчалю далече, далече,
В вечно розовый сумрак дорог…

А когда в непогоду и дождь
Сизый голубь забьется у крыши,
Обо мне ты уже не услышишь
И могилы моей не найдешь…

 

Это Иван Приблудный, которого в 1988 году (последние гримасы страны Советов!) посмертно снова приняли в Союз писателей СССР. А тогда — осенью все того же 1937 года — были расстреляны еще два поэта, выходцы из старообрядцев. Это Сергей Клычков, друг Есенина, которого Есенин, скупой на похвалы, назвал «истинно прекрасным народным поэтом». И это Николай Клюев; его, единственного из всех, Есенин считал своим учителем.

 

 

«Раскулачивание» литературы

Сергей Клычков

Поэт Сергей Клычков стал известен с 1907 года, когда вышел первый сборник его стихов «Песни». Больше всего он сблизился с Есениным и Клюевым. Есенин посвятил Клычкову одно из лучших своих стихотворений: «Не жалею, не зову, не плачу...» Клюев называл стихи Клычкова «хрустальными песнями». Ему посвящал стихи Осип Мандельштам. Анна Ахматова говорила о Клычкове, что он «своеобразный поэт, и — ослепительной красоты человек».

Революцию Клычков, как и все «новокрестьянские» поэты, принял восторженно. Поэт поначалу верил всем обещаниям властей, считал, что «самым торжественным, самым прекрасным праздником при социализме будет праздник… Любви и Труда. Любви к зверю, птице и… человеку!»

Но уже с конца 1918 года начались несовместимые противоречия между пролеткультовцами и «крестьянскими» поэтами. С середины 1920-х развернулась борьба с «есенинщиной», а с 1927-го началась настоящая травля поэтов «есенинского круга», которая катастрофически отразилась на друзьях и близких Есенина.

Сергея Клычкова как «рупора кулацкой идеологии», принадлежавшего к антисоветской (мифической!) организации «Трудовая крестьянская партия», обвиняемого еще и «в фашизме», арестовали 31 июля 1937 года. Через некоторое время жене поэта сообщили, что муж ее осужден Военной коллегией Верховного суда на 10 лет без права переписки. «Мы не сразу узнали, что это означает расстрел, — вспоминала впоследствии Надежда Яковлевна Мандельштам. И еще добавила: — После смерти Клычкова люди в Москве стали мельче и менее выразительны». Поэт Сергей Клычков был расстрелян 8 октября 1937 года. Вместе с ним в ту ночь расстреляли еще 43 человека. Их тела привезли в Донской монастырь, но известно, что поэта не кремировали: по документам, он был «погребен» в общих могильных рвах где-то на территории Нового кладбища монастыря.

 

Знать, до срока мне снова и снова
Звать, и плакать, и ждать у реки:
Еще мной не промолвлено слово,
Что, как молот, сбивает оковы
И, как ключ, отпирает замки.

 

Главное Управление по охране военных и государственных тайн в печати при Совете министров СССР (оказывается, было и такое) распорядилось изъять из обращения книги Клычкова: «Гость чудесный», «Домашние песни», «Талисман» и другие.

Поэт Николай Клюев — старший из «новокрестьянских» поэтов, был родом из глухой северной деревушки Олонецкого края. До революции Клюев трижды сидел в тюрьме: за отказ (по убеждению) от военной службы, за «революционные разговоры» с крестьянами, участие в революции 1905 года. В молодости он много странствовал по России, жил послушником в Соловецком монастыре, примыкал, по его собственным рассказам, к религиозной секте «Белые голуби», но сбежал, когда его хотели оскопить. В своей поэтической автобиографии он рассказывал: как ходил в Ясную Поляну и беседовал с Толстым, встречался с Распутиным, как стал известным поэтом и читал вместе с Есениным стихи императрице Александре Федоровне и царевнам в Царском Селе.

Клюев начал печататься с 1904 года, а первый его стихотворный сборник «Сосен перезвон» вышел в 1911-м. Александр Блок говорил о нем как о «провозвестнике народной культуры». Высоко ценили литературный дар Клюева Валерий Брюсов и Николай Гумилев.

Но когда после нескольких лет странствий в 1922 году Клюев появился в Москве и Петрограде, он подвергся уничижению как поэт, его книги были изъяты из свободной продажи. Жить было не на что. Не улучшил положения сборник стихов о Ленине, выпущенный нищим поэтом в 1924 году. В начале 1930-х Клюев перебрался в Москву. Уже стало понятно, что существующая власть разрушает традиционный крестьянский мир, без которого не могло быть России. Началось гибельное переселение крестьянства в далекие необжитые края, где большая часть людей погибала от холода, голода и болезней. Подневольный труд заключенных крестьян и спецпереселенцев использовался в лагерях, на «великих стройках века»:

 

То Беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тетка Фёкла.
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей
И слезы скрыла от людей,
От глаз чужих в глухие топи…

 

Редактор «Известий» и журнала «Новый мир» И.М. Гронский позвонил Ягоде и попросил выслать из Москвы поэта, перешедшего на «антисоветские позиции». Клюева арестовали в 1934 году по обвинению в «составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений». Его выслали в Нарымский край в поселок Колпашево. Работы там для него не было. Он буквально умирал с голоду. За него ходатайствовали Надежда Обухова, Сергей Клычков, возможно, Горький, после чего ссыльного перевели в Томск. Сергей Клычков, который сам едва сводил концы с концами, до последних дней отправлял Клюеву посылки с одеждой и продуктами и деньги.

Но, находясь на грани голодной смерти, поэт продолжал писать. Одно из последних его стихотворений:

 

…Я умер! Господи, ужели?!
Но где же койка, добрый врач?
И слышу: «В розовом апреле
Оборван твой предсмертный плач!
Вот почему в кувшине розы,
И сам ты — мальчик в синем льне!..
Скрипят житейские обозы
В далекой бренной стороне.
К ним нет возвратного проселка,
Там мрак, изгнание, Нарым.
Не бойся савана и волка —
За ними с лютней Серафим!..

^{Томск, 1937 год}

 

В Томске в июне 1937 года Клюев был снова арестован и приговорен к высшей мере наказания. Его расстреляли в ночь с 24 на 25 октября под Томском. Это место массовых расстрелов на Каштачной горе теперь называют томской Голгофой.

Поэта Василия Наседкина, бывшего члена Реввоенсовета, комиссара полка и мужа сестры Есенина — Екатерины, а с ним еще одного «крестьянского» поэта и друга Есенина — Петра Орешина расстреляли 15 марта 1938 года в Москве. Но их не отвезли в Донской, как всех остальных поэтов, а захоронили на территории спецобъекта НКВД «Коммунарка».

^{Сергей Клычков, Петр Орешкин, Николай Клюев}